Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 26

– Лика, расскажи о себе, – мужчина, чей голос пропустили в эфир, был явно настроен игриво.

Его настроение никак не совпадало с моим в тот момент. Да еще Генка показал руками что-то очень маленькое и корявое и сделал соответствующую рожу – кривую и жалкую.

– Я смешливая блондинка с большим… – я увидела, что Генка рвется вставить слово и кивнула ему: «Валяй!»

– Кузовом! – радостно подсказал Генка.

А я только развела руками. Действительно, не о моем же недюжинном интеллекте он рвался известить нашу аудиторию.

– Правда? – обрадовался наивный радиослушатель.

– Неправда, – засмеялась я. – Мне скоро сорок лет, у меня дурной характер и я очень хочу выйти замуж. Желательно за умного человека. С хорошим генотипом и благородным лицом.

– Гм… а… – радиослушатель слишком долго мялся, пытаясь остроумно отреагировать на мой ответ, и его отключили.

– Лика хочет выйти замуж за меня, – подхватил тему, не растерявшись, Генка, – а я вот что-то, глядя на нее…

– Тебе отключить микрофон? – спросила я его в эфир, хотя, разумеется, никак не могла бы этого сделать, разве что встать, пройти через всю комнату, обогнуть стол, наклониться и выдернуть шнур из входа.

Я увидела напряженный Генкин взгляд и поняла, что именно такую картинку он и увидел. Смешной человек.

– Смешной человек Гена боится, что я лишу его стабильного заработка и престижной работы. Он знает, что нет ничего опаснее энергичной одинокой сорокалетней дамы с острым языком и скверным нравом. Да, Геник?

– Оу, йес! – ответил Генка и с облегчением откатился от стола – выпускающий звукорежиссер пустил положенный музыкальный блок.

– Слышь, Борга, а ты что, правда, хочешь замуж? – Генка смотрел на меня прищурившись и был похож сейчас на большого, глупого, одуревшего от пива и недосыпания за компьютерными пулялками подростка.

Я пожала плечами.

– Тебе я не буду отвечать.

– И почему?

Я посмотрела в Генкины глаза. Мутноватые белки, с трудом удерживающийся в твоих глазах взгляд.

– Мне скучно с тобой разговаривать, Ген. Ты очень неискренний человек.

Генка хрюкнул, чавкнул, что-то еще попытался изобразить лицом и губами. Но, похоже, его задели мои слова. Значит, все-таки я думаю о нем хуже, чем есть. Раз его можно задеть подобными словами.

В рубку заглянул редактор:

– Лика, ну, жди теперь шквала звонков. Такая интересная тема!.. Ведущая знаменитой волны хочет замуж…

– Я поговорю на эту тему, если кто заинтересуется, – кивнула я. – Мне тоже интересно. Только дураков не надо.

– Надо поумнее, с хорошей шевелюрой и спортивной осанкой, – подсказал Генка.

– Стабильная работа, здоровая психика, навыки серьезного чтения и – категорически! – отсутствие вредных привычек, – продолжила я.

– А московская прописка в низкоэтажном элитном доме в Центральном округе? И счет в надежном банке?

– Генотип, Геник! Хороший генотип! При чем тут этажи и банки? С генотипом можно уехать на Алтай и там быть свободной и счастливой…

– Пока климакс не припрет! – закончил за меня Генка, чем-то очень недовольный.

– Друзья, вы в эфире, – махнул рукой нам режиссер. – Можете озвучить еще раз ваш разговорчик? Три, два, один, поехали!

Я действительно хочу замуж? Я ведь искренне ответила тому человеку. Так проще – говорить искренне, чем лукавить, если, конечно, твои слова не обижают собеседника. Мой собеседник, похоже, лично обижен не был. Да и остальные слушатели тоже.

После того разговора мне пришлось пропустить несколько эфиров, потому что звонящие хотели говорить исключительно на тему моего гипотетического замужества, а еще более – на фривольную тему причин моего желания. Ведь запретов в современной культуре почти нет, границы между тем, о чем можно думать, а о чем следует говорить вслух, стерты.

Мне иногда страшно подумать – а что будет дальше, еще через сто лет? Или не будет ничего? И снятие запретов, безумие сегодняшнего дня – это лишь эсхатологический прорыв? В никуда, в тот самый последний день, в который можно все? Totentanz, Пляска смерти, сюжет которой так увлекал поэтов и художников, особенно немецких, во все времена.

Нет, о конце света думать невозможно. Если он наступит, меня, несмотря на мою активную жизненную позицию и честный взгляд на мир, все равно тоже не спросят. Лучше о замужестве. Представим, что конца света на моем веку не будет.

Итак, действительно, зачем мне замуж? Это зов моей бедной плоти, годами лишенной постоянного мужского участия? Или души, тоже лишенной мужского внимания? Но я же не выйду замуж за тридцатилетнего – скорей всего, мне не о чем будет с ним говорить. А мужчины старше сорока… Мужчины так отвратительно стареют. Эта постоянная озабоченность потерять потенцию… Хотя понятно. А что остается от многих мужчин, когда орган размножения и общения с противоположным полом слабеет? Остается непроходимая глупость, беспомощность, несостоятельность, болезни, неприятные и часто неприличные, о которых и поговорить-то толком ни с кем не поговоришь, а также и сожаления об упущенном или, хуже того, – упреки остальному миру.

Климов не звонил ни разу с того дня, как я уехала. Я, наверно, ждала звонка. Ждала и ждала, пока моя поездка не стала казаться мне моей собственной выдумкой. Мало ли я придумывала и приукрашивала в жизни? Так не было ничего этого. Ни ботанического сада, ни прогулки по озеру, ни старой учительницы. Ни позднего чая на веранде, остывавшего быстрее, чем я успевала его отпивать, ни большого окна неправильной формы на втором этаже, в котором покачивались ветки высокой березы, ни раннего молчаливого завтрака утром, когда я только успевала что-то подумать, а Климов кивал или улыбался, качая головой. Это я все придумала для статьи, чтобы читателям было интереснее. Всё, точка. Только статью написала о другом…

– Борга! – шеф слегка привставал на носки и вразнобой размахивал руками – очевидный признак того, что он очень нервничает. – Что, что? Сосредоточься! Очень мало времени!..

Я понимала, что он это говорит скорее себе. Почему он так нервничает? Ага, понятно. Ищет Верочку, которая разок явилась на работу, и он тут же послал ее на невыполнимое задание, потребовавшее, видимо, от бедной девочки столько сил, что она, не справившись, пока больше не появлялась в редакции.

– Позвони Верочке, вместе будете писать…

Я вздохнула. Если я сейчас скажу то, что мне хочется сказать, он взовьётся, раскипятится, потеряет нить разговора.

– Ок, – мирно кивнула я.

– И не привыкай, кстати, к этим вот… – шеф с отвращением покрутил руками перед собой, – «ок», не «ок»… Что за выражения? Так! «Реконструкция московских районов послевоенной застройки»! Поняла? Огромная тема, красивая, сложная. Два дня на проработку, так… завтра напишешь, послезавтра мне. И про немцев, про пленных немцев обязательно напиши, сейчас очень актуально. Что-нибудь пусть такое слезливое проскочит, вроде того, что тоже люди, душегубами были по принуждению, а дома´ вон какие нам построили – на века. И название соответствующее придумай – что-нибудь шикарное, умное, ну, ты сама все знаешь.

Я удивленно взглянула на Вячеслава Ивановича. Он не шутил, говорил совершенно серьезно, при этом все так же качался на носках и потряхивал руками, как будто хотел освободить мышцы после тяжелой физической работы. А, вот! Неожиданно я уловила его мысли. Как хорошо, что все-таки это случается лишь выборочно. Если бы я слышала такое постоянно… Только недавно я пыталась отговаривать саму себя от бесплодных надежд на запоздалое замужество. И рассуждала о проблемах стареющих мужчин.

А вот как, оказывается, сворачиваются мозги мужчины, вновь и вновь терпящего фиаско в своем любимом, привычном, незамысловатом удовольствии. Вот и все. Больше этого нет. Как беспомощно, как жалко, как унизительно он себя ощущает. Как хочет, чтобы никто об этом не догадался. А ведь все так и приглядываются, так ненароком и опускают глаза в совершенно неприличное место и с трудом скрывают усмешку. Вот и я, по его мнению, стою и просто наслаждаюсь его бедой.

– Через три дня приношу материал? – уточнила я.

– Послезавтра, я сказал! – рявкнул Вячеслав Иванович и иноходью пустился прочь, как будто стесняясь своего собственного большого и бесполезного тела.

Глава 27

…Господи, как же я устала от этого неожиданного подарка – странной, нечеловеческой или надчеловеческой способности влезать в чужую душу, в чужие кишки. Я не могу больше ежесекундно видеть, слышать чужую боль. Мне стало больно жить, я не могу просто радоваться солнцу, теплому ветру, пению птиц, я постоянно чувствую рядом чье-то страдание. За что мне это? Я не жила лучше других, чтобы быть выделенной, отмеченной этим даром, крайне обременительным, между прочим.

Вот зачем мне Верочка с ее бессмысленной и неразделенной любовью? У меня у самой достаточно было неудачной любви в молодости, а сейчас и вовсе никакой нет.

Зачем мне грустные мысли бывшего космонавта? Его попытки сделать что-то не сделанное за пятьдесят лет – за сорок девять…

Зачем страхи малыша, которого не любят и бросают влюбленные в жизнь, другую жизнь, родители, жизнь, в которой нет темной лестницы, подвала, страшного соседа и одиночества маленького человека?

Зачем мне тягостные мысли моего начальника о старости, вот-вот собирающейся навалиться всей своей душной тяжестью и раздавить, прижать к земле, сровнять с ней хорошего в общем-то человека, так и не успевшего в суете своей службы спокойно оглянуться и понять, понять хоть что-то об этой жизни?

Зачем мне, в конце концов, унижающие меня мысли человека, которого я когда-то любила и который не любил меня ни тогда, ни сейчас? Зачем мне его неприязнь, обретающая физическую силу в моем теле, сковывающая, парализующая меня, долго не отпускающая после встречи с ним? Зачем мне Сутягин и его неизлечимая болезнь, которую я почувствовала первой и с которой, увы, ничего поделать не могу? Я ведь не лечу, я только чувствую эту чужую боль.

Я устала, я хочу просто жить, не думая ни о ком в особенности. Я хочу с удовольствием завтракать, радоваться, глядя на сверкающие бока своей новой машины, и гонять на ней на предельно допустимой скорости, не слыша при этом обрывки чужих охов, стоя в нетерпении у светофора. Я хочу подсмеиваться вместе с Генкой над наивным радиослушателем, стремящимся прозвучать любой ценой в эфире, хочу получать удовольствие от собственного остроумия и способности вести блестящий интеллектуальный диалог, а не страдать вместе с ним, с подлецом Генкой, да еще и за компанию с каждым позвонившим нам человеком.

Что мне сделать, чтобы избавиться от этой неожиданно свалившейся на меня способности? Еще раз попасть в аварию и снова посмотреть на землю откуда-то снизу и сбоку, как я смотрела тем холодным весенним утром из окна своей перевернувшейся машины?

Наверно, я знаю место, где избавляют от душевных невзгод. Не всех и не всегда… Но попытаться надо. Я взяла старую фотографию своей бедной прапрабабки, изведенной соседями зазря, спросила ее, зачем ей был ее дар и хорошо ли ей было с ним. Бабушка Вера смотрела на меня с фото кротко и сочувственно, но ничего мне не ответила. Я не услышала ни дуновения эфира, ни тихого шепота у себя в голове, никакой мысли, чужой, непохожей на мои обычные, быстрые и понятные мне. Как тебе было с твоим даром, бабуля? Тяжело и одиноко? Ты помогала людям, как умела? Только не смогла помочь себе в самый последний момент…

Я пошла в церковь, поставила свечки всем известным мне святым, помогающим от болезней и недугов, почему-то отчетливо ощущая, что мое состояние никак к болезням не относится и поэтому помогать святые мне не станут. Постояла у темной иконы Богородицы в золотом киоте и не стала ни о чем просить. Странно было бы даже думать о моем новом качестве перед лицом всепрощающей и всевидящей вечности.

И все-таки я подошла к батюшке, отпускающему грехи прихожанам – и мужчинам средних лет, и одиноким дамам неопределенного возраста с настрадавшимися лицами, и мамам с очень маленькими детьми, у которых, видимо, мамы тоже обнаружили кое-какие смертные грехи – и, наверно, правильно сделали, приучая малышей оценивать свои поступки и, главное, мысли и чувства. Слукавил? Пожелал другу Вите споткнуться? Позавидовал? Очень сильно ругал котенка, старательно выговаривая все известные тебе плохие слова? Вот изволь все это собрать, протрясти в голове и душе, сформулировать и пожалеть о том, что ты сделал или не сделал – не помог, не извинился, не осмелился заступиться за кого-то…

Но больше всего, как обычно, было в очереди на исповедь пожилых женщин в платочках, – и тех, кто давно, привычно и радостно верует, и, на внимательный взгляд, выделяющихся неофиток, росших когда-то с комсомольским значком на груди, имевших иную веру, идеалы, слегка похожие на христианские, но все же иные, и теперь с некоторой неуверенностью приспосабливающихся к внешне строгой, но, по сути, довольно уклончивой и расплывчатой системе церковных условностей и церемоний.

Постишься? Молодец. Не забудь, что кроме мяса, рыбы, яиц и вина еще запрещены все плотские удовольствия, а также дурные мысли. Поэтому какой смысл не есть мяса, если все равно удержать себя от зависти к соседке Нинке не можешь? Старайся, и бог поможет.

Нарушил пост? А ведь вроде никто и не заметил этого. И бог как будто не наказал. Ничего, в следующий раз будешь построже соблюдать.

Пришел на причастие? А с утра зачем крепкий кофе пил, да еще и сигаретку выкурил? Слаб человек, это правда. Поэтому вера и нужна.

Полгода в церковь на службу не ходил вообще и даже просто – свечку поставить – не заглядывал? Так не на работу же.

Церковь как стояла, так и стоит, готовая в любой момент отворить тебе дверь в загадочный, не очень реальный, чуть-чуть похожий все-таки на детскую сказку мир святых, угодников, чудодейственных икон, безгрешных старцев, канонизированных мучеников и умных, интеллектуальных, пугающих своей академической образованностью и абсолютной адекватностью сегодняшним знаниям о мире и его физической природе священников.

Католические священники нашли смелость и заговорили о своей неполной святости, о том, как много греховного и мирского в их душах и обителях. А наши? Пусть лучше не говорят, пусть лучше кажется – тем, кому это жизненно необходимо, – что есть хоть где-то на земле правильный, справедливый мир. Маленький осколочек его в золоченом киоте.

Среди прихожан стояла женщина в длинном, спускающемся на спину черно-зеленом платке. Не знаю, почему я обратила на нее внимание. И узнала свою бывшую школьную учительницу. Да не только узнала, а услышала ее мучительную, тоскливую боль. Я даже отступила подальше, чтобы невольно не подслушать, – ведь она не собиралась говорить о том, что чувствовала, никому, даже священнику.

И успела подслушать, и почувствовала себя воровкой, настоящей воровкой. Я не должна была слышать сокровенное, самое тайное, то, что человек может поведать только Богу. В которого он, может быть, ради этого и поверил – чтобы было кому рассказать, чтобы облегчить изболевшуюся душу…

Дочка учительницы, избавляющаяся от одного ребенка за другим, без счета, почему-то беременеет от любого мужчины, с которым встречается. А ребенок у нее уже есть, только мужа никак не найдется. Вот она и пробует, и пробует, а вместо желанного получается совсем другое – очередная беременность, которую дочка не замечает или, глупая, до последнего надеется на очередного избранника. И в результате – все ее аборты на таком позднем сроке… А потом, когда приходит домой после операции, она срывается на ней, на учительнице, и на маленьком сыне.

А когда дочка срывается, она теряет разум, как когда-то терял разум покойный муж учительницы. Становится сама не своя. Сильно дерется, может разбить всё лицо мальчику и ей самой, не старой еще и вполне крепкой пенсионерке. И даже как будто нарочно старается бить так, чтобы до крови, не просто до синяков. Чтобы было страшно и дальше в тот момент всё казалось черным и последним. А потом с нее это сходит. И дочка ставится обычной – доброй, уступчивой, чуть недалекой. Но она не виновата – она в точности повторила генетический код своего отца, которого когда-то выбрала в мужья моя учительница. Дочка все помнит, она кается, плачет, просит прощения, старается загладить вину – хоть как, хоть чем. Моет полы, покупает на последние деньги мальчику конфеты и игрушки. И любит, на самом деле искренне их любит – и сына, и свою мать, мою учительницу литературы.

А вот учительница стала все забывать. Слова, людей, то, что делала вчера… Случилось это с ней после одной драки, которую с горя устроила ее бедная дочь. Иногда учительница говорит совсем хорошо, радуется, что легко, свободно может называть фамилии, помнит, как называются овощи, цветы, детские игрушки. А иногда, чтобы вспомнить слово «георгин» или «волчок», ей нужно долго тереть виски, мучительно перебирая соседние, крутящиеся в голове, путающиеся в бесконечную, неопрятную, тяжелую нить слова…

«Вертушка», «крутилка», «зайчик»… нет, не зайчик. Что-то рядом, похожее. Вот оно сейчас выскочит, нужное слово… Или не выскочит. Останется, запутавшись в соседних похожих словах.

«Сто восемьсот рублей» говорит учительница в сберкассе. И сама понимает, еще до того, как на нее удивленно взглядывает кассир, сама понимает, что уставший, всю жизнь не подводивший ее и совершенно незаметный орган – мозг – отказывается и отказывается, и опять ее подводит… Ключи, очки, шариковая ручка – всё приходится искать подолгу, потому что учительница стала класть их совсем в странные места. Но главное даже не это.

Она так ждала, когда у нее будут внуки, пусть один. Она сможет передать ему всё, что знает, сможет открыть прекрасный мир литературы и поэзии. Она же знает наизусть столько стихов, сказок, даже отрывков из великих прекрасных романов… Знала. А теперь спотыкается на самом неожиданном слове, и все, что дальше, скрывается в тяжелой, мутной мгле. А если читать по книжке, то стоит ей отвлечься – забывает, где, на какой строчке, даже на какой странице читала, – о чем, зачем…

Я стояла как оглушенная. Секунду назад я быстро вышла из церкви и встала сбоку от крыльца, чтобы отдышаться. Что, мне и заходить теперь нельзя в церковь? За несколько секунд, что я стояла – и не рядом ведь с бывшей учительницей, на некотором отдалении! – я услышала всю ее жизнь, всю ее боль. Как будто сгусток чужой боли попал мне в душу, как влетает в комнату загадочный физический объект, условно называемый шаровой молнией – потому что иного названия ему нет, не придумали. А как назвать то, что происходит со мной? Сверхчувствование, оно же экстрасенсорика, если пользоваться латинскими корнями – ничего лучше тоже не придумано.

Из церкви потихоньку потянулись прихожане. Я еще немного подождала и вошла в церковь. Я увидела, что священник разговаривает с мужчиной, стоя к нему чуть вполоборота, как-то не глядя, склонившись ухом. Больше никого рядом не было. Я подошла поближе. И зря.

Прежде чем поспешно отступить назад, я успела как будто наяву увидеть окровавленную женщину, с откинутой назад шеей и неправильно раскинутыми руками. Она только что выпала из окна – случайно, случайно! Он совершенно не хотел ее смерти, он ее так любил и любит теперь. Только любить уже некого. Он просто хотел тогда ее обнять. А она его оттолкнула, оттолкнула как-то слишком сильно и неловко, откинувшись назад сама. Она сидела на коленках на большом подоконнике низкого окна в их новой квартире и что-то читала, что-то свое, непонятное, раздражающее его больше, чем ее пряные, зовущие, какие-то слишком откровенные духи.

Она откинулась назад, а он, от обиды, еще и подтолкнул ее. Совсем несильно, не для того, чтобы она упала, нет! Хотя она и замучила его, замучила своей нелюбовью, капризами, странностями. Но не убивать же за это! Нет, просто так получилось! И что ему теперь делать? Судить его не будут, это был просто несчастный случай. А ему надо еще много лет прожить – он-то ведь точно не собирается умирать. И в этой новой жизни, без нее, ему будет очень и очень мешать то, что произошло. Не хочет он тащить с собой эту смерть, эту вину. Не хочет помнить, как странно, беспомощно посмотрела она на него, когда стала падать.

Он просыпается от этого взгляда, он никуда не может от него деться. Вот уже полгода ее нет. Все уже по-другому в жизни. Уже новая, милая, нежная девушка будит его поцелуями каждое утро и не отталкивает его, когда он подступается к ней с любовью. Но та, что мучила его шесть лет, никуда не делась. Она здесь, она мешает, она мучает, она живет в своем доме… То вдруг неожиданно запахнет ее духами, резко, отчаянно, непонятно откуда. То ночью зашуршат страницы, и он утром, плохо выспавшийся, злой, все думает и вспоминает – а просыпался он ночью и лежал, замерев, слушая тихое шуршание и легкий, далекий голос, небрежно напевающий по-французски, или ему это все приснилось…

Я попятилась, как будто кто-то мог понять, что я слышу все то, что в душе у этого хорошо одетого человека, тихо разговаривающего со священником. У меня пролетела одна мысль, и я не смогла ее остановить, сказать ей: «Не смей!» А что он говорил на самом деле? Вот бы было интересно сравнить…

Я решила дождаться священника, чтобы задать ему один и очень простой вопрос: с точки зрения церкви – что со мной? Стоять в церкви и просто ждать мне было неудобно. Я вышла опять во двор. Странно, как внутри церкви усиливается моя способность. Или просто там концентрируются все человеческие чувства, страхи, боли, надежды, чаяния?

А что мне может сказать священник? Зачем я сюда пришла? За помощью? За ответом? Затем, чтобы у меня отобрали эту способность? Так ведь не в ведении священников этим распоряжаться. Скажет еще что-то такое, что оттолкнет меня от церкви, как когда-то на несколько лет оттолкнул самоуверенный и жестокий батюшка, пытавшийся решать от лица Бога чужие судьбы.

Я брала у него интервью, как у человека, восстановившего заброшенную церковь в Калужской области, человека, про которого много хорошего и интересного говорили. А оказалось, что восстановить-то церковь он восстановил, молодец, нашел деньги у бывших коллег, проследил за стройкой, сам обжился. А вот только кем он ощущает себя на земле, он, обычный православный священник, не имеющий специального духовного образования, по нехватке кадров поставленный руководить приходом, – это другой вопрос. Как знает всё за всех – за всех своих немногочисленных прихожан и московских «духовных детей», приезжающих к нему за советом. Знает, кому развестись, кому кого не прощать, чьи дети должны жить без отцов, раз судьба так распорядилась и родители их расстались, кто должен смиренно принимать свою болезнь как испытание божье и не лечиться, а лишь молиться от избавления от болезни, кто – оставить все земные дела и просто тихо готовиться к смерти, за которой будет вечная блаженная жизнь и личная встреча со Всевышним.

Я не знала тогда – смеяться мне или плакать во время разговора со священником, рассказавшим мне несколько житейских историй со своими комментариями. А если есть люди, которые его безоговорочно слушаются? Поступают, как он им велит, не рассуждая и не задумываясь?

Только при чем тут сама церковь? Ни при чем. Просто после разговора с ним у меня ноги не шли в мою собственную, «домашнюю» церковь, где я когда-то крестилась в сознательном возрасте, по своему выбору, куда хожу, если что-то нахлынет – в основном, что-то плохое, то, что болит и требует выхода и помощи свыше.

Потом это прошло. Священник просто-напросто напомнил мне, что там, где человек, – там может быть ложь, высокомерие, стремление главенствовать любой ценой. Напомнил прописные истины о природе человека.

В путаных, неясных, свободно трактующихся шумерских мифах есть весьма своеобразная версия создания человека. Точнее, для них, для шумеров, это почему-то казалось непреложной истиной. Но мы-то знаем другую истину, которая нас устраивает гораздо больше, чем то, что оставила нам древнейшая, первая из известных нам письменных цивилизаций. Из тех, от которых остались письменные источники.

И это ведь не сюжет фантастического романа, это записи древних знаний – или древних же фантазий, как угодно. Неким людям – не нам, другим, похожим на нас сегодняшних, но жившим в три тысячи шестьсот раз дольше нас, нужно было золото для того, чтобы распылять его в атмосфере своей погибающей планеты. Они нашли это золото на нашей Земле, а именно в Африке. Но вот добывать его в южноафриканских копях было крайне тяжело. Странно, почему у них не было совершенной техники… Возможно, по каким-то причинам они не могли привезти эту технику на Землю? Или на Земле для нее не было источников энергии? Но об этом в мифах не говорится. А говорится, что те, другие люди, много знавшие и умевшие, сотворили себе чернорабочих из подручного материала. А именно: взяли яйцеклетку африканской обезьяны (или же древнего обезьяноподобного существа), смешали ее с глиной или с чем-то, похожим на глину, а также взяли свой собственный генетический материал. И в получившееся существо вдохнули непонятным нам доселе образом дух, сделавший это существо в чем-то подобным его творцам.

Эта версия никому, кроме нескольких ученых, не нравится и не может нравиться. Ведь гораздо лучше ощущать себя Творением Шестого Дня – последним, самым итоговым творением Всевышнего. Не самым удачным, правда, – иначе зачем было бы уничтожать всех в одночасье за грехи Всемирным Потопом? Ощущать себя не лучшим, но всё же творением настоящего Всемогущего, непознанного и непознаваемого в принципе, всевидящего, всезнающего, сотворившего горы и моря, свет и тьму, и нас в том числе.

Есть еще одна версия – для категорически неверующих, они всегда и во все времена были, те, кто пытается откреститься от высшей силы, кто чувствует себя вполне самодостаточными в огромном космосе, чтобы обходиться без помощи свыше, без самого верховного судьи – одного на всех. Их вполне устраивает, что обезьяна – или какой-то наш общий с обезьяной предок – лазил по деревьям, там и спал, и прятался от хищников, сбивал палкой бананы и кокосы и в результате миллионов лет эволюции научился строить дома и корабли.

Но все-таки насколько приятней знать, даже не сильно веря в библейские чудеса, что ты – безалаберное детище Всевышнего, неудачное, своенравное, слабое, но созданное тем, кто может и знает Всё, а вовсе не праправнучка макаки (ведь именно к этим обезьянкам ближе всего человек) с высшим образованием и правами водителя категории B. Тем более – не потомок какого-то искусственного существа, выведенного для конкретной практической цели, в пробирке, и брошенного здесь на Земле равнодушными и корыстными создателями – размножаться и расселяться, не понимая – зачем, для чего, почему мы именно такие…

Я пошла по церковному дворику к выходу с внезапной и очень ясной мыслью в голове – просто так нужно. Просто за все, чего у меня не было в жизни, за все, чего я была лишена, я теперь получила награду, которую по глупости и неразумности своей рассматриваю как тяжесть и даже прошу забрать ее у меня обратно. Награда эта – вот так мучительно, ежедневно, ежечасно ощущать душу другого человека, ее тоску, ее боль, ее усталость от череды непрекращающихся бед и страданий. И дальше – поступать уж как получится. Как повелит мне моя собственная душа. Вмешиваться, помогать. Или просто утешать. Или даже только переживать вместе с человеком, делить его страдание на две, пусть неравные части. Ведь если я заберу часть чьего-то страдания, его станет меньше?

Я обернулась на церковь и на секунду замерла. Спасибо, Господи. Я так слабо в тебя верю, так хочу быть умнее, так хочу понять твой замысел, так сомневаюсь в его безупречности, я ищу и ищу доказательств того, что все в мире совершается помимо тебя, – я читаю статьи по физике, биологии, я интересуюсь кварками и темной материей, я пытаюсь разобраться в теории струн и горячо верю, что скоро будет создана теория Всего, объединяющая законы макро– и микромира… Только вот почему сегодня, когда я шла в церковь, у меня в душе был сумбур и тоска, а теперь – покой и ясность?

То ли ты, Господи, просто обратил на меня свой взор – так, особо не разбираясь в мелочах, просто заметил, что вот есть я, крохотная, со своими проблемами. То ли я наконец во всем разобралась сама. Я ведь настолько совершенна и самодостаточна – самоорганизующаяся система с цифровым программным управлением. Цифры эти только никак мне узнать не удается. А так хочется – взломать таинственный код, преодолеть ограниченность своего разума, выйти за пределы собственного «я»… Поможешь, Господи?