Текст книги "Деревня дураков (сборник)"

Глава двенадцатая
Под дождем

Между тем Серафиме снилась Любка. Та сидела на лугу в голубом платье и, улыбаясь, махала ей рукой. У Любки было чистое лицо, будто она умылась в какой-то особой воде, смывающей не только грязь, но и неизгладимую гнильцу дурной жизни.

Перед ней стояла большая корзина спелых яблок. Любка выбрала одно, обтерла о платье и протянула Серафиме. Яблоко было сладким и сочным.

– Где ж ты их набрала? – изумилась Фима. – У нас таких не бывает.

– А вон, – Любка кивнула на чахлый прутик, торчавший рядом. – Мое деревце.

Одно за другим она выложила на траву еще три яблока:

– Деду Фиму. Косте большому. Косте маленькому. Передай им.

– Девонька, – затосковала Серафима, уже обо всем догадавшись, – что же ты сама их не угостишь?

Любка, по-прежнему улыбаясь, покачала головой, подхватила свою корзинку и побежала прочь по полю. Не оглядываясь.

Серафима встрепенулась и увидела перед собой блюдце с остывшим чаем. Ефим улыбался ей через стол, как ребенку.

– Любка-то наша, – с усилием выговорила Фима, и дед потемнел. – Кажется, отмучилась.

На исходе третьего дня погода испортилась. Нудный дождь застучал по крыше сарая. Небо заволокло. Ветер донес со свалки жалкий нескончаемый вой. Это мучилась от снедавшей ее болезни старая собака Паршивка, такая несимпатичная, что ее не любил даже Минкин.

Они молчали, не включая свет. Костя иногда выскакивал под дождь, обегал вокруг церкви, и отец Константин слышал гулкие удары по ржавой бочке, поставленной под водосток.

Потом он возвращался, прятался в дальнем углу и затихал. Порой казалось, что мальчик тоже исчез. Растворился в сирых сумерках мира, как Любка. Отец Константин вслушивался в темноту, но не мог уловить ничего, даже дыхания.

– А что же ты от дворца с сауной отказался? – вдруг хрипло хохотнул Костя. – Я бы взял.

Отец Константин пожал плечами. Их опять обступил ровный шум дождя.

– Хотя от такого кастрата, конечно, брать западло, – через минуту продолжил Костя с жутким отрешенным оживлением.

Было слышно, что думает он о другом, и от этих мыслей ему уже совсем невмоготу.

– Давай еще раз на лесопилку сходим? – предложил отец Константин.

– А толку? Все равно не отопрут, – откликнулся Костя и зашуршал своей болоньевой курткой.

Они вышли под серое небо и двинулись по размытой дороге. Под ногами чавкала грязь. Лужи морщились от промозглого ветра. Казалось, что наступила осень и теперь так будет всегда.

Костя шел впереди, засунув руки глубоко в карманы. Воротник куртки был поднят, но это не помогало: за шиворот текла ледяная вода с небес. Он вдруг повернулся к отцу Константину мокрым злым лицом и крикнул:

– Ну, и где же твой Бог?

– Здесь.

Костя подошел к нему почти вплотную, как в минуту их знакомства, и глухо выговорил, глядя вбок:

– Я убью кого-нибудь.

Отец Константин осторожно его обнял. Костя не вырывался.

– Ты меня все равно не удержишь, – безнадежно сказал он, уткнувшись лбом.

Дождь припустил с новой силой. А они все стояли на краю дороги, промокшие насквозь. Вдвоем.

Наконец Костя отстранился, высморкался в щепоть и устало, по-взрослому, произнес:

– Когда все кончится, отдашь меня в суворовское. Может, там обуздают.

Вовка свирепо крутил баранку, объезжая бездонные лужи, где можно было увязнуть навсегда. Он непрерывно курил и бранился на весь салон, в котором второй рейс подряд не было ни одного пассажира:

– Гнида! Паскуда! Мог бы генерала возить!

Вовка затормозил посреди елового леса и вылез по нужде.

– Потаскуха! – невнятно проревел он, сжимая зубами фильтр и кривясь от едкого дыма, лезшего прямо в глаз.

Тут Вовка поперхнулся, выронил сигарету и рывком натянул штаны. Из придорожной канавы, заваленной всяким сором, на него в упор смотрела психовка. Молниеносно он вскочил в кабину и дал газ.

Вовка служил не в горячей точке, но небоевые потери случались и в его части. Так что покойников он на своем веку повидал, и эту последнюю неподвижность вычислял на раз, безошибочно отделяя ее и от обморока, и от самогонной комы.

В канаве, без всяких сомнений, лежал мертвец.

Пулей пролетев еловый лес, Вовка немного сбросил скорость. Голова трещала от лихорадочных рывков мысли. В милицию? В деревню? В скорую? «Газель» шла все тише. На середине бескрайнего поля, истошно заматерившись, он повернул назад.

Оранжевую Любкину жилетку он увидел еще издалека и удивился, что не заметил ее раньше, в предыдущем рейсе. Все тем же армейским чутьем Вовка знал: психовка здесь уже давно. Сутки, а то и двое.

Вовка надел перчатки, в которых ковырялся в двигателе, закурил, чтоб не чувствовать запах, и шагнул в канаву. Первым делом он закрыл Любке глаза. Потом прихватил ее под мышки и с трудом потянул. Психовка нечеловечески закричала. Вовка отпрыгнул, нырнул в «газель» и только там понял, что это надрывается на сухом суку ворона.

Докурив всю пачку, он снова вышел под дождь. Ему показалось, что за эти двадцать минут Любка стала еще тяжелее. Не решаясь материться, он кое-как втащил ее в салон и положил в проходе.

Возвращаясь с лесопилки, где им, конечно же, никто не открыл, они увидели «газель» у церковной ограды. Вовка стоял рядом под дождем. От того, что он не сидит в кабине, а мокнет на улице, все уже было ясно. Костя маленький вцепился в руку Кости большого.

– Иди домой, пока мы здесь, – сказал тот.

Мальчик с ужасом замотал головой.

– Тогда к Серафиме.

Костя убежал. Вовка с отцом Константином молча внесли Любку в сарай и опустили на пустой дубовый стол.

На отпевание психовки неожиданно собралась почти вся деревня. Только Костя забился в подпол, за ящик, где дед Ефим хранил краски, и никуда не пошел.

Любка лежала посреди церкви нарядная, как никогда в жизни. Евдокия Павловна принесла ей свое состарившееся в шкафу выпускное платье из голубого шелка. Вовка, пьяный с утра, приволок за пазухой туфли на каблуках, которые еще до армии купил вероломной подруге, замышляя свадьбу.

Отец Константин произносил слова службы, и людские лица плыли и дробились у него в глазах, мешаясь с огоньками свечей. В отличие от Вовки, это была его первая смерть. И он шел сквозь нее почти бездыханный, неотвратимо приближаясь к моменту, когда ему придется что-нибудь сказать от себя.

И вот хор, состоявший из одной Клавдии Ивановны, умолк. Толпа зашевелилась и подступила к гробу. Отец Константин шагнул вперед, как в пропасть, и услышал собственный голос, который поначалу не узнал:

– Прости нас, Люба. Тебе было холодно с нами. И каждый из нас отчасти перед тобой виноват.

– Говорите за себя, – отчетливо произнес пенсионер Гаврилов, стоявший в первом ряду с толстой свечой в руках. – Мы-то ей бутылки не покупали.

Наступила поистине мертвая тишина.

– Убью, – еще более отчетливо сказал откуда-то сзади все-таки появившийся Костя.

Отец Константин нашел глазами Вовку, кивнул. И тот, неловко перекрестившись, взялся за угол гроба.

На улице по-прежнему лил дождь, и по дороге на кладбище толпа заметно поредела. Старая собака Паршивка, глодавшая пластмассовый цветок, увидев людей, поджала хвост и заскулила. Мрачный Пахомов замахнулся, и Паршивка шарахнулась за могилы.

– У, образина, – прохрипел бывший тракторист, думая, как всегда, о своей гулящей Светке. – Доберусь до тебя. Дай время.

– Это оборотень, – уверенно прошептала Клавдия Ивановна и трижды сплюнула через левое плечо.

Глава тринадцатая
Лена

Казалось, жизнь сама прятала Митю подальше от мест, отмеченных смертью. Когда умерла бабушка, он раскапывал древнее городище в двухстах километрах от дома. И вернулся уже в пустую квартиру. Похороны других знакомых старушек всегда заставали Митю то за экзаменом, то с бронхитом, то с прорванной трубой.

И на этот раз все должно было произойти по отлаженной схеме. За несколько часов до того, как Вовка обнаружил труп в еловом лесу, Митя уехал в районный архив, где надеялся найти какие-нибудь документы, связанные с историей Митина.

Вечером, вытирая рукавом слезящиеся от напряженного чтения глаза, он тщетно ждал газель на площади у автовокзала. Доставив Любку в деревню, Вовка заслуженно запил и в последний рейс не пошел, а других водителей на маршруте не было.

Все складывалось так, чтобы Митя вернулся к себе на чердак не раньше чем через неделю, когда жизнь, расколотая смертью на «до» и «после», уже срослась бы и вошла в привычное русло.

Он мог снять номер в гостинице для командировочных, где на подоконниках сушились луковицы, а в холле висел портрет президента и покрытые многолетней пылью лосиные рога.

Мог вообще поехать навестить родителей, а там, глядишь, завернуть на кафедру и начать как ни в чем не бывало новый учебный год, до которого оставались считаные дни.

Митя мечтал об этом, стоя в сумерках под мелким занудным дождиком. До проходящего автобуса на Москву оставалось минут сорок, и деревенская жизнь уже стала казаться ему счастливым и трудным сном, приснившимся давно и кому-то другому. Он даже придумал, как переделать диссертацию, чтобы его допустили к защите.

Рядом затормозил грузовик, и кто-то окликнул Митю, который уже сочинял праздничную речь по случаю получения кандидатской степени.

– Вы едете? – нетерпеливо повторила высунувшаяся из кабины Сара, и Митя машинально вскочил на подножку.

За рулем сидел краснощекий Дитрих. Они возвращались из областного центра, где покупали некое загадочное приспособление для переработки отходов.

С восторгом театрала, побывавшего на премьере, немец расписывал преимущества нового мусорного устройства. Митя кивал как китайский болванчик, и теперь уже защита собственной диссертации казалась ему странным сном.

Потом заговорила Сара, с лица которой не сходило изумленное выражение. Она жаловалась, что простая поездка в город была для них рискованной авантюрой. Волонтеры жили на нелегальном положении, и любая проверка документов могла обернуться катастрофой. Рабочие визы, выдававшиеся всего на три года, уже кончились, а для получения новых надо было возвращаться на родину и там долгие месяцы ждать разрешения от российского посольства.

– Но тогда жизнь в поселении разладится, – восклицала Сара, подпрыгивая на ухабах. – Каждый делает свое дело! Пока не прибудет сменщик, нельзя отлучиться! А из-за границы к нам давно никто не едет! Люди смотрят на богатых русских, покупающих виллы в Ницце и футбольные клубы, и думают: в России хорошо живут, им больше не нужна наша помощь.

– Мы надеялись, – продолжила Сара, не дождавшись Митиной реакции, – нам на смену придут русские волонтеры, и мы сможем вернуться домой. Но за пять лет пришла одна Настя. Зато к нам часто приезжают журналисты, и каждый спрашивает: «Зачем вы это делаете?» Абсолютно дикий вопрос! Здоровые помогают больным, сильные – слабым. Разве это не нормально?

– Ну, хорошо, – Сара уже не глядела на Митю. – Не хотите делать этого сами. Я не судья. Но тогда дайте нам спокойно работать! Мы – хотим! Так нет же! Визы, угрозы, проверки. Этот ваш человек – Гаврилов. Чем мы ему помешали? Зачем везде – такой абсурд?

– Воля к смерти! – изрек Дитрих, подняв палец. – Россия не хочет жить. Она хочет исчезать навсегда.

– Это слишком громко сказано, – нерешительно возразил Митя. За ревом мотора Дитрих его не услышал.

– У вас за деревней – большая свалка. Прямо над рекой. Каждую весну – снег таять – яды в воду. И люди это пьют. Я объяснять. Они смеются! У нас – глотки луженые. Мы антифриз пьем, лосьон для лица – пьем. Нашел чем пугать – помои! Я говорю: но дети! А они: пускай привыкают! Это – что? Коллективное самоубийство? Секта? Нет, обычная русская душа!

– Или вот Лена, – подхватила Сара. – Ей каждый год нужно заново оформлять инвалидность! Доказывать, что она не вылечилась от своей неизлечимой болезни и не зря получает пособие. Для этого – собирать справки, проходить обследования. И везде надо присутствовать самой. А там ни одного пандуса. Это в учреждении, которое инвалидами занимается! В прошлом году с ней поехал Пол – и его депортировали! Виза-то просроченная! Нам никому нельзя в официальных местах появляться! Что делать? Отправить Настю? Но там нужна мужская сила. Поднимать коляску, поднимать Лену…

– Давайте, я съезжу, – обреченно предложил Митя.

Сара посмотрела на него с сомнением.

– Великая идея! – закричал Дитрих. – Завтра утром приходи!

Вернувшись домой, Митя обнаружил, что на его месте за кухонным столом сидит детдомовец Костя. Мальчик взглянул на него с такой ненавистью, что голодный и продрогший Митя поспешно отказался от ужина и полез на чердак.

Любку отпевали на следующее утро, и, очумевший от бессонной ночи, он почти с радостью побежал в деревню дураков. Лена, внушавшая ему животный ужас, была все-таки не так страшна, как пустой дом, детдомовец в подполе и мертвая психовка.

Но поездка в город отменилась. Ночью кто-то украл у Дитриха, собиравшегося довезти их до райцентра, все четыре колеса. Митя помыкался по коммуне, где всем было явно не до него, и, скрепя сердце, отправился обратно. На свои первые в жизни похороны. Втайне надеясь, что они уже закончились.

Он добрел до деревни как раз в тот момент, когда покойницу выносили из церкви. Спускаясь с крыльца, пьяный Вовка поскользнулся, гроб накренился, мелькнуло голубое платье. Митя, стоявший на ступеньках, с несвойственной ему мгновенной реакцией подставил плечо. Острый угол больно стукнул в ключицу.

Он растерянно обернулся и увидел, что Вовка, упавший в лужу, блаженно улыбается и не спешит подниматься. Вокруг были одни женщины и старухи.

– Похоронить не могут по-человечески, – всхлипнула Евдокия Павловна. – Едва не опрокинули! Эх вы, мужики!

– Я те дома мужика покажу! – нетвердо пообещал Кузьма Палыч. – Довыступаешься!

– Тронули, что ли? – обернулся тракторист Пахомов, державший другой конец гроба.

Митя перехватился поудобнее, и они понесли Любку на погост. Рядом топал по жидкой глине детдомовец Костя. И вскоре Митя был залеплен грязью с головы до ног.

На кладбище ему бросилось в глаза жалкое лицо молодого священника. Мите, всегда сторонившемуся отца Константина, неудержимо захотелось подойти к нему и сказать что-нибудь простое и хорошее. Но, так и не придумал, что.

В город они с Леной поехали только через неделю, когда ослабевший Вовка с огромной шишкой на лбу, кряхтя, вышел на маршрут. Митя уже посадил Лену в салон и судорожно пытался сложить коляску.

– Куда вас несет? – сплюнул Вовка, приоткрыв дверь кабины. – Я б таких, как она, вообще держал за колючей проволокой, чтоб нормальных людей не тошнило.

– А я б таким, как ты, языки вырывал, – неожиданно огрызнулся Митя, и коляска наконец захлопнулась.

В глубине души Митя страшно испугался своих слов. Он был уверен, что Вовка теперь никуда их не повезет и, чего доброго, полезет в драку. Но тот заржал и, похабно осклабившись, спросил:

– Не, ну правда, куда намылились? В загс, что ли?

– Как невеста бросила, так один загс на уме, – звонко отчеканила Лена, глядя в окно.

– Завидуешь, красотка? Тебе-то об этом и мечтать не приходится.

– Да что ты говоришь такое! – возмутился Митя. – Замолчи немедленно!

– А разве я не прав? Да она сама про себя всё знает!

Тут, к счастью, Вовку замутило, и говорить стало невмоготу. Стиснув зубы, он вцепился в руль. До райцентра они доехали в полном молчании.

На автостанции Митя опять томительно долго возился с коляской, Вовка вполголоса матерился, Лена смотрела в окно. Кое-как справившись с неподатливым механизмом, Митя взобрался в салон и неловко взял Лену на руки.

– Я ведь все-таки не мешок с картошкой! – прошипела она.

– Не ненавидь меня, пожалуйста, – беспомощно попросил Митя. – А то я не справлюсь.

– Хватит там сюсюкать, – прикрикнул Вовка. – Я и так из-за вас везде опоздал!

Автобус в город отправлялся через полчаса.

– Хочешь мороженого? – предложил Митя, мучительно не знавший, как заполнить паузу.

– Хочу, – неожиданно просто и даже весело откликнулась Лена, и он облегченно умчался, перепрыгивая через лужи.

Лена, брошенная посреди площади, где разворачивались районные «газели» и областные «икарусы», закусила губу, но, посмотрев на Митю, который, как знак вопроса, заглядывал в ларек, невольно улыбнулась и покатила к нему.

Согнувшись перед низким окошком, за которым скучала невидимая продавщица, Митя сделал важное открытие: часть скованности порождалась их разным положением в пространстве. Он был высок, как жираф, Лена сидела, и всякий раз, когда он обращался к ней, ему приходилось наклоняться, что придавало самой незначительной фразе неловкую нарочитость.

Купив мороженое, он припарковал коляску к тротуару, а сам присел на бордюр. Их глаза оказались на одном уровне. И Митя, почти не смущаясь, стал рассказывать Лене о конкурсе на самый мятый червонец, о золотом зубе начальницы районо, о том, как он испугался деревни Кулебякино и от обиды забыл паспорт, а потом поехал неведомо куда, приняв оклик шофера Вовки за глас судьбы.

Лена смеялась, у Мити горели кончики ушей, и сердце дрожало, как жаворонок в небе. Он всегда страшно волновался, разговаривая с девушками. Даже с архивными мышками у них на кафедре, которые из года в год смиренно грызли не гранит науки, а сухую корочку чужих цитат, и носили шерстяные юбки доисторического покроя.

Подъехал их автобус. Когда Митя с Леной на руках осторожно протискивался через проход к своему месту, маленький мальчик пронзительно, на весь салон, закричал:

– Мама! Лилипутка! Они в цирк выступать едут?

Митя вздрогнул и инстинктивно закрыл Лену собой, будто в нее бросили камень.

– Да ладно тебе, не дергайся, – спокойно сказала она. – Я всю жизнь это слышу. Привыкла.

Она отвернулась к окну, Митя, пережив очередную схватку с коляской, плюхнулся рядом, но разговор распался, и они сидели каждый в своем молчании. Автобус тронулся, зашуршав колесами по асфальту. Тонкие руки придорожной ивы скользнули по стеклу с какой-то обреченной, прощальной лаской.

– Ты в Бога веришь? – внезапно спросила Лена.

– Не знаю.

– А то мне все интересно, зачем мы Ему понадобились? Что Он вообще думал, когда нас создавал?

– Людей? – растерялся Митя.

– Уродов!

– Ты лучше Настю спроси.

– Дура твоя Настя! – рассвирепела Лена. – Она говорит, мы нужны, чтобы вы о нас заботились! Ага! Как о щенках и домашних растениях! Вовремя выгуливали и удобряли! Ладно идиоты, им параллельно. Но я-то все понимаю! Мне-то каково быть фикусом в кадке?

– Но люди ведь не только о домашних животных заботятся, – неуверенно возразил Митя. – Еще и о детях, о стариках. И вообще друг о друге. Что в этом плохого? Мне вот бабушка Серафима, у которой я живу, каждое утро миску ягод приносит. Разве меня это унижает? Только трогает до слез.

– Конечно! Потому что ты сам можешь пойти и эти ягоды собрать! А когда ты затаскиваешь меня в автобус, в который мне никогда в жизни без посторонней помощи не влезть…

– Но ты что-то другое можешь, чего я не могу.

– Чего же?

– Ты – внутренне сильная, а я слабый, безвольный, – с неожиданным вдохновением произнес Митя, который за секунду до этого не знал, что сказать. – Ты бесстрашная, а я всего боюсь. Ты не можешь ходить – физически. Так ведь и я не могу! В экзистенциальном плане. В жизни, вообще.

– Почему?

– Потому что пути не знаю. Куда я иду? А главное – зачем? И вот – топчусь на месте. Во всем сомневаюсь. А время уходит. Мне почти тридцать лет! И я еще ничего не сделал! Ни одного шага.

– Но ты же, например, приехал сюда.

– Так это не я. Все произошло само, случайно!

– А ты не помешал – это тоже уметь надо, – сказала Лена, и Митя с радостью заметил, что они поменялись ролями, и теперь уже она его утешает. – Может, так даже правильней: дать жизни случаться, не навязывать ей свой маршрут. На самом деле нет ничего страшнее людей, которые знают, куда идут, и прут напролом к своей цели. Они жизни не замечают. И легко разрушают ее. И свою, и чужую.

– Пожалуй. В истории это именно так.

– Да что история. Когда Союз распался, у меня на родине началась такая резня. До этого все просто жили, никто никому не мешал. А потом цель появилась – независимость. И вот эти целеустремленные люди похватали автоматы и побежали убивать своих соседей. Убирайтесь, мол, с нашей земли. А мы бы и рады, да поезда не ходят, железную дорогу уже взорвали. Нас не тронули – только из суеверия, нельзя уродов убивать, удача отвернется.

– И как же вы спаслись?

– Красный Крест на вертолетах эвакуировал.

– А сколько тебе было лет?

– Не помню. Кажется, десять.

– Да? Значит, мы примерно ровесники.

Они замолчали, и Мите впервые было легко молчать. Он смотрел в окно, за которым уже серыми шеренгами шествовали многоэтажки, и с удивлением наблюдал в себе спокойствие – глубокое, как колодец.

В городе им неожиданно повезло. Все инстанции, которые следовало обойти, работали, очередей почему-то почти не было, и к вечеру Лена уже получила, как она выражалась, справку, что у нее не отросли ноги.

До обратного автобуса оставалось несколько часов, и они отправились на набережную, полную детей, голубей, парочек, велосипедистов. Небольшая городская река, показавшаяся Мите огромной после крохотного Битюга, плескалась в каменные спуски. Рыбаки смотрели на поплавки. Вскрикивали чайки. Стучали девичьи каблучки. Далеко на мосту грохотал трамвай.

Митя смотрел вокруг с деревенским восторгом: столько незнакомых лиц, ярких платьев, звуков, движения, пестроты. Будничная провинциальная толпа представлялась ему чем-то вроде праздничного гуляния. И, словно подчеркивая это впечатление, на набережной заиграл духовой оркестр.

Музыкантов, сидевших на складных брезентовых стульчиках, тут же обступил народ. Несколько пожилых дам затанцевали друг с другом, как в замедленной съемке, сильно отставая от ритма.

Пьяненький старичок, багровый от удовольствия, выкидывал, держась за парапет, одинокие коленца. Рядом, обнявшись, топтались два длинноволосых подростка в черных балахонах и тяжелых ботинках, настолько неотличимые, что было сложно определить, кто из них мальчик, а кто девочка.

Трубы гудели, вечернее солнце золотило мир, вальс щекотал, не давая стоять на месте. И Митю вдруг переполнила такая радость жизни, что он, не раздумывая, подхватил Лену и закружился.

– Разрешите вас пригласить? – церемонно спросил он.

– Так сначала спрашивают, а потом хватают! – прыснула она.

Митя танцевал с девушкой первый раз в жизни. В школе он, конечно, влюблялся, всегда безответно, и даже через силу ходил на дискотеки. Но или музыка там была не вдохновлявшая на подвиги, или его избранницы чересчур глумились над ним за очки и оттопыренные уши, но он так никогда и не решился никого пригласить. А поступив в университет, и вовсе забросил это безнадежное дело.

– Ты пляшешь, как дрессированный медведь! – засмеялась Лена. – Хорошо, что ты не можешь наступить мне на ноги!

Вальс кончился, и запыхавшийся Митя усадил ее обратно в коляску.

– Ты заметил, как все от нас шарахнулись? – потемнев лицом, спросила Лена.

– Нет, – искренне ответил Митя. – Я на тебя смотрел. И такты считал, чтоб не сбиться.