Текст книги "Деревня дураков (сборник)"

Глава четырнадцатая
Бойкот

Костя позволил проводить себя только до автостанции. Все справки были собраны, звонки сделаны, в училище его ждали, и участие отца Константина было действительно больше не обязательно. В том, что мальчик сам доберется до места, он не сомневался.

Они попали в те же мучительные пустые полчаса до областного автобуса, что и Митя с Леной накануне. И отец Константин тоже предложил купить мороженого, но Костя сумрачно отказался: лакомства он презирал. Да и не до того было.

С тяжелой, всё нарастающей тоской Костя ждал, что вот сейчас отец Константин не утерпит и начнет учить его жизни, и тогда ему придется вычеркнуть из себя и этого человека. Последнего, кого он не ненавидел.

Но тот молчал. И, кажется, вовсе не собирался произносить никаких напутствий. А просто был рядом. Как всё это время. И в Костином сердце недоверчиво шевельнулась благодарность, но он не дал ей хода. Хороших чувств он избегал, как сладостей: для выживания они были излишни и даже вредны.

Автобус зафырчал мотором, и пассажиры потянулись внутрь.

– Ладно, давай, – сердито сказал Костя. – Может, еще свидимся когда.

Растолкав локтями людей, он прорвался в салон и плюхнулся на свое место. Довольный, что обошлось без соплей и прочей мозгомойни, он отвернулся в другую сторону. Туда, где росла старая ива. Дверь плавно закрылась.

Отец Константин смотрел, как медленно разворачивается на площади автобус. Толстые голуби неохотно взлетали из-под самых колес и садились на козырек автостанции. Ветер шевелил на столбе полуистлевшее объявление о продаже молодняка кур.

Жизнь мгновенно сомкнулась, как вода над брошенным камнем. Только в человеческом сердце еще жила пустота разлуки.

Автобус, уже выехавший на улицу, вдруг резко затормозил. Из двери пулей вылетел Костя и помчался назад. В двух шагах от отца Константина он, будто опомнившись, резко затормозил, насупился и буркнул, как обычно, глядя в сторону:

– Я это. В общем. Спасибо тебе. – И со всех ног бросился обратно в автобус, будто боясь, что его догонят.

После похорон психовки пенсионер Гаврилов развернул бурную деятельность среди трех посещавших службы старух. Слова отца Константина о том, что каждый виноват перед Любкой, не на шутку оскорбили церковного старосту.

– Клаша, ты знаешь, я пост соблюдаю, в праздник не работаю, каждое воскресенье в храме стою, – жаловался он жене. – По какому праву он меня в чем-то упрекает? Споил ее своими руками, а мы отвечай! Хорош гусь!

Всю неделю Гаврилов бегал по старухам, подолгу пил чай и пламенно убеждал их в церковь пока не ходить, а подписать письмо митрополиту, которое он как староста, конечно, уже составил.

На трех страницах с обильными ссылками на Типикон и Уголовный кодекс там перечислялись все грехи отца Константина. От кощунственной иконы с собаками в раю и чтения Евангелия на русском, а не церковном, языке до погребения Любки без милицейского протокола. На этот последний факт законолюбивый пенсионер возлагал самые большие упования.

Клавдия Ивановна, давным-давно обиженная на батюшку за неверие в чудеса, инициативу мужа оспаривать не стала. Но чтобы собственнолично не участвовать в бойкоте и на всякий случай иметь приличное алиби, отправилась в паломничество на святой источник, в тот самый монастырь, откуда был родом писавший автобиографию Стас.

В субботу отец Константин начал вечернюю службу в пустом храме. Чуть позже на дороге появилась запыхавшаяся Настя. Предусмотрительный Гаврилов караулил у церковной ограды. Немного сбиваясь от ее бесхитростного взгляда, он кратко изложил все аргументы. Настя внимательно выслушала. Когда он закончил, она, не моргнув глазом, сказала:

– Позвольте, я пройду, там уже началось всё. – И попыталась обойти пенсионера, загородившего калитку.

– Не позволю! – вспетушился он, поняв, что с Настей дипломатия бессильна. – У нас бойкот, и ты сюда не суйся! Если неймется, ходи в другую церковь. До Пустого Рождества не намного дальше.

Настя похлопала непонимающими глазами и снова сунулась во двор. Гаврилов вышел из себя и пустил в ход тяжелую артиллерию.

– Я твою дурацкую деревню в один момент могу уничтожить! – прошипел он. – Нашлю миграционную службу – и поминай как звали! Думаешь, я не знаю, что наши зарубежные друзья тут нелегально? А психов – обратно в интернаты. Вы их труд эксплуатируете, это незаконно!

– Да что вы?! – обомлела Настя. – Почему? За что?

– Ага, пробрало?! Тогда чеши отсюда! Чтоб я тебя больше не видел!

Настя, заплакав, побрела обратно. Иногда она оглядывалась, но пенсионер, уперев руки в боки, по-прежнему дежурил у калитки. И каждый раз, когда Настя оборачивалась, грозил ей кулаком.

Весь остаток вечера Гаврилов с замиранием сердца ждал, пока опальный батюшка, отслужив один в пустом храме, прибежит к нему выяснять, в чем дело. Жалобу митрополиту пенсионер отправил еще утром и идти на мировую не собирался, но насладиться видом поверженного противника, прочитать ему отеческую отповедь – был не прочь. Однако отец Константин так и не явился.

Пользуясь отсутствием супруги, раздосадованный Гаврилов тут же засел за письмо в миграционную службу. Увлекшись, он посоветовал им проверить не только деревню дураков, но и лесопилку, где укрывались семеро таджиков.

– Не давай себя запугивать, – выговаривала тем временем Сара зареванной Насте. – Рано или поздно он все равно это осуществит. Зачем же поддаваться на дешевый шантаж? Ходи куда хочешь.

На следующее утро Настя привела с собой в церковь всех, за исключением Лены, обитателей деревни дураков. Богомольный Стас, как с добрыми знакомыми, перецеловался с иконами, рухнул на колени в углу и замер, прижимая руки к груди. Остальные, бывшие на службе первый раз в жизни, робко озираясь, рассредоточились по храму.

Настя стояла посередине, готовая, если что, броситься к любому из своих подопечных. Но те вели себя пристойно, даже с каким-то стихийным благоговением – вслух почти не разговаривали, к отцу Константину не приставали, куда не надо – не заходили. Только худосочная юркая Юля, тайная любовь президента Лёни, не утерпела и попыталась забраться на строительные леса. Однако Настя на удивление быстро убедила ее спуститься.

Первой на исповедь подошла Катя, официальная пассия Лёни. Она была самой бойкой и общительной, за что когда-то ему и приглянулась.

– Я знаю, где Бог, – сообщила она отцу Константину.

– Где?

– А ты не знаешь?! – обрадовалась Катя и потянула его к распятию. – Вон там. Висит. Смотрит. Всех любит. Мне Настя показала. Ты тоже добрый. А прежний батюшка меня сюда не пускал.

– Почему?

Катя пожала плечами. У нее был синдром Дауна. Но своей болезни она не осознавала.

Отправив донос в миграционную службу, пенсионер Гаврилов завернул к храму, чтобы посмотреть, как отец Константин управляется один на литургии. Встав на цыпочки, он заглянул в окно и не поверил своим глазам – в церкви было полным-полно народу. Гораздо больше, чем обычно.

– Ай да кулёма! – присвистнул он, узнав в толпе счастливо улыбающуюся Настю. – Ну, подожди. Ты у меня еще поплачешь.

И рысцой побежал писать жалобу в Минздрав.

«Условия не соответствуют, – ожесточенно строчил Гаврилов, от волнения пренебрегая красотой слога. – Медицинского ухода нет. Тяжелый физический труд. Полная безнадзорность. Религиозная пропаганда, нарушающая закрепленное Конституцией право душевнобольных граждан на свободу вероисповедания…»

Глава пятнадцатая
Первое сентября

Утро выдалось пасмурным и вялым, будто и его терзало неотвязное похмелье. Серое, как ватник, небо обложило деревенские огороды со всех сторон. Деревья, заборы и даже сами дома, казалось, пригнулись к земле, не в силах больше стоять прямо. Только пугала в ведрах набекрень бодро торчали из капустных грядок.

Однако, вспомнив, какой сегодня день, шофер Вовка почувствовал прилив счастья, за которым, правда, тут же накатила волна дурноты. Вот уже пять лет он не ходил в школу, но каждое первое сентября не уставал радоваться долгожданной свободе.

«Надо будет отметить!» – зевнул Вовка, глядя в окно на процессию нарядных школьников с ранцами и букетами.

Трехлетний Минкин, напротив, своего дошкольного счастья ценить еще не умел. Заглянув в картонную коробку под крыльцом магазина, где жил его знакомый косолапый щенёнок, и не застав того дома, Минкин решительно потопал к далекой школе, чтобы доказать неумолимым пятиклассникам, что он ничуть не хуже их.

У школьного крыльца собрались все одиннадцать учеников и новый учитель истории. Ждали директора, но вместо Евдокии приплыла вернувшаяся вчера с богомолья Клавдия Ивановна в кружевной фиолетовой шляпке с вуалью.

– Ее же уволили на пенсию! – ужаснулся Илья Сергеич.

– Может, она со скуки причалила? – предположил Ванька.

Витька был занят выпроваживанием незваного Минкина.

– Видишь, Клаша бродит, высматривает, кого бы поучить, – нашептывал он на ухо дошкольнику, незаметно подталкивая того к забору. – Нас она уже отмучила. Сейчас тебя сцапает, больше-то некого.

Тем временем Клавдия Ивановна отозвала Митю за угол школы и заговорщицки сообщила, что Евдокия Павловна сегодня прийти не сможет, так как вчера попала под горячую руку супруга, который, узнав об ее поездках к бабке в Марьино, заподозрил жену в намерении извести его колдовством.

– Что мне делать? – спохватился Митя. – Как же я один?!

Клавдия Ивановна, переживавшая свое изгнание на заслуженный отдых как незаслуженную обиду, царственно согласилась помочь. Вернувшись на школьный двор уже не случайным гостем, а генералом, принимающим парад, она поднялась на крыльцо, простерла руку и зычно приказала:

– Седьмой класс переодевается и на картошку!

– Нечего рожу кривить, господа, – заметила она двум верзилам-семиклассникам. – Все лето в лагерях прохлаждались. Теперь извольте и поработать.

– В одиннадцатом – литература. Евдокию Павловну заменяет Дмитрий… Как вас? Михайлович.

– Да знаю я, что вы историк! – отмахнулась она от перепуганного Мити. – Не паникуйте. Я же вас не на физику бросаю. Справитесь как-нибудь!

– Ну, а пятый класс – за мной! Посмотрим, что у вас в головах осталось! – закончила Клаша, и Витьке показалось, что она клацнула пастью, как волк.

– Всё, вилы! – выдохнул Илья Сергеич. – Гитлер капут!

– Диктант закатит, – невесело предположил Ванька и от расстройства откусил хрусткий лепесток своего гладиолуса.

Медленно, как на эшафот, Митя поднялся по ступенькам крыльца и вошел в крошечный кабинет, где было всего три парты и учительский стол. Шесть человек нестройно выстроились перед ним.

– Садитесь, – пробормотал Митя. – И больше не вставайте. Мне эти армейские почести ни к чему.

Девчонки посмотрели на него с любопытством. Красавец Паша остался безмятежен. Васенька Гаврилов недоуменно нахмурился. В глазах несчастного Сани, которого Анжелика звала квазимордой, затеплилось уважение.

Новый учитель листал хрестоматию, и его колотящееся сердце постепенно успокаивалось. Даже пауза перестала угнетать. Отступать все равно было некуда.

«Какой есть, таким и буду», – неопределенно подумал Митя и почти расслабился.

– Н-да. Пойдем другим путем. Вы сами-то что-нибудь читали? – произнес он вслух, закрывая бестолковый толстый том.

– «Колобка»! – хихикнула Анжелика, исподтишка пустив в нового учителя пронзительный взгляд синих подведенных глаз.

– Нам не задавали! – поспешно сообщил Васенька.

– Я читал, – нехотя признал Саня. – Булгакова, например.

– Мы тоже! – обрадовались две Даши. – По телевизору смотрели! «Мастер и Маргариту».

– А «Собачье сердце»? – не очень-то надеясь, спросил Митя. – Тоже ведь фильм есть.

– Читал, читал, – откликнулся Саня.

– Вот и отлично. Я, как вы знаете, историк. И словесника из себя корчить не собираюсь. А об этой повести интересно поразмышлять и в историческом ключе. Потом Евдокия Павловна вам с литературных позиций о ней расскажет.

– Так ведь она тоже не литератор, – вставила одна из Даш. – Раньше она у нас только математику вела. А потом, когда остальных сократили, стала все предметы диктовать по учебнику.

– Диктовать? Зачем?

– Ну, так. Чтобы запомнили.

– Нет, – решительно отверг Митя. – Переписывать учебники мы не будем. Это и без нас сделают. Будем разговаривать. И пытаться думать.

Весь остаток урока они на пару с Саней пересказывали классу «Собачье сердце».

– И он ее – полюбил? – то и дело встревала Анжелика.

Но любви всё не случалось, тянулась какая-то тягомотина, зато Паша романтически смотрел в окно, и осеннее солнце золотило его челку. Наконец в класс заглянула заменявшая звонок Клавдия Ивановна и скомандовала:

– Перемена десять минут!

Во дворе уже галдели измученные диктантом пятиклассники. Илья Сергеич ходил на руках, а Витька с Ванькой наперегонки пуляли в него гнилой картошкой.

Во время второго урока в школу зашел отец Константин. Волнуясь, он позвонил из учительской в училище и узнал, что Костя добрался, ведет себя в рамках дозволенного и пока не схлопотал ни одного нагоняя.

Дверь в кабинет, где он почти полгода назад встретил бесновавшегося детдомовца, была приоткрыта, и оттуда доносился возмущенный вопль Клавдии Ивановны:

– Позор! Двадцать две ошибки в одном абзаце! Хоть кол на голове теши! Придется начать сначала. Рыжиков! Ты все равно уже почти свалился со стула, иди, принеси букварь. Будем опять учить алфавит, как в первом классе!

В коридор вылетел Илья Сергеич, оттолкнулся и зашлепал ладонями по полу, болтая в воздухе ногами в новых ботинках. Заметив отца Константина, он мигом перевернулся, оправил пиджачок и изобразил чинную мину.

– Да что ты, шел бы так, – улыбнулся тот.

– Все равно книжки тащить руками, – вздохнул пятиклассник. – Эх, жаль, Костик уехал. Он бы этой мымре показал азбуку! Мы уже взрослые! А она!

Илья Сергеич горестно скорчился и полез в шкаф за букварем. Отец Константин вышел на крыльцо. Из открытого окна слышался глуховатый голос нового учителя истории.

– Отношение профессора Преображенского к Шарику – это отношение интеллигенции к народу, каким оно было на протяжении всего XIX века. Субъектно-объектное. Простолюдин для русского образованного сословия всегда был чем-то вроде дворняжки для опытов. Этаким бессловесным материалом для воплощения всевозможных утопий.

В XIX веке о народе написаны сотни тысяч страниц, но нигде нет ощущения, что речь идет о живых людях. Всегда – этот невыносимый безличный тон, каким можно рассуждать, например, о возделывании сада. Народ надо спасать, просвещать, освобождать. Так и слышится: прививать, удобрять, подрезать ветви. И вот предсказуемый плод этого садоводческого презрения – революция. И тот самый народ, в котором усилиями многих поколений русской интеллигенции народилось-таки сознание, то есть превращенный, преображенный из бессловесной твари в человека, приходит в кирзовых сапожищах уплотнять своего творца и благодетеля. Неблагодарность? Неожиданность? Я считаю – закономерность.

Митя перевел дух. Он уже давно видел отсутствующие взгляды слушателей и понимал, что все, кроме, пожалуй, Сани, выпали из диалога. Но остановиться не мог. Когда он наконец умолк и обвел глазами класс, дремотная тишина всколыхнулась легким волнением.

«Сейчас будет спрашивать!» – аварийной лампочкой замигало на всех лицах.

– Скажите, – хрипло проговорил Саня и по привычке встал. – А вот вы, образованный человек, приехали к нам сюда, в дремучую деревню, где все пьют и А плюс Б связать не могут. Из каких побуждений? Тоже культивировать и возделывать? Не боитесь, что история повторится?

– Саня! Ты даже не знаешь, насколько ты угадал! – воскликнул Митя. – С тех пор, как я впервые соприкоснулся с историей, мой самый большой страх – что она повторится! И именно об этом я хочу с вами говорить! А отвечая на твой вопрос: нет, я приехал не для возделывания.

– А зачем?

Митя на секунду замялся, но быстро понял, что его спасет только правда.

– Видишь ли, я гораздо хуже народников, на которых так страстно обрушился. В отличие от них, я приехал с сугубо личной целью.

– Какой? – не отставал Саня.

Митя тяжело вздохнул.

– В поисках смысла жизни, если хочешь знать.

– Неужели вы тоже об этом думаете?! – вскричал Саня, и его некрасивое лицо вспыхнуло таким вдохновением, что Анжелика, сонно слушавшая перебранку, вздрогнула, хлопнула накрашенными ресницами и – наконец-то – влюбилась в бедного квазиморду.

– Звонок с уроков! – сообщила Клавдия Ивановна, заглядывая в дверь. – Сегодня короткий день! Все-таки праздник!

Митя вышел во двор и почувствовал, что за эти полтора часа повзрослел на несколько лет. Опустошенный, он смотрел, как пятиклашки лупят друг друга ранцами, как скачет вокруг приведенный Минкиным щенёнок, как плывет над забором фиолетовая шляпка Клавдии Ивановны, и всё не мог придти в себя.

«Неужели так будет каждый день? – бессильно удивлялся он. – Надолго ли меня хватит?»

Отец Константин, весь урок простоявший под окном, подошел к нему и без всяких предисловий, будто продолжая прерванный разговор, произнес:

– Интересная у вас концепция истории.

Митя обрадовался когда-то ненавистному слову «концепция» и вдруг понял, что за всё это время ни с кем не общался на своем языке. Он бросился в разговор, забыв о том принципиальном недоверии, с которым всегда относился к служителям культа. Минут через десять он спохватился и запоздало предупредил:

– Только сразу оговорюсь: я – агностик.

– Замечательно! – возликовал отец Константин, тоже отвыкший от подобной терминологии.

Разговаривая, они вышли со школьного двора. Миновали обширный огород, где курили посланные на уборку урожая верзилы, покосившуюся табличку «Митино», свалку с поджавшей хвост Паршивкой, скрипучий мост, на котором взволнованный Саня читал млеющей Анжелике чей-то сонет, выдавая его за свой, развалины зверофермы, где отважные пятиклассники, уже успевшие пообедать и переодеться, выслеживали Человека с Выменем Вместо Лица.

А они шли и почти не замечали дороги. Только иногда, проваливаясь в скрытую травой канаву, Митя обводил окрестности невидящим взором и нырял обратно в разговор.

С истории он незаметно перескочил на веру, о которой никогда ни с кем не говорил вслух. В их академической семье, проникнутой культом логики и науки, обсуждать это было не принято и даже неприлично.

– Какое отношение ко мне имеют Адам и Ева? Даже если допустить, что они на самом деле существовали, чему я не верю, – кричал Митя, распугивая невидимых глазу ящериц и мышей-полевок. – Почему же моя жизнь зависит от того, что кто-то съел мифическое яблоко, которого тоже никогда не было? Ведь не я это сделал, в конце-то концов! Да и вообще, как можно объяснять реальную трагедию человеческой истории – с помощью сказки? Люди убивают людей, потому что по лесу идет Медведь Костяная Нога! Абсурд? А разве первородный грех – не то же самое?!

Отец Константин слушал внимательно, но не выказывал, однако, ни малейшего желания пуститься в диспут. Мите приходилось оспаривать самого себя, выдвигать и разбивать контраргументы. Наконец он выдохся и обернулся к отцу Константину, всей своей фигурой взывая к ответу. Тот посмотрел на него ясно и даже весело и произнес:

– Возможно, вы правы.

Митя так и застыл посреди поля.

Вернулись в село они уже на закате. У магазина Ефим в пиджаке с орденами торжественно качал на веревочных качелях, свешивавшихся со старой яблони, свою ненаглядную Серафиму. Та охала и взвизгивала, взлетая над землей.

– Именинница она сегодня, – светло ухмыльнулся дед, когда они удивленно остановились рядом. – Восемьдесят пять. Совсем еще девчонка!

– Детоньки, – позвала Серафима сверху. – Идемте к нам на яблочный пирог!

Глава шестнадцатая
Саня

Поздно вечером у калитки Анжелика долго целовалась с провожавшим ее Саней. Свои ужасные очки он снял, чтоб не мешались, и в слабом свете, сочившемся сквозь кусты из окон, выглядел вполне приемлемо. К тому же Саня признался, что любит ее с седьмого класса, и это польстило Анжелике и продлило поцелуйный марафон далеко за полночь.

Но утром, взглянув на поджидавшего ее бледного квазиморду, который, казалось, никуда не уходил, Анжелика ужаснулась, тихонько прокралась по огороду, скользнула в дырку в заборе и побежала в школу обходным путем, по волглому осеннему лугу.

Весь день, натыкаясь взглядом на погибавшего от отчаяния Саню, Анжелика колебалась между жалостью и отвращением. Когда перевешивала жалость, она снисходительно улыбалась – и квазиморда озарялся надеждой.

На третьем уроке она даже позволила ему сесть с собой за одну парту, и тот сорок минут подряд мял ее руку своей потной ладонью, что окончательно переполнило чашу с отвращением, и вызванная на серьезный разговор за школу, Анжелика безжалостно сообщила, что всё вчерашнее было роковой ошибкой.

Вечером раздувавшийся от важности пятиклассник Илья Сергеич доставил ей толстое письмо. На конверте было написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий» и нарисован, правда, не очень похоже, череп, из глазниц которого катились чернильные слезы.

Анжелика, обожавшая любовные романы, прочитала Санины излияния взахлеб: все красивые слова из книжек впервые были обращены к ней лично, – и голова ее запылала от восторга.

Оставь меня, – писал Саня, – но не в последний миг, когда от мелких бед я ослабею, оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, что это горе всех невзгод больнее.

И Анжелика, вопреки Саниному призыву, тут же решила быть с ним до конца жизни и умереть в один день. Она вырвала страницу из тетради, подперла щеку и задумалась над ответом. Письменная речь давалась ей нелегко. Она начинала, зачеркивала, комкала бумагу и чуть не плакала от невозможности выразить себя.

– Скажи мне это сама! – замученно просипел Саня, уже давно сидевший верхом на заборе и наблюдавший за ней в открытое окно.

Анжелика взвизгнула, уронила ручку и, вскочив, зачем-то выключила свет. Потом с колотящимся сердцем выглянула во двор. Саня, уже скатившийся с забора, стоял внизу, молитвенно воздев к ней руки, и жалко посверкивал в сумерках стеклами очков. Недолго думая, она вскарабкалась на подоконник и сиганула в его объятия.

Так продолжалось неделю. При свете дня Анжелика кривилась и воротила нос. А вечером после очередного многостраничного послания – таяла и сдавалась. Саня, почти не спавший, почернел с лица и начал заговариваться.

Евдокия Павловна, оправившись от размолвки с мужем, вышла на работу и с первых же минут поняла, в чем дело, в отличие от Мити, который никак не мог взять в толк, с чего это Саня так резко поглупел.

Сначала она вызвала в учительскую Анжелику и сделала ей строгое внушение. Не помогли даже любовные гороскопы, на которые та хитроумно пыталась перевести разговор.

– Не будь стервой, – твердо сказала Евдокия Павловна. – Это тебе счастья не принесет. Без всяких гороскопов знаю.

– Почему я стерва? – изумилась Анжелика.

– Ты тешишься, а у парня всё серьезно.

– Может, и у меня серьезно?

– Мне-то не ври. Я-то вижу.

Анжелика заплакала и выбежала из учительской, даже не взглянув на страдавшего в коридоре Саню. Тот было бросился следом, но Евдокия Павловна непререкаемым директорским тоном приказала ему войти.

– Ты умный человек, а ведешь себя как дурак, – начала она педагогическую беседу с несчастным влюбленным.

Саня мрачно засопел.

– Неужели ты сам не видишь, что она – девочка легкомысленная и на глубокие чувства не способна? По крайней мере, пока.

– Вижу, – проскрипел Саня, как падающее дерево.

– Так зачем же себя обманываешь? Знаешь сказку про мотылька и свечку?

– Знаю, знаю, – нетерпеливо буркнул Саня. – Сгорел он.

– Не в том дело, что сгорел. Это и так ясно. Вот слушай. Мне дед Ефим рассказал, когда я на мужа жаловалась. Мотылек увидел свечу и принял ее за прекрасный цветок. Ослепленный, он подлетел, мечтая покачаться на чудных лепестках. И загорелся. Сгорая, он стал проклинать огонь. А тот ответил: «Разве я виноват, что я не цветок, а пламя?»

– Получается, его погубил не огонь, а собственная глупость, – невесело рассмеялся Саня. – Очень поучительно. Спасибо. Есть о чем подумать.

В этот вечер Анжелика, твердо решив не быть стервой, плотно задернула шторы и села разгадывать тригонометрические уравнения. В глубине души она, разумеется, ждала ежевечернего послания от Сани, которое, к ее досаде, всё не приходило.

Тогда Анжелика сама вышла на улицу. Прогулялась до магазина, купила хлеб, потом подозвала Илью Сергеича, висевшего вниз головой на яблоне, и равнодушно спросила:

– Что, не было сегодня писем?

– Не, – отмахнулся пятиклассник, которому уже наскучила эта история.

– Ну, ладно. Больше не носи, даже если будут.

– А куда мне их девать-то?

– Наделай лодочек и в Битюге пускай.

– Что я, маленький? – оскорбился Илья Сергеич. – В кораблики играть!

Между тем Саня принял стоическое решение жить не чувствами, а разумом. И тут же отправился на квартиру к новому учителю для беседы на философские темы, а главное – чтобы не побежать под окно к Анжелике.

Митя, хмурясь, листал учебник английского языка. Они с Евдокией Павловной разделили расписание по-братски: ему – все гуманитарные, ей – точные дисциплины и физкультуру.

До своей любимой истории он еще ни разу не добрался. Зато провел изложение, пересказал – уже без участия Сани – булгаковский «Бег», объяснил нечто ему самому до конца не ясное про несобственно прямую речь. И малость очумел.

Все складывалось совсем не так, как мечталось, но сбросить с себя добровольное ярмо он уже не мог. Ведь это значило оставить маленькую Дуню один на один со всеми школьными тяготами.

Лето, закончившееся неделю назад, отодвинулось далеко-далеко, будто Митя перевернул бинокль. В его новой жизни не было времени ни на что, кроме учительской повинности. Даже деревня дураков, находившаяся в получасе ходьбы, сделалась вдруг недостижимой, как мыс Горн. Каждое утро он давал себе зарок проведать Лену. Но вспоминал об этом лишь поздно ночью, в полусне карабкаясь на чердак.

И тем не менее Митя был спокоен и даже счастлив. За эту неделю он ни разу не успел подумать о своем месте в мире и о том, как он выглядит в глазах окружающих. Мысль, поневоле прикованная к совершенно посторонним предметам, вроде спряжения неправильных глаголов или составления поурочного плана, незаметно отвыкала течь по этому руслу, отклонялась в сторону, и Митя отдыхал от самого себя.

Не имевший ни одной свободной минуты, он впервые в жизни был совершенно свободен. И однажды ночью проснулся оттого, что смеется во сне. На улице шепотом волновались деревья, и было слышно, что с каждым порывом ветра их шум становится все разреженней и прозрачней.

– Я пришел узнать ваше мнение, – произнес Саня сиплым голосом, который хотелось смазать маслом, как старую дверь. – Насчет смысла жизни. Вы тут обмолвились, что тоже об этом размышляете.

– Да, было дело, – весело откликнулся Митя, отодвигая осточертевший учебник. – Только, по-моему, разговаривать об этом бессмысленно. Прости за каламбур.

– Так о чем же тогда вообще разговаривать? – патетически вскричал Саня.

Митя вдруг ощутил себя окончательно взрослым. Санина безапелляционная горячность была ему хорошо знакома. Но он смотрел на нее со стороны, как на школьную форму, из которой вырос.

– Чужой опыт еще никому не пошел впрок, – сказал он, внимательно подбирая слова. – Всё, чем я бы мог с тобой поделиться, и даже всё, что ты вычитаешь из книг, тебе в лучшем случае не поможет. А в худшем – помешает. Это дорога, по которой каждый идет сам.

– Тогда зачем искусство? Философия, религия? Если они не о смысле жизни, то это всё гнусный обман! Подлое взрослое вранье!

– Да нет, они именно о смысле. Только это не готовые рецепты.

– А что же?

– Может быть, ориентиры. А может, только топливо для твоей собственной мысли. В любом случае, забудь все, что знаешь с чьих-то слов. И иди сам. Иначе никогда не сдвинешься с места.

– Но ведь я тоже никому не смогу передать его? Тогда – зачем искать. Для себя одного? Это пошлость!

– Ну, почему же? – улыбнулся Митя, заранее зная ответ.

– Махровый эгоизм! – негодующе заклокотал Саня, вскакивая и, разумеется, роняя стул. – Сейчас вы станете утверждать, что так и надо! Каждый сам за себя! И прочую чудовищную чушь! Вы такой же, как все! А я, дурак, повелся!

– Послушай…

– Ничего не хочу слушать! Кругом одна ложь!

Саня вылетел на улицу, и ноги сами понесли его к Анжелике.

– На тебя вся надежда, – бормотал он, уперевшись пылающим лбом в ее забор, с которым за неделю уже сроднился. – Красота спасет мир. Ангел мой, ты слышишь ли меня?

Но окно Анжелики было безотрадно темно. Саня превозмог робость, толкнул незапертую калитку и поднялся на крыльцо, смутно припоминая что-то из Блока. Он сначала поскребся, а затем и постучал в дверь.

– Чего еще? – высунулась наружу мать Анжелики.

С одутловатой физиономии на Саню глянули заплывшие жиром и все-таки узнаваемые газельи глаза его возлюбленной. Он попятился и чуть не скатился со скользких от вечерней сырости ступенек. Конечно, он видел тетку Татьяну не раз, но сейчас эти рыхлые щеки и двойной подбородок неожиданно поразили его.

– Шляется где-то, – зевнула та и закрыла дверь, торопясь к оставленному сериалу.

«Неужели и моей девочке суждено превратиться в свиное рыло?» – с ужасом думал Саня, бредя по безлюдной улице.

Здравый смысл и логика, которым он привык подчиняться, неумолимо отвечали: да, именно это ее и ждет. Но все в нем вставало на дыбы и яростно бунтовало против такого исхода:

«Нет! Я не дам этому жирному миру проглотить твою красоту! Я найду смысл! И спасу тебя!»

Анжелика заливисто рассмеялась. Саня врос в землю. Тень старой яблони хорошо скрывала его.

– Слушай дальше, – сально проговорил шофер Вовка. – Зажимает поручик Ржевский Наташу Ростову…

Анжелика хохотала как заведенная. Саня схватился за голову и рванулся прочь.