Текст книги "Деревня дураков (сборник)"

Глава семнадцатая
Крах

Много времени спустя, когда Митя обрел способность думать о происшедшем, он поразился тому, что всё обвалилось так сразу, буквально за день, будто висело на одной ниточке.

Утром, идя в школу под ледяным дождем, слизнувшим за ночь почти все листья, он заметил незнакомую черную машину у церковной ограды. Мало ли кто мог приехать к отцу Константину, но Мите стало почему-то нехорошо и тревожно. Особенно когда во дворе мелькнула бильярдная лысина пенсионера Гаврилова.

На полпути он нагнал Евдокию Павловну, месившую грязь высокими резиновыми сапогами.

– Епархиальное начальство нагрянуло, – горестно сообщила она. – Добился правды, вражье брюхо! Хорошо, что Васенька пока в школе, глаза б мои его не видели, а то бы и на нас доносы писал. А нам вообще нельзя никаких жалоб – мигом закроют. Эх, досидеть бы тихо. Да разве дадут.

Маленькая Дуня безнадежно махнула рукой и привычно проглотила слезы. Ветер выворачивал наизнанку ее старый зонт, из которого торчали две ржавые спицы. Митя оступился и зачерпнул башмаком воду. На душе у него сделалось совсем темно.

В классе тоже царило уныние. Анжелика кусала пунцовые губы и нервно куталась в кофту, не сходившуюся на груди. Внутри у нее всё болело, припухшие глаза нестерпимо резал электрический свет. Она разглядывала парту и ненавидела мир.

Обе Даши, удрученные состоянием подруги, сидели понурившись и на вопросы отвечали невпопад. Васенька самозабвенно зубрил таблицу косинусов к грядущей контрольной по математике. Паша созерцал свое отражение в оконном стекле и озабоченно поправлял неправильно лежавшую челку. Сани не было.

Митя кое-как отвел уроки, проверил скучные сочинения, всем классом беззастенчиво содранные у младшего Гаврилова, который умудрился дословно законспектировать Митины монологи, и собрался идти домой. Тем более в учительской вот уже битый час в голос рыдала Анжелика, и его присутствия там явно не предполагалось.

Вдруг в кабинет бочком втянулся Васенька. Его благообразное румяное лицо было до того перекошено, что Митя, грешным делом, подумал о безвременной кончине пенсионера Гаврилова. Но Васенька принес совсем другую весть. Ему пришлось несколько раз повторить, прежде чем до Мити дошел смысл сказанного:

– Саня наложил на себя руки.

Они выскочили под дождь. На бегу Васенька докладывал, что зашел к Сане за учебником по физике и, не застав того дома, попросил разрешения самому поискать нужную позарез книжку.

– Захожу к нему в комнату, – возбужденно тарахтел младший Гаврилов, – а на столе записка. Мол, до свиданья все, не хочу больше жить в вашем подлом мире. Правда, трупа нигде нет. Знать, в реке утопился.

– Не мели ерунду! – задыхаясь, выкрикнул Митя. – Воды по колено! Кто там утонет!

– Если камень на шею, то можно, – не согласился Васенька. – Или в запруде. Мужики с баграми туда побежали.

Санина мать, тощая самогонщица Алевтина, с потусторонним синеватым лицом встретила их на пороге. В руке у нее тряслись исписанные тетрадные листки.

– Всё перерыла, – глухо сказала она. – Нашла и завещание. Нате, полюбуйтесь. Тут и про вас есть. И по мне, гаденыш, прошелся. Народ я, видишь, спаиваю. А на что бы я его, чистоплюя, кормила? На пособие? Зла не хватает!

Она развернулась и ушла в комнату. Митя мельком увидел следы лихорадочного обыска. Выдвинутые ящики стола, рассыпанные по полу книги. Всё как в его детском кошмаре, подкравшемся откуда не ждали.

Митя вышел на воздух, шикнул на сопевшего за плечом Васеньку и стал читать. В сочинении, озаглавленном «Прощальное письмо», Саня сбивчиво и подробно перечислял свои претензии к мирозданию.

С трудом продираясь сквозь вереницы придаточных предложений и незакавыченных цитат, Митя узнал, что в Саниной смерти виновато всё без исключения человечество, но особенно – самогонщица Алевтина, которую Саня демонстративно не называл матерью, шофер Вовка и новый учитель, цинично отрицающий смысл бытия. Имя Анжелики рыцарски нигде не упоминалось, но про боль растоптанной любви Саня в запале написал целых три раза.

– Что же делать? – прошептал Митя, на последних строчках вдруг поверивший в реальность беды.

– Сообщить в милицию! – услужливо подсказал Васенька.

Митя отмахнулся и, не разбирая дороги, поплелся домой. Младший Гаврилов пожал плечами и опрометью бросился обратно к школе. Вскоре благодаря его ревностным усилиям повсюду начался переполох.

Вовка пустился в бега, Алевтина, свирепо матерясь, хоронила в огороде самогонный аппарат, Анжелика лежала в обмороке на парте. Спустя час в Митино прибыл не только участковый, но и золотозубая начальница районо, увидев которую маленькая Дуня схватилась за сердце. Школа была обречена.

Пучеглазый одышливый сержант, расположившийся в учительской, нудно допрашивал всех одноклассников Сани, старательно занося каждое слово в протокол. Митя топтался в коридоре и ждал своей очереди.

– Что, наломали дров, господин мечтатель? – злорадно спросила районная чиновница, уже ознакомившаяся с Саниным письмом. – Чуяло мое сердце – нельзя вас пускать!

Митя, к тому времени успевший увериться в своей исключительной вине, промолчал и еще ниже опустил голову.

– Засадить бы тебя в тюрьму! – прошипела начальница. – Да только вы, москвичи, все равно откупитесь. Вам закон не писан. Ну, ничего. У меня Евдокия под суд пойдет. Цеплялась, как кошка, за свою школу – и вот результат. Никакой воспитательной работы, разложение, безнадзорность, суициды…

Эти планы неожиданно разрушил пятиклассник Илья Сергеич, тоже приведенный на допрос. Потея под рыбьим взглядом сержанта, он нечаянно проговорился, не сообразил, как выкрутиться, и одним махом выложил всю правду.

По его словам выходило, что Саня жив и прячется на заброшенной звероферме. Илья Сергеич прочитал об этом в последнем Санином письме к Анжелике, которое, по ее же велению, ей не передал.

– Давай сюда, – бесцветно потребовал участковый.

– Н-нету, – заикаясь, пробормотал пятиклассник.

– Где?

– Кораблик сделал.

– Совсем дурак?

– Она сама сказала.

Через полчаса мокрый до нитки Саня был изловлен, допрошен и посажен под домашний арест.

– Богадельню твою все равно прикрою, – крикнула начальница районо, погружаясь в милицейскую машину. – Я предупреждала: до первого ЧП! Пиши по собственному желанию и готовь документацию к переводу!

Евдокия Павловна плакала на школьном крыльце, как девочка, получившая двойку.

Возвратившись наконец домой, Митя юркнул на чердак, забился в угол и попытался исчезнуть. У него не было сил ни на что. Ни радоваться, ни горевать, ни думать. Он раскачивался из стороны в сторону и тупо глядел перед собой в густеющие сумерки.

Вдруг кто-то изо всех сил заколотил в дверь.

«Нет, нет, нет. На сегодня хватит», – безвольно шевельнулось в голове.

Внизу зазвучали взволнованные голоса, среди которых он узнал виляющий тенорок Васеньки.

– Что еще стряслось? – простонал Митя, слезая с чердака.

– Деревню дураков спалили! – выдохнул дурной вестник.

Всё повторилось как в страшном сне. Митя опять бежал по улице, за ним поспешал Вася и, захлебываясь, рапортовал:

– Иностранцев еще с утра всех арестовали, психов в интернат увезли, а кто поджег – не знаю. Я от зверофермы зарево увидел. Думал, мерещится. Побежал, а там одна Настя. Кажется, рехнулась. Мне мамочка давно говорила: не стоит село без психовки. Наша-то померла. Теперь за нее Настя будет.

Митя резко остановился и еле сдержался, чтоб не отвесить болтуну тяжелого тумака.

– Дуй за отцом Константином, – сквозь зубы приказал он.

Васенька прикусил язык и припустил к церкви.

Настю он заметил издалека. На ней была белая ночная рубашка в цветочек, отчетливо выделявшаяся на фоне обугленных стен. Она ходила туда-сюда, как маятник, и бормотала. Подбежав, Митя услышал, что Настя безостановочно твердит одну и ту же фразу:

– Любите ненавидящих вас, молитесь за обижающих вас…

– Настя, – нерешительно позвал он.

Она не услышала и, закрыв лицо руками, ушла в дымящиеся развалины.

– Любите ненавидящих вас… – донеслось до Мити из темноты, и ему стало жутко.

Тут, к счастью, прибежал отец Константин, вывел Настю из пожарища и, осторожно удерживая за плечи, повел в сторону деревни. Их фигуры быстро растворились в серой мгле, а голос продолжал звучать, будто сами чахлые поля и хилые перелески повторяли:

– Молитесь за обижающих вас…

Чтобы избавиться от наваждения, Митя побежал следом. И всё никак не мог догнать их. Наконец на обочине замаячил чей-то силуэт.

Сваливаясь с высоких каблуков, размазывая по лицу черные слезы, ему навстречу ковыляла та самая женщина в пальто, которую он видел в день приезда.

– Молодой человек, – окликнула она.

Митя остановился, поправляя очки.

– Как пройти в библиотеку? – сострила та.

И хрипло захохотала на весь мир.

Конец

Деревянное солнце

Предисловие

В работе писателя меня всегда смущала необходимость выдумывать что-то от себя, сшивать лоскутки жизни белыми нитками сюжета. Я стремлюсь к документальности, я хочу рассказывать только о том, что было на самом деле.

Мне кажется, выдумывать вообще незачем. В жизни уже всё есть. И наша задача – не домыслить, а осмыслить. Суметь увидеть, а потом – суметь рассказать.

Очерки считаются, скорее, неким литературным полуфабрикатом, питательной средой, из которой потом вырастает «настоящая» литература. Действительно, в некоторых главах «Деревянного солнца» отчетливо заметны зерна, завязи моих рассказов и повестей, в том числе и «Деревни дураков».

Однако для меня эта книга – наверное, самое важное из того, что я написала. Именно в силу ее полной – от и до – документальности, без всяких уступок повествовательности и сюжету.

Кто-то, кажется, Чехов, говорил, что в России все держится на одиночках. Добавлю от себя: сами эти одиночки едва держатся. И в чеховское время, и сейчас. И подкашивает их не только сопротивление среды, но и огромное непонимание, среди которого так легко усомниться в себе, поверить, что правы все остальные, а ты – просто сумасшедший, как тебе не раз говорили…

Для этого и существуют книги. Где-то есть люди, которые тоже живут против течения, предпочитая отдавать, а не брать, прощать, а не лелеять обиду, любить, а не ждать любви… Это как перестук в тюремную стену: «Ты жив еще? Я тоже, кажется, да».

Надежда есть. Свет есть. Смысл есть. Это главное, что я должна рассказать.

Наталья Ключарёва

Безымянное

Этот вопрос торчит в сознании, как заноза. Колышек в чистом поле, о который все время спотыкается взгляд и от которого разбегаются все дороги души, все линии жизни. Не вопрос даже, а неутолимое и неутомимое вопрошание, заставляющее бесконечно двигаться в поисках ответа. Ответа, которого просто не может быть. Ведь поиски идут не в области точных формулировок, а там, где всё уловимо лишь краем глаза, исподволь, между строк. Что же это? Безымянное чувство России, требующее постоянного отклика, каждую минуту нового и живого. Настоятельная потребность что-то решить (на что-то решиться?), сориентироваться в том, что происходит вокруг. И тщетные попытки пускай не вынуть из сознания эту щемящую занозу, но как-то выразить ее, как-то на нее отозваться. Прозреть за образами реальности, очевидными и безотрадными, какую-то невыдуманную надежду, которую невозможно увидеть, а только всем существом угадать. Угадать и поверить.

Энциклопедист Шустов

На стене старинного особняка в центре Нижнего Новгорода висит мемориальная доска, сообщающая, что некогда здесь состоялось первое в отечественной истории собрание общества астрономов. А в соседнем здании, где находится Педагогический университет, работает мой знакомый энциклопедист.

Сергей Борисович Шустов – художник, музыкант, поэт, орнитолог, изобретатель и джентльмен. Список далеко не полный, хотя для одного человека и так избыточный.

Под крышей университета находится крошечный учебный планетарий, в котором Шустов показывает студентам галактики, временами прерывая пламенный научный монолог, чтобы при свете электрических звезд сыграть на синтезаторе фугу Баха. О Бахе, кстати, он написал обширный философско-музыковедческий трактат.

– Вчера мы тут с друзьями отмечали, – рассказывает Шустов, вращая звездное небо в поисках южных широт. – Во-первых, День астрономии. Во-вторых, 323 года назад родился наш Иоганн Себастьян. Пили красное вино, жгли свечи, играли на органе в четыре руки. Потом полезли на крышу, расчехлили телескопы в обсерватории и смотрели Марс! И Сириус! А вот Сатурн нам не показался.

Установив небо, Шустов мчится в соседнюю аудиторию. Поднятый энциклопедистом сквозняк шевелит листы реферата с кратким названием «Вселенная». А Шустов уже взывает к сонным студентам философско-теологического факультета:

– Спорьте со мной, философы! Возражайте, богословы! Земля – это конечная материальная система, поэтому и нам надо себя ограничивать. Бесконтрольное потребление – современный способ самоубийства. Человеку не нужны три машины.

– А мы бы не отказались, – вяло возражают философы, ездящие на учебу в переполненных троллейбусах.

– В России проблема исчерпанности ресурсов еще никому не понятна, – восклицает Шустов в сторону, то есть в открытую дверь, за которой стоим мы с аспирантом Алешей. – У нас люди еще не наелись!

Несколько студенток придирчиво прослеживают траекторию преподавательского взгляда.

– В Шустова все девчонки влюблены, – шепчет аспирант Алеша. – Прошлым летом повадились носить ему букеты. А он посмотрит: ага, Campanula rapunculus, очень рад! добро пожаловать! Они краснеют, хихикают: о чем это он? На что намекает? А это всего лишь латинские названия цветов.

Шустов, иллюстрировавший Красную книгу Нижегородской области, знает в лицо каждую травинку. Для него это и не иллюстрации вовсе, а портреты. Рисунки бабочек, сделанные с микроскопической точностью Эрнста Геккеля, – тоже портреты. А портрет птички каменки пера нижегородского энциклопедиста Шустова висит в Европейской комиссии в Страсбурге.

– Людей я не рисую, – смеется Шустов. – Они ведь обижаются. Да и птиц я знаю гораздо лучше, чем людей.

Шустов людей обижать не любит. Он любит их радовать. Возьмет и посвятит какой-нибудь барышне портрет редкой птицы. Или стих напишет. Или просто одарит улыбкой, проносясь мимо, по пути с лекции на выставку, из частной гимназии в изостудию для детей-инвалидов.

Шустов успевает быть везде. И делать всё. Появится в небесах комета – с отрядом школьников он карабкается по перевалам в горную обсерваторию на Кавказе. Случится затмение – и Шустов с охапкой детей уже на Алтае.

Поедет на летнюю практику – и в Интернете появляется летопись деревни Старая Пустынь, где находится университетская биостанция. «Пустынские рассказы» Шустов пишет взапуски со школьниками.

«На тропе мы поймали хрущака и козявку, – пишут школьники. – Оказалось, козявка – родственник колорадского жука». «Мне кажется, что туманы есть только у нас, в России, – пишет Сергей Борисович. – Нет, конечно, я отдаю себе отчет в том, что влага, испаряясь, должна давать “воздушно-паровые образования” везде, в любой точке Земли. На то она и влага. Но одно дело – “образования” и физические процессы, и совсем другое – русские туманы!»

А на полях «Пустынских рассказов» Шустов со школьниками балуются лимериками. Вот, например, про одного жителя Старой Пустыни:

 
Житель Пустыни Коля Корова
Цвет лица имел нездоровый.
Все ему говорят:
Самогон – это яд!
Но не внемлет им Коля Корова!
 

А это о самом Шустове:

 
Сергея Борисыча Шустова
Положили на ложе Прокрустово.
Но, однако, он лег,
Как всегда, поперек —
Не действует ложе на Шустова!
 

Этот образ из шуточного стишка почему-то накрепко засел в памяти. И всякий раз, вспоминая нижегородского энциклопедиста и автора ста двадцати научных трудов Сергея Шустова, я вижу его именно таким: лежащим поперек страшного Прокрустова ложа, хулигански поблескивающим очками и дрыгающим худыми ногами в закатанных джинсах.

Но разлеживаться ему особо некогда. Сергей Борисович вскакивает и летит дальше. Навстречу спрятанным в русских туманах звездам, каменкам и хрущакам. Вовлекая в свою орбиту все новых и новых разинувших рты детей.

– Откуда в пяти граммах желудя берутся вещества, чтобы сотворить две тонны дуба? – доносится из тумана задорный голос энциклопедиста. – Думайте! Думайте, я вас умоляю!

Космонавт Олег

Космонавту Олегу всего тридцать пять. У него двое детей – Алиска и Алешка, близнецы. В садике им никто не верит, что папа космонавт. И тем более, что он сейчас в космосе. Алешка – плачет. Алиска – дерется.

Чтобы недоверчивые дети поверили близнецам, космонавт Олег однажды позвонил в садик. Прямо из космоса. Сейчас это легко осуществимо. И говорит:

– Включите громкую связь, я скажу всей группе, что звоню с орбиты.

Но заведующая сухо ответила, что группа гуляет, и положила трубку. Затем перезвонила Олегу домой и попросила его к телефону.

– Так он же в космосе, – удивилась жена.

Жене заведующая тоже не поверила. Решила, что они сговорились. И недолго думая набрала Центр управления полетами. Когда и там ей ответили, что Олег сейчас на борту МКС, она несколько растерялась.

Иногда космонавтам устраивают сеансы прямой связи с журналистами. Как-то раз дама из газеты «Космос» долго допытывалась, чего им сейчас хочется. Они вежливо отвечали:

– А как вы думаете? Мы трое молодых здоровых мужчин. Полгода уже тут болтаемся. Чего нам может хотеться?

– Вы мечтаете увидеть березки? – с напором подсказывала дама, которой жаль было расставаться с заготовленным началом репортажа.

– Какие еще березки? – Олег даже кувыркнулся от возмущения.

– Ну, а с чем же у вас ассоциируется Родина? – поинтересовалась дама тоном следователя.

– Родина! – прорвало Олега. – С бетонными коробками, в которых мы все живем! С унылыми дворами без единого кустика, по которым я каждое утро волочу сонных близнецов в садик! С переполненным троллейбусом, в который я пытаюсь их впихнуть. С темным перекопанным пустырем перед садиком, где я сажаю близнецов на плечи, чтобы они не утонули, и на ощупь лезу через грязь, потому что там нет ни одного фонаря! Сказать еще?

– Нет, достаточно, – сдержанно ответила дама и черкнула в блокноте яростную запятую на полстраницы.

Репортаж пошел на первую полосу. Жирный заголовок был виден уже на подходе к киоску: «Я мечтаю увидеть березы…»

Но больше всего Олег веселится, когда журналисты спрашивают, кем он хотел стать в детстве.

– Вы не поверите! – смеется он. – Космонавтом!

Олег хорошо рисует и берет с собой на МКС специальные карандаши, приспособленные к невесомости. Но дел в космосе так много, что до рисования руки не доходят. В свободные минуты Олег просто смотрит в иллюминатор.

– Это неправда, что Земля оттуда кажется маленькой и хрупкой, – рассказывал он однажды. – Мы не настолько от нее удаляемся. Но сердце сжимается – знаешь, отчего? – при виде атмосферы. Если б люди могли видеть, какая это тонюсенькая, нежная и непрочная пленочка! Все заводы бы вмиг остановились. Ни фотографии, ни фильмы этого ощущения не передают. Я когда первый раз увидел – плакал.

В одной из бетонных коробок белеют в окне два одинаковых детских лица. Уперевшись лбами в стекло, Алиска и Алешка смотрят в темное небо. Заметив среди звезд движущуюся точку, на всякий случай машут ей рукой.

Рай и другие

Есть места, куда невозможно попасть случайно, просто проезжая мимо. Деревни, стоящие в стороне от указанных на карте дорог, спрятанные за пазуху пустого безымянного пространства, соединенные с миром едва заметной лесной тропинкой, речкой или тракторным следом в унылых полях. О существовании этих укромных мест знают лишь те, кто из них уехал. Но они, как правило, не возвращаются. Дорожки из деревень-невидимок ведут в одну сторону. Уводят, но не приводят.

Мне всегда было интересно нарушить этот неписаный закон. Попасть в такую спрятанную местность. И увидеть лица тех, кто там остался. Попытаться понять, как человек переживает эту обособленность, отрезанность от мира, скрытость от чужих глаз. Как заброшенность? Как вседозволенность? Как вызов судьбы, требующий достойного ответа? Или просто как данность, вроде дождя и солнца, о которой странно задумываться и говорить.

Отправившись на дальнюю окраину Костромской области, мы и не думали, что найдем дорогу в рай. Смотрели на погнутый синий указатель – и не верили глазам: «Рай» – и белая стрелка направо. «Иерусалим» – налево. А по обе стороны – русские поля, сухие булавы чертополоха, проблески летящей над землей паутины и ни малейшего намека на человеческое жилье.

Ни в рай, ни в Иерусалим мы не пошли: сюжет несовпадения имени с реальностью был слишком очевиден. Двинулись прямо – и уперлись в деревеньку Лапшино, над кривыми крышами которой плыл огромный дворец из красного кирпича с чугунной балконной решеткой и резным вензелем «ЛШ» на фасаде.

Вопреки ожиданию, это оказалась не усадьба какого-нибудь удельного князька, а Лапшинская средняя школа (ЛШ). В учительской нас напоили чаем и дали посмотреть толстую пачку детских краеведческих сочинений, порывшись в которой, мы, конечно, обнаружили искомое:

«Дорогу в Рай пытались указать многие: Данте с Вергилием, например. И все попадали пальцем в небо, – обстоятельно начинал свое повествование неведомый семиклассник. – На самом деле Рай не очень далеко: 500 километров от Костромы и 250 от ближайшей железнодорожной станции. Точный адрес Рая: Россия, Костромская область, Вохомский район, почтовое отделение Лапшино, деревня Рай…»

Дальше школьник с серьезностью, которая разительнее любой иронии, объяснял происхождение странного названия:

«Однажды эти места посетил проезжий купец, и его так напоили медовой брагой, что, выйдя из-за стола, гость умилился и молвил: “Хорошо у вас тут, прямо рай!” С тех пор и стали звать деревеньку Раем».

«Сейчас в Рай немногие стремятся, – писал ученик Лапшинской школы, завершая свой труд. – Население этой деревни 124 человека. Яблоневых садов нет. Особых событий тут никогда не происходило. Может быть, поэтому и Рай?»

Если Рай слетел с языка захмелевшего купчины, то Иерусалим принес с собой странник. Один местный житель ходил пешком в Святую землю. А вернувшись, так досаждал встречным и поперечным россказнями о «Ерусалиме», что насмешники перекрестили сельцо, где он жил, в Иерусалим. И, как часто бывает, прозвище прижилось, а настоящее имя постепенно стерлось из памяти.

Директор Лапшинской школы Евдокия Исакова, сама по образованию историк, услышав наши расспросы о давних временах, отвела нас в избу, где помещается школьная столовая, и показала местную реликвию: стол, за которым происходила коллективизация.

Теперь за столом, где крестьяне под диктовку комиссаров писали заявления о вступлении в колхоз, обедают их правнуки. А учителя после уроков солят огурцы и рубят капусту со школьного огорода. Из окна столовой видно, как бродит по грядкам задумчивый теленок Зося, собственность одной учительницы.

Стол знаменит не только участием в коллективизации. Это единственный предмет, уцелевший в большом пожаре, который несколько лет назад полностью уничтожил старое здание Лапшинской школы.

Костромская область, по меткому определению наших чиновников, – регион депрессивный, то есть не способный содержать самого себя, живущий на милостыню федеральных дотаций. Непредвиденные расходы – вроде восстановления сгоревшей деревенской школы – в этих краях дело совершенно безнадежное: денег нет и взять их негде. Что Москва заметит далекое, затерянное в сусанинских болотах сельцо Лапшино с его нуждой, здесь, конечно, никто не ждет.

В той же Костромской области, в деревне Боговарово, после пожара дети шесть лет учились в руинах родной школы. Но там хотя бы крыша сохранилась. А в Лапшине от школы остались только обгоревшие кирпичные стены да представленный нам дубовый свидетель коллективизации.

И тогда произошло то, что возможно, пожалуй, только в России, где предельная униженность нищеты сочетается с беспредельной отзывчивостью других таких же нищих, готовых отдать последнее.

– В базарный день отправились на рынок, – усмехается Евдокия Исакова. – Подходили с ведомостью к каждому торговцу, объясняли, какую сумму надо собрать. А дальше – «люди добрые, поможите, чем сумеете». И никто не отказывал. Кто давал сто рублей, кто десять копеек. Так и ходили с шапкой.

В холле заново отстроенной Лапшинской школы на стенах – длинные, от пола до потолка, – списки жертвователей. Как говорит Евдокия Исакова, не забыты в них и те, кто помог десятью копейками.

Соседняя деревенька Вохма однажды прославилась на весь мир. В 1928 году местный радиолюбитель Николай Шмидт, тракторист и киномеханик, первым поймал сигнал SOS арктической экспедиции Нобиле. По причудливым законам отражения радиоволн сигнал бедствия с потерпевшего крушение дирижабля «Италия» уловили не мощнейшие станции Европы, а самодельный одноламповый приемник Николая Шмидта. Экспедицию спасли, и мир опять забыл про Вохму.

В Вохме живет человек, который вот уже много лет занимается тем же самым, что и Лапшинские погорельцы: просит денег для детей. Просит у своих и у чужих, звонит в Кострому, шлет телеграммы в Москву и факсы в Америку, убеждает, упрашивает, достает из-под земли.

Главный ветеринарный врач района Владимир Худынцев однажды случайно попал в местный интернат и увидел, как живут воспитанники: одна пара сапог на несколько человек. Первый обувается и идет в школу, потом воспитатель относит обувь обратно, отдает следующему и так далее.

Директор интерната Вениамин Шадрин на вопрос о сапогах только рукой махнул. И рассказал, как накануне ездил к знакомому батюшке просить денег на ручки и тетради:

– Обычных ручек купить не могу, какие тут сапоги!

Единственный на всю Вохму богач помогать интернату не захотел.

– Вон проехал на «тойоте» без номеров, – Худынцев грозно тычет пальцем в клубящуюся над безлюдной дорогой пыль. – Хозяин пилорамы. На него пашут выпускники интерната. Он прямо сказал: нет обуви – пускай в школу не ходят. Конечно! Ему нужны необразованные рабы. Чтоб за бутылку работали.

После отказа хозяина пилорамы Худынцев не оставил своих попыток помочь детям. И вскоре обнаружил недалеко от Вохмы швейцарскую фирму по заготовке леса. Деревоплитой, которую он раздобыл у иностранцев, отремонтировали и интернат, и школу.

Еще Худынцеву удалось зазвать в Вохму двух американских волонтерок, которые денег не дали, но зато целое лето совершенно бескорыстно учили интернатских детей играть на скрипке.

– Я смотрел на них и думал: почему мы-то не можем любить собственных детей? – удивляется Худынцев. – Кто из них без любви вырастет? Я видел, как они дерутся. Эти дети никогда не плачут. Слезы текут, а они не плачут, понимаете? Сжимают кулаки и прут напролом. Это наше будущее. Страшное, безжалостное.

Но все-таки именно они, эти «дети, которые никогда не плачут», своими руками посадили на окраине Вохмы яблоневый сад в память погибших в Беслане. Не по учительской указке, а по собственному порыву.

Туда нас тоже сводил ветеринар Худынцев. Яблони пока еще не выросли, и на месте будущего сада пожилые воспитательницы копают безотказную картошку.

Возвращаясь, мы вновь видим знак, указывающий дорогу в Рай. И опять проезжаем мимо. В каком-то безотчетном смущении. Потому что ясно: пути туда пока нет. Только направление.