Текст книги "Верну любовь. С гарантией"

– Ну шо? – саркастически заметил он. – Остановылась, як вси бабы становляться. Вчиш тэбэ, вчиш. Трохы языка соби не видкусыв! Ще завтра увэчери поедем, шоб ты хоть фары навчилась включать. Ферштейн? И в понедилок, як начальство бензину дасть. Ну, що ж ты в калюжу прямо встала? Як тепэр выйты, не знаешь? Та заводь, проидь трошки та зразу и розвэрнысь. От горэ! Що ж ты знову у ту ж саму калюжу едешь? Та задом здай, як хочешь до их пидъихать!

Задом лейтенант Скрипковская прямо на начальство ехать побоялась, протянула еще метра два, миновав злополучную водную преграду, и остановилась, на этот раз по всем правилам. Когда она вышла из машины, то почувствовала в руках и особенно в ногах противную мелкую дрожь.

* * *

– Ладно, Коля, с Катенькой мы более-менее разобрались. Теперь давай с тобой. У тебя, как я понимаю, на этой сцене тоже своя роль имеется?

– Наташка, иди к нам в отдел. Мы тебя сразу возьмем, без испытательного срока на две ставки разом. Будешь у нас и психологом, и костюмером…

– …и гримером, и парикмахером, и ясновидящей заодно.

– Угадала!

– А чего гадать? Ты сам вчера сказал, что на джипе Борисыча ездить будешь.

– Черт, это что ж я так проговорился, а?

– А по-моему, ты специально проговорился. Хитришь, Банников? Давай колись, хитрая морда. Так в чем проблема-то? Одежку тебе тоже нужно подобрать для карнавала вашего?

– А что, у тебя еще юбки ненадеванные остались? Нет, Наташ, проблема тут другая. Шмотки у меня и свои есть. Тут, понимаешь, Наташ, игра тоньше как бы должна быть. Представь, что я… ну, в общем, такой жучара – денег куры не клюют, а сам… ну… прибедняюсь. То есть некие детали, которые наметанному глазу ясно бы показали истинное, так сказать, положение вещей…

– В принципе, срубила… Часы возьмем у Антошки, – заявила Наталья и деловито стала прикидывать: – Одежку тебе и в самом деле нужно добротную, но неброскую, такую, что из моды вышла пару сезонов назад, а тебя жаба душит новую купить.

– Вот, у меня именно такая и есть.

– Это прекрасно, а то моими юбками ты, оказывается, брезгуешь… К тому же с Антошкой ты все-таки в совершенно разном росте, не то что мы с Катей – почти одинаковые.

– Наташ, я ни на что не намекал!

– А хоть бы и намекал! Да… часики, зажигалка… чего там мужики еще носят?

– Может, цепочку или перстень на руку? – робко подсказала Катерина.

– Хорошая идея. Цепочку зимой все равно видно не будет, а вот перстень… Такой… солидненький, но не слишком бросающийся в глаза. Есть у меня такой на примете.

– Наташ, давай без драгметаллов обойдемся, а? Машину мы уж точно не потеряем, а…

– Слушай, Коль, ты ж меня обещал взять консультантом, гримером и все такое. А теперь в кусты? Так вот, без этого вообще ничего не получится. Это я тебе именно как консультант говорю. Ты-то ладно. Дорогая зажигалка, часы – джентльменский набор, а кольцо, может, и перебор. Но вот Катерина! – Наталья строго указала пальцем. – Катерина у нас должна быть стервой высшего пилотажа. Бриллианты в этом случае выписываются по рецепту. Кольца, серьги, часы – все это я уже подобрала, мы с ней примерим, разберемся, что с чем надевать… Хотя стервы даже к спортивному костюму все на себя цепляют. Они без украшений чувствуют себя голыми…

– Наташ, а откуда ты так хорошо про стерв знаешь?

– Коленька, так я же и сама стерва. В каждой женщине…

– Может, все-таки не надо? – прервала Катя, напуганная перспективой везде ходить в бриллиантах. – У меня бижутерия хорошая есть…

– Бижутерию будешь в Театр юного зрителя надевать, – отрезала Наталья. – И вообще, чтобы ничего не потерять, нужно все надеть и ничего не снимать.

– Да ладно, ладно… Не кипятись. Понял уже.

– Ну, если понял, то хорошо. Поехали дальше. Какие еще детали у мужика могут быть такие, чтобы без слов говорили о материальном положении? Знаете?

– Ну… – Майор задумался. – Портфель? Мобильник?

– Кредитные карточки? – добавила Катя.

– Идея хорошая, – похвалила Антипенко. – Портфель – хорошо, я барсетки эти идиотские терпеть не могу. Мобильник… Он не всякую минуту звонит, а мусолить его в руках или на шею повесить – несолидно. Бумажник! Можно достать визитку, и кредитки ненароком показать, например… Да и это не главное. Знаешь, что ты уж точно никуда не спрячешь?

– Что?

– Стрижку, дорогой парфюм и хорошо ухоженные руки! Ну вот что это за руки? Заусеницы, ногти острижены как попало…

– Наташенька, но я же рабочий человек, а не буржуй какой-нибудь, – обиделся Банников, пряча руки за спину. – Мы тебе Катерину отдаем, с ней можешь делать что хочешь…

– Я все поняла. Трус ты, Колька. И нерешительный. Как тебя только на твоей работе держат? То ты как буржуй хочешь выглядеть, то как человек. Ты уж все-таки определись. Хочешь, маникюршу сюда пригласим, если в салон идти стесняешься. А стрижку я тебе могу и сама по старой памяти сделать. Помнишь, как я в школе, в девятом классе, тебя стригла, когда ты на свидание с Ковалевой собрался, и кусок выхватила? А ты еще решил, что я нарочно!

– А ну давайте все к столу, – пригласил Антон Борисович, галантно предлагая Кате согнутую калачиком руку, намереваясь вести даму в столовую.

* * *

– Ну что ж… Ладно… Стриги, делай что хочешь, – дал наконец свое согласие Банников. – Кстати, мы ж не просто так сегодня явились, мы как бы поздравить. Мы тут с Игорешей долго думали, что б тебе подарить к 8 Марта. Ничем тебя не удивишь, Наташка… Машина у тебя есть, муж есть, духи мы побоялись покупать…

– И правильно сделали, – заметила Наталья Антипенко, восседая во главе накрытого к ужину стола.

– Что во все времена считалось лучшим подарком?

– Книга, – подсказала Катя.

– «О вкусной и здоровой пище».

– Намек поняла? – подмигнул жене Антон Антипенко.

– Антошка, не доставай меня!

– Ваш подарок не в бровь, а в глаз. Деловая такая стала, просто ужас. Скоро больше меня заколачивать начнет. Хоть бы яичницу приготовила, но чтоб своими ручками…

– Антошка, не передергивай!

– Иногда кормишь, да, – признался Антон Борисыч со вздохом, аккуратной горкой накладывая себе салат. – Но все реже, заметь, и реже. И это из ресторана все принесли. «Париж» называется. Видели недалеко здесь, через две улицы?

– Это что, твой? – поинтересовался Лысенко.

– Не мой, а как раз Наташкин.

– Ой, ужасно вкусно! Как это называется?

– Это жюльен, Катенька. Кушайте, кушайте! Вы на мою жену не смотрите…

– Знаю, курить за столом – дурной тон, но ужасно хочется…

– А Катьку когда будем учить курить? – Лысенко жаждал помимо хлеба еще и зрелищ.

– Да хоть сейчас! – Наталья Антипенко достала початую пачку.

– А что за сигареты? – заинтересовался Лысенко.

– Дамские. – Наталья взяла тонкую изящную сигарету, поощряя Катю сделать то же самое.

– А что, мужики их не курят? – Лысенко потянулся к пачке. – Я тоже хочу попробовать…

– Курят, почему же… Но больше определенной ориентации, – заметил Антон Борисович.

– Я тебе говорю, Игореша, что с тобой в последнее время что-то странное происходит…

– Да иди ты, Колька! – Лысенко обиделся. – Я только попробовать хотел!

– С этого все и начинается. Сначала попробовать хотят…

– Катя, ты на кончик сигареты не смотри, когда прикуриваешь, – заметила Наталья, – глаза к носу скашиваются, некрасиво получается. – Теперь запоминай. Правило номер один. Если человек, который тебе подносит зажигалку, безразличен, ты прикуриваешь с совершенно отсутствующим видом, вот так. А если хочешь дать ему понять, что он может на что-то надеяться, то… – Антипенко сунула Лысенко в руки зажигалку, и капитан послушно щелкнул. Наталья наклонилась и долгим томным взглядом глянула снизу вверх капитану в глаза. – Спасибо, Игорек!

– Ничего себе! – восхитился Лысенко. – Мурашки прям по коже пошли! Наташка, это врожденное или каждый может научиться? Катерина, теперь давай ты!

Катя Скрипковская неловко вытащила сигарету и, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, обреченно сунула ее в рот. Лысенко щелкнул зажигалкой. Катя наклонилась к огню, подняла глаза на капитана, брови у нее поползли вверх, и взгляд почему-то получился умоляющий.

– Дым в себя тяни, – посоветовал Лысенко. – Ну что ты на меня так смотришь, это не я придумал! Нет, такому фокусу долго учиться надо. Стервой или рождаешься…

– …или становишься, – закончила мысль Наталья. – Не волнуйся, Лысенко, стерва у нас выйдет первостатейная.

– Между прочим, я Наташке тоже подарок подарил, – похвастался Антон Борисович. – Хотите покажу? В спальне повесил!

– Приличный? – тут же заинтересовался Лысенко.

– Сами увидите.

– Антоша, – Наталья даже порозовела от всеобщего внимания.

– Смотрите. – Антон Борисович был несколько уязвлен тем, что Наталья сразу не предъявила его презент. – Портрет!

– Вот это да! – только и сказал Лысенко. – Это из чего же? Из… из лоскутиков, что ли?

– Техника называется квилтинг, – пояснил Антон Борисович.

– Здорово… – протянула Катя. – Я такого и не видела никогда!

– Очень модно сейчас. И художник очень известный. Ирина Фомина. Недавно ее выставка была в кукольном театре, я зашел и был, можно сказать, совершенно очарован ее работами. Заказал ей Наташкин портрет, и вот…

– Это действительно подарок так подарок, – сказала Наталья, нежно целуя мужа. – От души. Не то что шуба какая-то!

– Давайте теперь обратно, – скомандовал польщенный Антон Борисович. – Сейчас еще кофе пить будем!

– Кофе – это очень вовремя… – В голове у Коли Банникова слегка шумело от выпитого, в желудке уютно разместилось съеденное. Он блаженно вытянул под столом ноги. И вдруг отдернул их, словно обжегшись. Ему показалось, что по ноге у него внезапно проползла… Змея?..

– А это что?! – растерянно спросил он.

Из-под длинной скатерти не спеша вышло нечто невообразимое, на ходу изогнуло крючком длинный, как хлыст, совершенно голый хвост и требовательным скрипучим голосом сказало:

– М-м-яу!

– Ни фига себе! Это… что?!

– Стригучий лишай, – ответил пораженный капитан Лысенко. – Собственной персоной. В самом деле, это что… кот? Или что это такое?

– Кот, – подтвердила Наталья. – Это наш любимый Финечка. Афиноген его полное имя.

– Наташ, я просто афиногеваю от тебя! У вас все не как у людей! Портреты! Коты! Это где ж ты такую красоту взяла?

– Отстали вы, ребята, от жизни, вот что я вам скажу, – грустно констатировала Наталья Антипенко. – Это сейчас самая модная порода. Донской сфинкс называется.

– Какой же он донской? Он же явно чернобыльский! И что это с ним случилось? Шерсть-то у него где? Долго в шкафу спал, что ли? Молью побило?

– Шерсти ему не положено. Чем меньше шерсти, тем лучше. Это вам не персюк какой-нибудь лохматый и тупой, как муфта. Он у нас интеллектуал. Все понимает, только что не говорит. И людей прекрасно чувствует. К плохому человеку ни за что не пойдет. И вообще… он у меня самый умный, самый красивый… самый любимый… Иди сюда, мальчик ты мой дорогой!

Но кот пошевелил огромными, как локаторы, ушами, дернул хвостом, гордо прошествовал мимо всех и вспрыгнул на колени Кати Скрипковской.

– Ой! – вскрикнула она от неожиданности и робко погладила экзотическое животное. – Ой, он… горячий! Он не заболел?

– У него температура тела выше сорока градусов, – пояснила Наталья. – Это чтобы без шерсти не мерзнуть. И все равно он мерзнет, конечно. Все время на батарее спит.

– Какой он приятный на ощупь! – восхитилась Катя, осторожно гладя кота кончиками пальцев. – Прямо бархат какой-то! И в складочку весь… Ой, он меня лизнул!

Кот, громко мурлыча, совсем как обыкновенный дворовый Васька, довольно терся о ее руки.

– Обычно он к чужим не идет, – озадаченно заметила Наталья, наблюдая картину полного кошачьего экстаза. – Финя, Финечка! Иди к мамочке! – позвала она кота.

Но тот только слегка муркнул, демонстративно свернулся клубочком и закрыл глаза.

– Вот подлец! – обиделась Наталья. – Задницей ко мне повернулся! Неблагодарное животное. Мужик мужиком. Как увидел красивую молодую девушку, тут же залез на колени и разлегся!

– Лысенко, тебе такого кота нужно на родовом гербе изобразить!

Катя осторожно подняла свитер и накрыла им засыпающего сфинкса. Кот благодарно привалился к ее теплому животу, завозился, устраиваясь поудобнее, и затих.

– Честно говоря, я ужасно рада, что он так сразу к Кате пошел. Он вообще недоверчивый. Тортик к кофе подавать?

– Подавать, подавать, – забеспокоился Лысенко. – Как же мы без тортика?

– Да, вовремя вспомнила. С обувью ведь большая проблема. Обувь-то моя ей не подходит!

– Да? – озадачился Лысенко, осторожно слизывая крем с ножа. – А почему?

– Потому что у меня 37 размер, а у нее 38.

– Ну и что? На размер всего-то.

– Ты меня внимательно слушал? Это если бы наоборот было: у меня – 38, а у нее – 37, то ватки бы подложили. А так не получится. Вот, у меня список, какую обувь желательно приобрести. Завтра идите и присмотрите. Да перестань ты крем слизывать, тебе что, торта мало?

– Торта много не бывает, – ответствовал Лысенко. – Смотри, вот к коробочке прилипло. Ты же, буржуйка, все равно добро выкинешь, облизывать не станешь?

– Я вообще сладкого не ем, – обиделась хозяйка. – А не потому, что буржуйка.

* * *

– Да чего ты так, Катерина, расстроилась? – недоумевал Лысенко. – Женщина радоваться должна, когда ей обновки идут покупать, а у тебя такой вид, как будто на похороны собралась. Кстати, не понимаю, каким образом мы с Колькой опять у тебя оказались? Заколдованное место какое-то, ей-богу! Поехали по домам, а проснулись у Скрипковской.

– У тебя снова денег на такси не было, – мрачно заметил Банников.

– Так праздники же, – пояснил Лысенко. – Откуда им взяться, деньгам-то?

– У меня тоже, – вздохнула Катерина, – денег совсем мало осталось…

Лысенко просек проблему, что называется, с лёту:

– Так вот почему ты такая кислая сидишь! Ладно, не горюй, на обувку мы тебе с Колькой бабок налипуем[1]1
  Липовать – на милицейском жаргоне значит получать деньги якобы на агентурные сведения, а потом тратить их по своему усмотрению, очень часто не на собственные нужды, а для той же работы.


[Закрыть]. Ну, я это… знал, что все равно понадобится, и сразу оформил… – Лысенко смущенно, насколько он вообще мог быть смущен, полез в карман и выложил на стол нечто, завернутое в газету. – Вот.

Банников крякнул, а лейтенант Скрипковская заерзала на табурете.

– У меня сапоги хорошие, новые, – зачем-то пояснила она. – Очень удобные. В них целый день ходить можно, и ноги не устают. Не знаю, почему они Наталье Леонидовне…

– Эх, Катерина, Катерина! Наташка с тобой сколько провозилась, а ты так ничего и не поняла! Не то хорошо, что удобно, и не то удобно, что красиво! Купим тебе сейчас недорого…

– Экономный ты наш! – похвалил друга Банников.

– Попрошу без ехидства! Да, экономный! И из этих денег, заметь, копейки не взял. Значит, еще и честный. Кстати, Катерина, ты, пожалуйста, нас «товарищ майор» и «товарищ капитан» не называй. Неудобно. Просто Игорь и Коля. Представь, что мы твои… э… близкие друзья.

– Куда уж ближе, – заметил невозмутимый Банников, – если вторую ночь у тебя ночуем.

– Не бойся, мы никому не скажем! – заверил ее Лысенко. – Твоя репутация не пострадает.

– Ах так? – не растерялась Катя. – Значит, вы никому не скажете? Огромное вам спасибо. Значит, и я не скажу, что вы тут вдвоем с… Колей провели две ночи в одной постели… Игорь!

– Ты смотри! – удивился Лысенко. – Что делается! На ходу подметки рвет! Наташкина школа.

* * *

С того злополучного вечера, когда Люба Крячко выставила из своего дома Владимира Парасочку, прошло уже много времени, а настроение все еще было ниже нулевой отметки, да и дела шли все хуже и хуже. Во всех отношениях. Пришлось отдать Светке тяжело заработанное – это ведь всегда так бывает: берешь в долг чужие, а отдавать-то уже свои приходится. Тем более Люба на машину копила, за квартиру в банк выплачивала, да и о летнем товаре подумать надо было, и вообще – мало ли что может в жизни случиться, а она без копейки. Осталась она и без мужика, и без денег, да еще и слава нехорошая о ней стала идти – и что до мужиков чужих падкая, и что вроде бы на руку нечиста. Отродясь Люба чужого не брала, и обидно ей очень такие шепотки было за спиной слушать. Новый год прошел, как панихида, – никто ее никуда не пригласил, никому она стала не нужна… Сидела Люба одна у телевизора, плакала, ела курицу копченую, которую тетка с оказией передала, торт в розовых розочках – но вкуса не чувствовала. Все было одинаково пресным, как трава, – и курица, и торт.

Светка на базар не выходила – а то так бы и плюнула ей Люба в бесстыжие глаза! Володечку видела только раз, и то издали – предатель, иуда; на их месте теперь стояли родственники – шурин Пашка и жена его Ленка, стерлядь еще та. Зинка тоже волчком крутилась, только с ней Люба и разговаривала. От нее она узнала, что Светка собралась магазин открывать, и не где-нибудь, а прям в самом козырном месте, в «Новом веке», где аренда была о-го-го, зато и цены выше, а от покупателей вообще отбою не будет – только успевай поворачиваться. Ругая себя в душе, бегала Люба на магазин смотреть – пошла в другую сторону, а ноги сами вынесли. Увидела. Расстроилась. Место и впрямь золотое – тут тебе и трамвайная остановка, и выход из метро; тротуар новый, все плиткой выложено, не то что у них в рядах – колдобина на колдобине, ноги поломать можно. Витрины огромные – сплошное стекло, загляденье. Каждый магазин в два этажа – Европа, да и только. Вот где эта дрянь развернется! И самое обидное, что на ее, на Любино кровное, на заработанное. И сволочуга эта там была собственной персоной – на полочках товар расставляла. Штаны кожаные на задницу свою нацепила, волосы перьями покрасила. Ишь скачет, как коза на привязи! Куда только радикулит девался! Захотелось Любе прийти ночью, стекла в этой лавочке перебить; умом-то она понимала, что никуда не пойдет и стекла бить не станет, – поймают, штраф припаяют и с рынка в три шеи выпрут, но несколько дней ее эта мысль грела.

После Нового года торговля была никудышная – людям Рождество справлять надо, потом старый Новый год. Потом едва-едва сдвинулось с мертвой точки, как грянули крещенские морозы, температура зашкалила за минус двадцать. Какой дурак в такую погоду на базар пойдет? Дураки только стоят, ждут манны небесной, и Люба с ними вместе.

Душа Любина требовала алых парусов, а тело – оно тело и есть, растеребил его только Владимир Парасочка и бросил. Нового любовника искать Люба не собиралась – была она женщина гордая, хотя и ранимая. Правда, негритос этот, что мелочевкой всякой пробавлялся, нет-нет да и возникал на Любином горизонте: на Новый год подарок принес – смешной брелок к ключам и открытку – все в коробочке золоченой, серебряной ленточкой перевязано. Люба уже к нему привыкла, улыбалась издали. Правда, совсем чуть-чуть, но все-таки улыбалась. А мужчину хотелось настоящего, сильного, чтобы опорой ей был. А уж она бы!..

На Крещение как раз занесло ее на базарчик возле метро, фруктов очень захотелось. Торговали фруктами черномазые, не то грузины, не то чеченцы, их Люба не разбирала. Одному Люба так понравилась, что аж из-за прилавка выскочил, за руку ее схватил. Товар бросил, до самого метро проводил, пакетик с фруктами поднес. Черт ее попутал, дала она ему адрес. Он ей Аликом представился, а как его звали на самом деле, Люба так никогда и не узнала. Чего-то волновалась она в тот вечер, и ванну приняла с пеной, и ногти накрасила. Алик пришел, как и договаривались, – в семь часов. Вежливый такой – три гвоздички принес, правда морозом прихваченные, полный пакет мандаринов в коридоре в угол поставил, а на стол – бутылку водки. Люба честь честью стол накрыла, телевизор включила, даже свечи на стол поставила – дура такая! Чеченцу на ее свечи плевать было – он жрать кинулся, как с голодного края, водку почти всю сам оприходовал, Любе только два раза по полрюмки и налил. А потом на нее набросился, вместо того чтобы фотографии Любины в альбоме посмотреть сначала, как все культурные люди делают, или вышивки, по стенам развешанные, похвалить. Люба и охнуть не успела, как он ее на кровать завалил, содрал все до последнего и такое ей устроил – Люба даже в кино не видела. До утра ее утюжил, едва-едва выпроводила. Он сказал, что вечером опять придет. Люба с перепугу и от усталости осталась на весь день дома, а вечером закрылась на все замки, сидела тихо, как мышь, и даже света не включала – чтобы через глазок не видно было. Но черный, слава богу, не явился. Мандарины Люба еще утром из угла забрала и чуть не расплакалась – почти одно гнилье. Но то, что еще спасти можно было, она в банку сложила и сахаром пересыпала. Удивлялась потом себе – что это на нее нашло, что она за кулек порченых мандаринов и три дохлые гвоздички так опростоволосилась? Не иначе как опять колдовство – видать, Светкина порча еще Любе боком выходила.

Назавтра она поуспокоилась, на работу пошла, только целый день дергалась, оглядывалась – но все было тихо. Да и откуда чеченцу знать было, где она работает? Нервы у Любы стали совсем никудышные. А еще через неделю Люба поняла, что чеченец, кроме мандаринов, ее еще кое-чем наградил. Как пойдет она по-маленькому – хоть святых выноси. И режет, и жжет, аж глаза на лоб вылазят. Помучилась так три дня – и решила отправиться в вендиспансер. Сначала хотела в аптеке что-нибудь спросить, но не знала что, а потом и вовсе перепугалась – а ну как СПИД? Провыла всю ночь в подушку, а утром взяла себя в руки – и пошла. Лучше уж сразу все узнать. Пока в регистратуре с паспортом стояла, обливалась цыганским потом. Потом немного пообвыклась – под кабинетом все люди приличные сидели, пальцем на нее никто не показывал. Врачиха, однако, неприветливая попалась, губы поджала, когда Люба толком не могла сказать, кто с ней так. А Люба с самого начала решила, что правды никому не скажет, – историю придумала душещипательную, что села поздно вечером в машину… «а он меня и изнасиловал!» – и расплакалась.

– А что ж вы в милицию не пошли? – строго поинтересовалась у Любы врачиха.

– Что вы! – Люба замахала руками. – А говорить будут? А их мафия? Я женщина одинокая, меня и защитить некому. Двадцать лет учительницей проработала, теперь вот на рынке стою… Не от хорошей жизни, – прибавила она, бросая ненароком взгляд под стол, на врачихины ноги. Ноги у той были проблемные, отекшие и с косточками, на ногах были тапки домашние, точь-в-точь такие, какие Любина тетка в деревне носила. Под вешалкой стояли и сапоги – старые и немодные. То ли у врачихи денег не было, то ли старое и разношенное было милее нового, но Люба и тут свое обаяние на полную катушку использовала.

– Сапожки у нас на вас есть, – сказала она, скромно опустив припухшие от слез глазки в пол. – Кожа – шевро, мех внутри. Сто лет носиться будут. Я хозяину скажу, что для себя беру, так он отдаст их вам по закупке. Размер-то, я смотрю, у нас вроде как один будет?

Тут Люба немного слукавила – какого-то хозяина приплела. Ну не говорить же этой мымре очкастой, что Люба сама себе хозяйка. Сапожки-то денег стоят немалых, и даром никакого резона их отдавать нет. Врачиха сразу заинтересовалась и подобрела. Внимательно очень Любу осмотрела, расспросила, что за симптомы да давно ли появились. Анализы все у Любы взяли, но врачиха ей сразу сказала, что, скорее всего, наградили ее гонореей, лечение несложное, и лекарство выписала колоть. На СПИД же велела обязательно провериться, и все дни, покуда результата не было, Люба сама не своя ходила, даже в церковь пошла, Пантелеймону-целителю помолилась, чтобы СПИДа этого проклятого у нее не нашли, чтобы все одной гонореей и ограничилось. Заодно поставила свечку за Светкино здоровье – кто-то ей сказал, что заклятого врага нужно за здоровье поминать, тогда вся порча опять к нему вернется. Люба сначала забоялась, а потом плюнула на все и поставила. Пусть, сучка, знает.

Сапогами врачиха осталась очень довольна, дала Любе свой телефон, велела звонить, ежели что. Люба телефон взяла, дома в книжку переписала, только подумала, что лучше бы ей по этому телефону звонить никогда больше не пришлось. Задницу всю ей искололи, врачиха на радостях витамины какие-то еще приписала болючие, но Люба все вытерпела. За неделю действительно вылечили.

А негритос все ходил и ходил вокруг Любы. На четырнадцатое февраля, День влюбленных, подарил ей сердце красное плюшевое, нажмешь – музыка играет. В кафе пригласил. Кафе тут же, на базаре. В город бы Люба постеснялась с черным, как сапог, идти, а тут, на базаре, кого только нет – и вьетнамцы со своими вьетнамками кривоногими, и кавказцы всех мастей – чтоб им пусто было! – и арабы, и негры. Вавилонское столпотворение какое-то. На Любу с ее ухажером никто даже и не посмотрел. Посидели, съели по шашлыку с салатом, потом по мороженому. Боба – так негритоса звали, по-ихнему это Ричард, а у нас его все Бобой называли – все норовил Любу по ручке погладить. По-русски он очень даже прилично говорил, но с акцентом, конечно. Торговал он уже не фломастерами – перешел на носки-колготки, а в марте, сказал, и зонтики пойдут; значит, раскрутился помаленьку. Люба зонтики одобрила, потому что едва дожди зарядят, будут их расхватывать, как горячие пирожки.

Потом Боба набивался Любу домой провожать, но Люба его сразу на место поставила: какие там провожания! Она женщина серьезная, и никаких провожаний ей не надо. Ричард смотрел ей вслед с восхищением, а еще через неделю сделал ей официальное предложение – с дешевеньким колечком и цветами. Было это опять в том же кафе. Люба, не зная, как себя вести, растерялась: взять колечко или обратно отдать? Если она ему отказывает, то как с этим быть? Колечко взяла, покраснела, как школьница, и пообещала подумать. Он неделю не приходил, черт его знает, может, обиделся.

За эту неделю Люба много чего передумала и даже книжку одну прочитала – любовный роман. Там главная героиня тоже белая была, а любовник ее – африканец. Потом еще мимо театра шла, а там афиша висела – «Отелло». Вспомнила, что Отелло тоже черный был, а Дездемона, кажись, белая. То ли роман на нее подействовал, то ли Отелло с Дездемоной, но когда Боба через неделю явился, Люба ему улыбалась и была благосклонна – и пошел он ее провожать домой.

В этих романах, оказывается, такую чепуху собачью пишут – у Любы с Бобой никаких страстей африканских не было – все тихо, мирно, вполне по-человечески, к обоюдному удовольствию. С удивлением она отметила, что куда там и Владимиру Парасочке так с Любой нежничать было! Утром Боба кофе ей сварил и в постель принес, а Володечка любимый только яичницу в кухне готовил. Впрочем, этот тоже яичницу жарил, и ничуть не хуже Парасочки. Даже лучше. Специй туда каких-то набросал, хлеба в тостере, который до этого в кухне только для красоты стоял, нажарил и маслом его густо намазал. Люба откусила – вкусно! Боба ей деликатно напомнил о своем предложении, спросил, принимает его Люба или нет? Люба загадочно так улыбнулась и сказала, что да, принимает. Боба на колени стал и руку у нее поцеловал.

В тот же день в загс пошли, подали заявление. Люба сначала решила, что на своей фамилии останется, но Ричард сказал, что у них так не принято. Полностью Бобу звали Ричард Мбогу Барибобу. Люба теперь тоже будет мадам Барибобу. Ну и ладно, Барибобу так Барибобу. Вон, у свояков Парасочкиных фамилия еще хуже Бобиной – не то Голопузенко, не то Голопупенко. Плохо было только, что у жениха своего жилья не было, он угол где-то снимал. И женат уже один раз оказался – на русской же, и ребеночек имелся – девочка. Правда, разведен он уже давно был, девочке четырнадцать лет. Но все-таки плохо.

– Дочке помогаешь? – спросила Люба строго, когда шли из загса домой.

– Помогаю, конечно. – Ричард придерживал Любу за локоток, уже как свою собственность.

– Это правильно, – одобрила Люба, которая своего родного сына тетке чуть не грудным подбросила и виделась с ним два раза в году. Но, вообще-то, детей она очень любила, болела за них, можно сказать, душой. Недаром она учительницей была.

Он просиял. Хорошая Люба все-таки баба, чуткая. Другая бы отругала – деньги на ветер пускаешь. А эта нет – говорит, что детям помогать надо. Теперь, конечно, денег у них больше будет. Боба будет у жены жить – за квартиру платить не надо, участковому платить не надо, еду готовую тоже покупать не надо, все будет сам дома готовить. Это ж какая экономия! Люба согласно кивала, одобряла Бобины резоны. Хороший человек оказался этот Ричард Барибобу, правильный, хоть и не нашей национальности. Вышивки ее ему очень понравились – языком цокал, головой крутил, опять ручки целовал, потом пальчики – каждый отдельно. Кому расскажи – не поверят.

Плохо было только, что с рынка ее выживали. То крысу дохлую подсунут под прилавок, то гадости какой-нибудь вонючей нальют – пока ототрешь, и торговать некогда. Не иначе Светкина родня Любино место себе наметила захапать. Мало ей горя! Иногда так допекали, что впору было бросить все к чертовой бабушке и пойти с Ричардом носками торговать. Но терпела – куда деваться? Опять в школу? Так на учительскую зарплату кредит не отдашь, еще и квартиру заберут. Приходилось терпеть. Землячество Бобино хорошую торговлю держало, выгодную – джинсами. Джинсы сейчас все поголовно носят. В джинсах, можно сказать, человек рождается и в джинсах умирает. Но там все забито было, и, когда Боба на рынок пришел, ему уже места не нашлось. Оказывается, он по образованию географ был и даже в аспирантуре учился, прежде чем на рынок попал. Кучу книг перевез в Любину квартирку, почти все на французском языке. Люба даже мечтать стала, что когда-нибудь они с Ричардом в Париж поедут, переводчик им будет не нужен, Боба сам ее по столице мира водить будет. Парасочкины родичи же, Голопузенки, на нее после их с Бобой, так сказать, помолвки чуть ли не пальцами тыкать стали, дикари.

К 8 марта было большое оживление, товар хватали, не торгуясь, и Люба чуть-чуть воспрянула. Восьмого Боба ей цветы подарил, три темно-красные розы, отвалил за них небось кучу денег. Боба хотел даже свою торговлю вразнос бросить, вместе с Любой стоять, защищать от Голопузенков, но она не согласилась – как-нибудь потерпит, ведь не вечно же ей гадости делать будут. Узнает Светка, что бывшая подруга замуж вышла, авось успокоится.

Девятого – воскресенье, самый торговый день, но фарт прошел, и Люба понимала, что много не заработает. Бобе она ничего про свой бывший роман не рассказывала, а про Светкино колдовство – тем более. Только намекнула, что такие люди нехорошие есть – гадости делают, порчу наводят. Оказалось, у них в Африке, откуда Ричард родом, такое тоже имеется. Но там колдун – уважаемый человек, его все знают, можно пойти за помощью и за советом. Ричард дал невесте амулет – очень от сглаза помогает. Косточки какие-то, вроде птичьи, и перышки серенькие, на кожаном ремешке. Люба аккуратно амулет в бархатный мешочек зашила, чтобы не повредить, и как раз сегодня на шею повесила, вместе с крестиком. Одна вера хорошо, а две – еще лучше.