Текст книги "Верну любовь. С гарантией"

* * *

Муху уже давно куда-то увели, хотя тот кричал, хватался за мебель, сопротивлялся и все рвался обличать его, Рому; вышел и тот, бровастый и лысый, с тяжелым взглядом. В кабинете остались только задержанный Юшко и капитан Бурсевич. Юшко молчал, раздумывая, когда же, как в кино, капитан Бурсевич предложит ему сигарету и поведет задушевный разговор. Капитан же, не обращая никакого внимания на его молчание, крутился как заведенный – принимал звонки каких-то, видимо, вышестоящих над ним людей и звонил сам, быстро отдавая распоряжение за распоряжением, в том числе на осмотр и обыск Роминой машины… Короче, вертелся, как незначительный винтик огромной машины, а он, Рома, собственно и заваривший эту самую кашу, сидел как бы ни при чем. Не пришей кобыле хвост, одним словом. Полноватый, с залысинами капитан то звонил в какую-то там прокуратуру и деловым тенорком с кем-то базарил, то просто слушал начальственное бульканье в трубке и почтительно докладывал:

– Ага… Ага… Есть… Делаем… Так точно!

Как будто Рома и не сидел в углу кабинета, как будто он, Роман Юшко, был уже вещью, от которой ничего больше не зависело. Кончив звонить, капитан Бурсевич стал перебирать на столе бумажки и, найдя нужную, быстро принялся что-то писать. Юшко кашлянул. Капитан искоса на него взглянул, затем вернулся к своей писанине. Пишет! Что ему! Не у него сейчас роются в машине и в квартире. Если найдут… «Найдут точно, – тоскливо подумал Рома, – если не дома, то уж в машине точно найдут. А там граммов сто пятьдесят. Муха, сволочь, сдал с потрохами. А ведь это даже не мое – не мое! И кокс не мой, и Соболеву не я убивать придумал… Да я и не убивал! Что же я, собственно, сделал такого? Да ничего! А напишут сейчас… Всех собак на меня повесят…»

– Это не мое, – каким-то чужим, слишком тонким и пискливым голосом, который не понравился ему самому, выдавил он наконец и закашлялся.

– Что не ваше? – подняв от бумаг голову, поинтересовался равнодушный капитан.

– Не мое… В машине и дома…

– А, вы про кокаин? – Бурсевич отложил ручку в сторону. – Полкило… Солидно! Хранение и распространение в особо крупных размерах. Отлично! – Он потер свои пухлые ладошки, а Роман Юшко облился потом, хотя в комнатке было отнюдь не жарко. – А почему не ваше? – иронически поинтересовался капитан.

– Не мое, – уже твердо заявил Роман Юшко. – Меня… подержать просили… Я понятия не имел… что это кокаин… Не знал ничего…

– Все так говорят, – неотзывчиво бросил собеседник. – Хранение и распространение в особо крупных размерах, – повторил он. – Сколько там? Полкило, говорят?

– Какие там полкило! – горячо возразил Юшко и запнулся. – Я ничего не знал, клянусь! Я здесь ни при чем! Я все расскажу! Только с одним условием, хорошо?

– Каким условием? – Капитан не спеша возил ручкой по бумажке, ему, видимо, не был уже интересен ни Ромин кокаин, кстати, уже найденный, ни сам Рома, о котором Муха уже такого наговорил, что и оставалось капитанишке этому только одно – оформить свои бумаженции по всем правилам их ментовской канцелярии и препроводить Рому в камеру.

– Так рассказывать? – как-то уже совсем заискивающе произнес Рома. – Только с одним условием? Хорошо? Вы напишите, что я к этому кокаину не имею никакого отношения? А?

– Ну говорите, – как-то лениво разрешил Бурсевич. – Написать-то все можно. Бумага, она все стерпит. Только я уже устал писать сегодня. – Капитан развел в стороны пухлые ладони, как бы показывая, что от писанины на них нет живого места. – Я диктофончик включу. Не возражаете?

Роман Юшко пожал плечами. Он не возражал.

* * *

Двери им открыла сама Эвелина Даугуле – с распущенными по плечам светлыми волосами и в белоснежном атласном халате.

– Кто там, Лина? – негромко поинтересовался откуда-то из глубины мягкий баритон.

– Это из милиции, Радик, – спокойно ответила она, появляясь в комнате в сопровождении эскорта незнакомых мужчин. – Да, я не совсем поняла, что вам угодно, господа?

На слегка порозовевшем лице ее играла приветливая улыбка и не дрожал ни один мускул.

«Ну и выдержка у бабы!» – восхитился про себя майор Банников, вслух же сухо произнес:

– Вот постановление на обыск в вашей квартире, Эвелина Антанасовна. Пожалуйста, ознакомьтесь.

Из-за спины тяжеловесного майора между тем робко выдвинулись понятые – молодая, деревенского вида дворничиха с мужем. Дворничиха, белившая во дворе деревья, так и осталась в рабочем синем халате с брызгами извести; муж ее выглядел совершенно по-домашнему – в спортивных штанах и шлепанцах на босу ногу. Колоритная парочка мялась в дверях, переглядываясь и явно чувствуя себя не в своей тарелке.

– Да вы проходите. Сюда садитесь, чтобы хорошо все было видно, – пригласил майор.

– А шо шукать будэтэ? – простодушно поинтересовалась дворничиха, с сомнением поглядывая то на свои запачканные грязью рабочие туфли, то на светлый ковер на полу.

– Золото-брильянты, – хмуро ответил Банников и кивнул одному из пришедших: – Давай, Володя, начинай…

Дворничиха только удивленно качнула головой, а сонные глаза ее мужа стали вдруг совершенно осмысленными и заблестели. «Будет теперь чего порассказать куму за пивом!» – так и читалось в его взоре. Он поудобнее уселся, вздохнул и сложил здоровенные ручищи на коленях, решив, видимо, ничего не упустить.

Даугуле осталась стоять где была – рядом с Хлебниковым. Профессор тоже был в атласном халате и шлепанцах – только у него и халат, и туфли были черными. Волосы Радия Вадимовича были еще мокрыми – наверное, перед приходом милиции он принимал душ. В отличие от безмятежно-спокойной Даугуле он был хмур, и выражение лица у него было брезгливое, как будто в светлой гостиной своей подруги он вдруг увидел целую россыпь черных тараканов.

Тайник обнаружили только через три часа, в комнате, которая была рабочим кабинетом Эвелины Даугуле. Он был устроен по образу и подобию тайников, которые устраивают в исторических драмах романтические персонажи. Из роскошно изданной книги Шарлотты Бронте была вырезана середина, и внутри образовавшейся полости лежал некий предмет, с легким шорохом спланировавший на пол. Проголодавшиеся и подуставшие понятые вытянули шеи – посмотреть, чего же такого нашли наконец в этой самой квартире, где до сих пор не было обнаружено ни золота, ни бриллиантов, по крайней мере в том количестве, в котором они ожидали их увидеть.

Банников подошел к выпавшему предмету, осторожно взял его двумя пальцами за торцевые стороны и положил на стол. Это был блокнот малого формата, в кожаном переплете, практически совсем новый. Банников слегка повернул его так, чтобы свет падал косо, и на странице стал четко виден весь текст записки, написанной с твердым нажимом и начинавшейся с обращения – «Радик!».

– Есть, – почему-то шепотом сказал Банников подошедшему сзади Бухину, который приехал сюда час назад. – Есть, Саня. Нашли.

Бухин посмотрел на текст, который знал уже наизусть из материалов дела, текст, который все время почему-то сам лез ему на глаза и в котором не было как раз этого единственного слова «Радик!».

– «Радик! Я ухожу. Мне все надоело. Я устала. У меня нет больше сил вести подобный образ жизни. Прощай. Твоя А.», – с выражением прочитал Бухин, не глядя в блокнот, и повернулся к Хлебникову: – Знакомый текст, правда, Радий Вадимович? Это ведь вам писала записку покойная Воронина? Очень умно было оторвать обращение, и получилось, что она сама выбросилась из окна. Только не умно было такую улику прятать, а тем более нести к своей любовнице.

– Это не мое, – сухо ответствовал Хлебников, подойдя к столу и невидящим взглядом окидывая лица присутствующих. – Я этого сюда не приносил.

– Ну, экспертиза покажет, приносили вы это сюда или нет, – заметил Банников, осторожно пряча блокнот в пакет.

– Николай Андреич, тут еще кое-что есть, – сказал тот самый Володя, который и нашел тайник. – Вот.

В коробке, которая когда-то была книгой, тускло отсвечивал какой-то предмет. Банников взял пинцет и переложил его на стол. Это был золотой медальон в виде сердца на оборванной золотой цепочке.

– Это тоже видите в первый раз? – спросил он Хлебникова.

Радий Вадимович буквально впился глазами в медальон, на гладкой поверхности которого были выгравированы две сплетенные в виньетку буквы – «Р» и «Т». Он механически протянул руку, словно желая взять медальон со стола и рассмотреть его поближе, но Банников руку перехватил.

– Я вижу, узнаете, – удовлетворенно сказал он. – Вашу покойную жену Татьяной звали, верно? И она тоже сама выбросилась из окна? – Он нарочито сделал ударение на слове «сама».

Хлебников поднял на него глаза, и Коля Банников не смог понять, что было в его взгляде – тоска, ненависть, усталость? Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и первым все-таки не выдержал профессор.

– Это не я, – глухо повторил он и вдруг дернулся, словно бы от удара электрическим током: – Лина? – сказал он, словно не веря ни единому звуку из этого слова. – Лина?!!

Она поняла, что все кончено. Не будет больше ничего – ни Испании с жарким солнцем и неторопливой сиестой в маленьком отеле, ни стерильной Прибалтики с достойной и скучной старостью, ни даже этого ненавидимого, грязного, шумного, глупого города – ничего. Потому что больше не будет рядом того единственного человека, для которого она жила. Она гордо вскинула голову и посмотрела ему в лицо.

– Лина… – еще раз простонал он.

– Да, это я, – просто сказала она. – Потому что не могла без тебя жить.

Она сделала один небольшой шаг, одним движением повернула ручку двери просторного балкона, на котором никогда не было никакого хлама, как принято было у всех жителей этого города. Здесь не было ничего – ни старых лыж, ни картошки, ни прошлогодних журналов – только она, ослепительное солнце и резкий ветер. У нее были только какие-то секунды, чтобы почувствовать жар этого солнца и холод этого ветра, – за спиной уже трясли дверь, молниеносно защелкнутую ею с наружной стороны, еще мгновение – и на пол посыпались стекла. Она еще успела обернуться и увидеть глаза: жадные – понятых, пустые, как пистолетные дула, – ментов, и только его глаз она не увидела. Потому что он больше никогда не захочет посмотреть на нее. И тогда она поняла, что действительно все кончено, – и не потому, что ее осудят как убийцу, – нет, не этого она боялась. Больше всего на свете она боялась потерять его, и вот – потеряла. Белой сияющей птицей она взлетела на перила, раскинула руки и упала прямо в мартовский ветер.

* * *

Временами она выплывала из бесконечного, мучительного черно-белого сна, и ей казалось, что еще немного – и она окончательно проснется. Но в те небольшие, цеплявшие сознание промежутки она видела, что тот, другой мир, в который она так упрямо старалась прорваться, также черно-белый: белые, сияющие до рези где-то внутри стены и потолок, неясные темные тени и такие же неясные, бесплотные черно-белые голоса – еле слышные, неразличимые. И каждое движение было так болезненно, столько отнимало сил… но нужно было плыть куда-то, выныривать, прорывая плотную, резиновую пленку воды над головой, и еще, и еще раз.

Сначала она подумала, что и эта попытка не увенчалась успехом, – мир, в который она так стремилась, хоть и не исчез сразу же, но плыл подобно миражу. Глаза не могли зацепиться, мир плыл – молочные реки, кисельные берега, и резкость в этом кисельном мире никак не наводилась. Но счастьем было уже то, что появились какие-то неясные цветовые пятна – что-то розовое и, кажется, коричневое…

Резкость возникла внезапно, как будто починили неисправный прибор, и она преувеличенно-четко увидела в углу у окна женщину – сначала та казалась сидящей далеко-далеко, как будто она смотрела на нее с обратной стороны бинокля. Потом вдруг картинка придвинулась и крохотная женщина превратилась в Наталью Антипенко в очках и розовой вязаной кофте, накинутой на плечи, сосредоточенно и печально вышивающей на пяльцах. Это было слишком неправдоподобно, и она подумала, что снова видит один из бесконечной череды переходящих друг в друга бессмысленных фантомов, и стала ждать тягостного продолжения. Но фигура все сидела в скорбной позе проведшего бессонную ночь человека, не торопясь втыкала иголку в канву и вытаскивала ее с обратной стороны. Потом то, что никак не могло быть Натальей Антипенко, сняло очки, отложило пяльцы в сторону и стало тереть глаза.

– Мама, – сказала лежащая на высокой белой кровати слабым шепотом. – Мама…

Очки и розовая кофта полетели на пол – так быстро Антипенко вскочила со стула и подлетела к кровати, не веря своим глазам.

– Ты меня видишь? – спросила она у лежащей. – Катюшенька, ты меня видишь?!

– Вижу, – прошелестела после долгих дней отсутствия и наконец-то причалившая к долгожданному берегу Катя Скрипковская.

– Тише. – Сияющая Наталья приложила палец к губам, хотя Катя и так разговаривала на пределе слышимости. – Ты полежи минуточку, ладно? А я сейчас позову врача…

Наслаждаясь этим вновь обретенным миром, в котором были цвета, и звуки, и даже запахи – откуда-то отчетливо пахло цветами, и, немного повернув голову в сторону, она увидела большой букет желтых нарциссов, стоящий в литровой банке. Тела у нее как будто не было, но на всякий случай она попыталась пошевелить рукой – и пальцы ощутили шероховатость простыни, но сама рука почему-то не поднималась. Голова также не слушалась – ее свинцовую тяжесть невозможно было оторвать от подушки, поэтому Катя скосила как можно больше глаза и посмотрела на свою руку. Рука оказалась просто-напросто привязанной марлевой петлей, и к ней шла прозрачная трубка капельницы.

Больше всего она боялась, что такими трудами возвращенный мир снова начнет исчезать, – но он возвращался огромными кусками – пылинки реяли в солнечном луче, она различала голоса, аромат цветов, вот только никак не могла вспомнить, что с ней и почему она очутилась в таком положении.

В те пять минут, пока не было Натальи, она уже научилась поворачивать голову и поднимать свободную руку – ту, которая не была привязана к кровати. Когда Наталья вернулась с каким-то человеком, который оказался врачом и был почему-то не в белом, как положено, а в зеленом, приятном для глаз, она уже научилась улыбаться. Улыбался и врач, улыбалась и Наталья, у которой, несмотря на улыбку, из глаз непрерывно текли слезы, улыбался и неизвестно откуда взявшийся в палате Лысенко. Она еще плохо ориентировалась в звуках и, когда они заговорили – все разом, – никак не могла понять, нужно ли отвечать или можно пока только слушать:

– …голова сегодня не болит?

– …я так и знал…

– …мама заболела гриппом, и…

– …тошнит?

– …я с тобой сидела…

– …принес тебе сок!

– …с каждым днем будет все лучше и лучше…

Голова почему-то не болела, хотя перед глазами иногда плыли какие-то темные пятна и слегка подташнивало. Но явившийся в зеленой хирургической робе ангел, принесший благую весть, что с каждым днем ей теперь будет все лучше и лучше, оказался прав – через неделю ее уже перевели в общую палату, мама выздоровела от гриппа и сменила возле нее постоянно дежурившую Наталью, а еще через неделю она наконец смогла самостоятельно встать с кровати и дойти до окна. Март, оказывается, давным-давно остался позади, и не было за окном уже ничего черного и белого – были зеленая трава с буйно расцветшими желтыми одуванчиками, голубое небо и какая-то пичуга, деловито тащащая на обустройство гнезда где-то подобранный алый лоскуток.