Текст книги "Верну любовь. С гарантией"

Палочки наконец кончились. Радик кое-как одолел письмо, и только из уважения к его новому открывшемуся таланту – художественной декламации – учительница ставила ему по письму «твердую четверку». Четверка эта действительна была очень твердой, судя по тем мозолям, которые он натирал ненавистной ручкой. Но теперь его стали брать с собой на всякие слеты, съезды и конференции, и там, стоя непременно в центре сцены, дабы привлечь всеобщее внимание, октябренок, а затем и пионер Радий Хлебников открывал торжественные мероприятия чтением патриотических стихов. Но нельзя сказать, что хорошие оценки ему ставились именно за это. Он оказался весьма способным к истории, литературе. Неизменно получал высший балл по географии, химии, биологии, и только физика с математикой привлекали его почему-то меньше всего. Но с таким отцом Радик просто не мог иметь по физике и математике ниже, чем «отлично», и он лез вон из кожи, но зарабатывал свои действительно заслуженные пятерки.

– Завтра пойдем подавать документы, – сказала мать через два дня после выпускного. – Нечего тянуть. А сейчас садись за учебники. Вот, папа принес вопросы, которые чаще всего задают как дополнительные.

Вопросы были по физике – предмету, который ему нравился меньше всего. Но он знал, что физику нужно сдавать почти везде, и поэтому учил ее наравне с любимой им химией. С выбором института Радик до сих пор не определился – сегодня его привлекала медицина, завтра он мечтал о юриспруденции, послезавтра – об истфаке…

– Только по физике? – спросил он у матери.

– По математике папа принесет потом.

– По какой математике? – удивился Радик.

– Как по какой? На физтех с твоим аттестатом сдают два экзамена – физику и математику. Если набираешь девять баллов, то поступаешь сразу. Ну а если нет, – мать понизила голос, и Радику почудилась в нем скрытая угроза, – то будешь еще писать сочинение и сдавать математику устно. Конкурс три с половиной человека на место. В этом году, возможно, даже четыре. Но мы с папой надеемся, что ты наберешь десять баллов. Ты же все-таки Хлебников.

Да, он был Хлебников, и способностей ему было не занимать, впрочем, как и упрямства тоже. Но он с детства привык слушать родителей и еще не умел настоять на своем. Только промямлил:

– Я, вообще-то, еще не думал о физтехе…

– А куда же? – Мать удивленно приподняла брови. – На мехмат? Но папа говорит, что на физтехе тебе будет гораздо интереснее.

Он поступил с первой попытки, набрав, как и предполагали родители, десять баллов. Да и как могло быть иначе? Письменная математика не доставила особых хлопот – после месяца напряженной подготовки экзамен показался ему не сложнее школьного выпускного, а по физике его каждую свободную минуту натаскивал отец. Родители на радостях даже закатили пир – вместе с сыном пошли в ресторан. Таким образом, учеба на физико-техническом факультете начиналась легко и радостно. Но к окончанию первого семестра бóльшая часть радости улетучилась. Радик не то чтобы не тянул предметы – но ему все время казалось, что он не на своем месте. Его угнетали долгие часы сплошной математики – частенько бывали дни, когда две пары теории завершались еще одной – сложнейшим коллоквиумом. Два часа неувлекательного предмета – истории партии – в такие дни казались ему просто отдыхом. Он с ужасом ловил себя на том, что ему не интересны ни физика, ни математика, а на коллоквиумах его неудержимо тянуло в сон. Но он гнал мысль о том, что занял место кого-то другого, и занимался, занимался и занимался. Оживлялся Радий только на парах по химии. Из всего курса предметов, которые им читали, только она ему и нравилась. Химия да еще хорошенькая второкурсница Люся – вот все, что скрашивало его учебу. Сессию он сдал на «отлично», получив повышенную стипендию. Отец, забегая в мечтах далеко вперед, уже подыскивал тему для кандидатской диссертации сына.

Гром с ясного неба грянул в конце первого курса. Радик, у которого из-за внезапно заболевшего преподавателя образовалось «окно», сидел с Люсей на лекции по биологии, которую она почему-то никак не хотела пропустить, игнорируя приглашение пойти в парк и съесть по мороженому. Он был серьезно увлечен статной, красивой Люсей и поэтому отправился с ней на лекцию, чтобы под прикрытием видевших все на своем веку парт гладить горячую Люсину ногу в тонких весенних колготках. Но Люсины ноги почему-то очень быстро перестали его занимать: ему было настолько интересно, что он просидел все два часа, с восторгом слушая лектора. Сонливость, с которой он так боролся на парах по математике, как рукой сняло. «Люсь, а можно я с тобой еще и на практику пойду?» – спросил он у подружки. Люся, немного раздосадованная тем, что какая-то биология отвлекла ее поклонника, вытеснив такой важный объект, как ее ноги, на второй план, все же согласилась. Лекция, которая столь пленила Радия Хлебникова, была о составе крови, и лабораторное занятие было по этой же теме. Веселый человек в несвежем халате, проводивший практическое занятие, нисколько не удивился внезапно появившемуся лишнему студенту и даже лично помог Радику настроить микроскоп.

Дальше все покатилось, как неудержимая лавина. Он пропускал свои лекции, зато просиживал с Люсей, а потом и без Люси, с чужими курсами и потоками драгоценные часы, которые должны были быть посвящены исключительно математике, теоретической механике и физике. Вместо этого Радик упивался лекциями по психологии, биологии, биохимии и даже анатомии. Он понимал, что нужно готовиться к сессии, время летело, а он все больше и больше пропускал. Физика, а особенно математика, вызывали в нем нарастающий внутренний протест, если не сказать отвращение. Он заставлял себя брать в руки учебники, но все чаще ловил себя на том, что не может сосредоточиться на прочитанном. Сессию он сдал из рук вон плохо. Некоторые преподаватели лишь пожимали плечами, недоумевая, почему хорошо показавший себя в первом семестре Радий Хлебников так плохо подготовился к экзаменам. Одни списывали его посредственные ответы на плохое самочувствие и из уважения к его сплошь отличным оценкам за первый семестр ставили «хорошо». Другие же заставляли пересдавать снова и снова. По начертательной геометрии он долго не мог получить вожделенный «трояк». «Смотри, Хлебников, – неприятный начертальщик брезгливо бросил ему зачетку, – докатишься до отчисления! И папочка не поможет». «Я и сам уйду», – буркнул Радик. Эта внезапно пришедшая мысль не оставляла его. И с каждым днем все крепла и крепла. Уйти от опостылевшей математики, от которой сводит челюсти. От теоретической механики, начертательной геометрии, от страшного призрака грядущего сопромата. Перевестись на биофак, досдать недостающие предметы. Если заниматься все лето, можно успеть.

На биофак его не взяли. Слишком мало оказалось общих предметов – практически только химия и та самая история партии. Да и вступительные экзамены были другие. «Поступай заново, – посоветовала ему общительная секретарша в деканате. – Если ты на физтех поступил, то сюда – вообще раз плюнуть. И конкурс меньше, и экзамены легче». В семье после весенней сессии начались большие обиды. Обижалась в основном мама. Как и в детстве, когда Радику не удавались палочки, все закончилось криком и мамиными слезами. Затем, увидев, что сын очень слабо реагирует на упреки, она избрала принципиально другую линию поведения – бойкот. Молча подавала завтрак, молча клала на тумбочку в прихожей рубль – на него он должен был купить себе на обед булочку и бутылку кефира. Отец, как и всегда немногословный, лишь хмыкал, глядя на такое воспитание, но вмешиваться не решался. Стипендию Радику не начислили, и он стискивал зубы от унижения, но рубль брал. На этот рубль он и обедал, и ездил в библиотеку – просиживал там дни кряду за учебниками по химии и биологии. Документы он пока не осмелился забрать, но решил, что на физтехе больше не останется, чего бы это ни стоило. Между тем прошло три недели, а слухами, как известно, земля полнится. И до Вадима Михайловича дошла весть, что его сын Радий явился в деканат биофака с просьбой о переводе. Дома эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Мать немедленно положила конец мораторию на разговоры с сыном.

– Вадик! – призывала она мужа. – Да сделай же что-нибудь! Да поговори ты с ним!

– Ну что ж… – Отец был раздосадован не меньше, чем мать. Но внешне это практически никак не проявлялось. Вадим Михайлович был крайне сдержан в проявлении эмоций. – Если тебе физтех не нравится, то можно перевестись куда-нибудь. На мехмат, например.

Радик отрицательно помотал головой.

– Или АСУ. Перспективная специальность. В радиотехнический. Там и учиться полегче, хотя, – отец презрительно прищурился, – базовые знания совсем не такие.

– Я совсем не хочу учиться по этой специальности. – Шаг был наконец сделан. Радик поднял глаза на родителей. – Мне не нравится математика. Терпеть ее не могу.

– А куда, куда? На биофак? Хорошо! – Галина Егоровна резко взмахнула рукой. – А о будущем ты подумал?! Кем ты будешь после своего биофака? В Богом забытой Средней Азии на биостанции сидеть, чумных крыс ловить? Или в школу, таких, как сам, оболтусов учить? Или, может, в ботанический сад хочешь, на восемьдесят рублей ставки? В навозе ковыряться?

Радик и сам уже не раз задумывался, какое будущее его ждет после окончания биофака. Мать лишь озвучила сейчас его сомнения. Но он не собирался сдаваться.

– Я не хочу учиться на физтехе! – с вызовом заявил он.

Мать только всплеснула руками. Отец же проговорил примирительно, предваряя упреки жены:

– Галочка, если он будет отлично успевать, его могут оставить на кафедре.

– А меня оставили на кафедре? – с горькой гримасой возразила мать. – А у меня, между прочим, была золотая медаль, а потом – красный диплом. А я до сих пор работаю в какой-то занюханной больнице, потому что приехала из провинции и всего добивалась сама! А на кафедре оставили дочку проректора института! Знаешь, почему сын генерала никогда не будет маршалом? Потому что у маршала есть свой сын! И у какого-нибудь профессора биофака тоже есть свои дети, или внуки, или племянники! Кругом все только по знакомству, только для своих. Да будь ты хоть семи пядей во лбу… Почему ты, доктор наук, профессор, не заведующий кафедрой? А заведующий кафедрой вовсе не доктор наук. Зато он чей-то там родственник. И не делай страшные глаза! Это секрет Полишинеля. И так в каждом институте, в каждой конторе, вплоть до самых крохотных, самых ничтожных… Это еще счастье, что он мальчик. Если ты женщина, – она зло скривила губы, – то вообще можешь забыть о карьере. Хотя, – она бросила на сына уничтожающий взгляд, – если ты вздумаешь забрать документы, тебя сразу загребут в армию. Вот там ты узнаешь, что нужно было слушать родителей. Там тебе покажут, почем сотня гребешков! Ты поймешь, зачем высшее образование. – И добавила, повернувшись к мужу: – Если бы ты за ним присматривал, этого бы не случилось!

– К тебе, между прочим, на консультации едут со всей области, – напомнил Вадим Михайлович, примирительно касаясь ее руки. – И именно тебя, а не дочку проректора пригласили работать в платную поликлинику. А туда берут только лучших. Ну что ты так раскричалась? А присматривать за ним у меня нет ни времени, ни возможностей. И вообще, это противоречит моим принципам, – заключил отец. – Биофак – это не то, что тебе нужно. – Он покачал головой. Неожиданно Радик увидел, что отец улыбается ему. – Я еще когда он палочки писал, говорил, что он будет невропатологом!

* * *

– И заправляет этой бедой некий профессор Хлебников. Он у них – мозговой центр. В конторе постоянно работают три человека: сам профессор, его ассистентка, тоже, между прочим, любопытная особа, и секретарша. Есть еще приходящая уборщица, но ее пока в счет не берем. На деятельность имеется законно полученная лицензия. Но есть и подводная часть айсберга. Воронина, судя по всему, была у них не одна. Контакты сейчас активно отслеживаем. Плохо только, что людей мало. И Бурсевича к тому же забрали!

– А ты хочешь, Коля, чтобы все этим только и занимались? Так? – Шатлыгин нахмурился.

– Хорошо, хорошо. Как-нибудь крутиться будем, – примирительно буркнул Лысенко, сводя начальственный гнев на нет. Бармалей был хоть и вспыльчив, но необычайно отходчив.

– Получается, что Хлебников по заказу Ольги Литвак ликвидировал Воронину. Так? – спросила Катя. – За какие-нибудь пять-семь тысяч выбросил из окна незаменимую ассистентку, которая приносила стабильный доход? То есть наш умный профессор своими руками зарезал курицу, несущую ему золотые яйца.

– Я тоже об этом думал, – поддержал Лысенко. – Воронина им кучу бабок приносила, на ней эти привороты-отвороты и держались. А под мужиков он теперь что, сам ложиться будет? Или помощницу свою заставит, как ее там? Да, Эвелина Даугуле. Видели, видели. Сорок лет, ни рожи, ни кожи. Но, судя по тому, что жаждущие исцелений не перевелись, у них есть крепкая команда, которая продолжает активно работать с трудящимися. Особенно с некоторой прослойкой, имеющей высокий доход. По принципу: лучше дружить со здоровым и богатым, чем с бедным и больным. Эх, пошарить бы у них в конторе, пощупать их за тело, так сказать.

– Игорь! – Шатлыгин предостерегающе поднял палец. – Смотри, дощупаешься!

– Та-в-а-а-рищ подполковник! – обиделся Лысенко.

– Да не полезем мы никуда, Степан Варфоломеич, – примирительно произнес Банников. – Рано. Спугнуть их никак нельзя. Работаем крайне осторожно. Такую разработку за один день не провернешь. Связи надо отследить, механику всю их хитрую. Вот раскрутимся, и Ольгу Литвак недельки через три пошлем… Микрофончик прицепим, камеру поставим, если будет возможность. Деньги пометим, и если он их возьмет, то все – на этих деньгах расколем его.

– Я бы не взяла, – возразила Катя. – Одно дело – мошенничество, а совсем другое – убийство.

– А знаете, как умерла его жена? – вдруг спросил Банников.

– Как? – Все головы повернулись к майору.

– Выбросилась из окна, – мрачно и с каким-то удовлетворением в голосе сообщил он.

* * *

Радик понимал, какой это удар для отца, – и прежде всего по самолюбию. Единственный сын, на которого он возлагал такие надежды! Так блестяще, можно сказать, поступил, и первый семестр тоже показал, что может ведь учиться, причем учиться отлично. Но Вадим Михайлович Хлебников все-таки был ученым, и мышление у него тоже было как у ученого. Он прекрасно понимал, что если точные науки вызывают у его сына такое стойкое неприятие, то о научной карьере в этой области лучше забыть. А просто получить диплом… Зачем? Мальчишка вырос послушный, и можно, конечно, его заставить учиться дальше. Но, опять-таки, зачем? Если его так привлекает биология, то разумнее выбрать такой вуз, чтобы и собственный престиж не страдал, и сын был бы доволен. Тогда почему не медицинский? На следующий день он поговорил об этом с женой. Галина Егоровна всю жизнь преклонялась перед мужем – физика казалась ей вершиной всех наук, а собственный супруг – чуть ли не полубогом, восседающим на этой вершине. Медицину же она считала не более чем ремеслом и свой собственный талант врача не ставила ни в грош.

– Можно и зайца научить курить, – повторяла она известную фразу. – Медицинский! Ты сам посуди: сначала учиться – пять лет, потом интернатура – еще два года. Да год он уже потерял. Итого восемь. Восемь! А если он пойдет на второй курс, то уже через четыре года получит диплом. И какая профессия! А врач? И что ты видишь в этом хорошего?

– Галочка, возможно, у него талант быть как раз врачом, – убеждал ее супруг.

– Какой там талант! Учись как следует, на практике к работе опытных докторов присматривайся, а не разговоры разговаривай и курить бегай. Потом выслушивай больного внимательно и ставь диагноз, – низводила до нулевого уровня свои способности блестящего диагноста Галина Егоровна. – Все очень просто.

– Все очень не просто, – возражал ей муж. – Так, как лечишь ты, могут очень и очень немногие. У тебя настоящий талант. Может, Радик пошел именно в тебя?

Галина Егоровна смущалась и расцветала. Ей было приятно, что муж, оказывается, так ценит ее. Ведь в медицинский она попала случайно – институт для нее выбирали родители. Вот и она думала, что они с мужем выберут для сына самое лучшее. Физика сейчас на таком подъеме! Трудно было смириться с мыслью, что они ошибались.

– А вдруг он не поступит? Ведь прямиком пойдет в армию! – пугала Галина Егоровна мужа.

– Во-первых, у него уже есть опыт сдачи экзаменов, и опыт удачный, – рассуждал Вадим Михайлович. – Во-вторых, он очень много занимается. Ну а в-третьих, – он замялся, – я поговорил в деканате… И если Радий не поступит, документы вернутся на место. В таком случае он будет учиться дальше, – твердо сказал он. – Я не смогу просить декана о таком одолжении еще раз.

Условия были поставлены категорически, и Радик был вынужден согласиться. Что ж, если он не поступает в медицинский, то будет продолжать учебу на физтехе, как того хотят родители. Если не поступает. Он очень надеялся, что поступит. И он поступил.

С первых дней студент лечебного факультета Радий Хлебников был в институте на самом лучшем счету. К третьему курсу у него уже было несколько серьезных работ, написанных, разумеется, в соавторстве с преподавателями, но, если отбросить условности, на девяносто девять процентов они были написаны самим Хлебниковым. Прав был Вадим Михайлович – у их сына оказался настоящий талант. Но невропатологом он так и не стал. Интересы его все время менялись. Как он сам полагал, онкологию ждало большое будущее, и работу в этой области он считал перспективной. Также ему были интересны геронтология, иммунология, болезни крови. Невропатология, пожалуй, нравилась ему все больше и больше, пока он вплотную не столкнулся с психиатрией. К четвертому курсу стало ясно – Радий Вадимович Хлебников будет психиатром.

* * *

В середине февраля день заметно прибавился, и приятно было просыпаться от яркого света, бьющего в окно. Какое это было волшебное сочетание – мороз, снег и яркое солнце! Катя очень любила именно такие морозные, солнечные дни. И вообще, она была отчасти солнцепоклонницей. Когда за окном светило солнце, и работалось иначе, и думалось совсем по-другому. Вчера день был хоть и морозный, но совершенно не солнечный, с неба сыпало, а под вечер разыгралась настоящая метель. На улице выросли сугробы, но к утру небо совершенно очистилось и солнце играло на свежевыпавшем снегу. Однако сегодня Катю разбудил не этот ясный рассвет, и даже не будильник – ее разбудил во сне телефонный звонок. В крепком утреннем сне ей снилось, что она спит – у мамы, в прежней своей комнате, окнами выходящей в сад. Стоит жаркое лето, зайчики играют в зеленой листве и мягко ложатся на подушку. Но они не мешают, Катя нежится под их ласковыми касаниями. И вдруг где-то далеко начинает настойчиво трезвонить телефон. Он зудит и зудит, как назойливая муха. Катя не хочет просыпаться, сегодня выходной, и можно побездельничать. Ну почему никто не снимет трубку! Вдруг трубка оказывается рядом, на подушке, и она все-таки берет ее, говорит «Алло!» – и просыпается.

Ослепительный свет в окне и настойчивые трели телефона. Еще сонная, она нашарила рядом с кроватью тапки и, взглянув на будильник, поплелась в кухню.

– Скрипковская? – поинтересовались в трубке. – Ты спишь, что ли?

– Сплю, Игорь Анатольич, – хриплым со сна голосом ответила она и прокашлялась. – А что?

– Заболела, что ли? – В голосе капитана Катя уловила сочувствующие нотки.

– Да нет… Просто сплю.

– А ты знаешь, который час? – Сочувствие у говорящего как рукой сняло.

– Половина шестого, – неуверенно предположила Катя.

– Половина десятого! – взорвалась трубка. – А она спит!!

– Как?! – ахнула Катя. – Как половина десятого? – Она лихорадочно искала глазами спички. Вечно они исчезают неизвестно куда. Ага, нашла! Зажгла газ под чайником, потом чиркнула еще раз, и зашумела колонка. Плечом она прижимала к уху телефонную трубку, в которой все еще что-то выговаривал ей начальник, а освободившимися руками делала все сразу – нарезала хлеб, выудила из холодильника остаток вареной колбасы и два яйца. Захлопнула дверцу и, все еще с трубкой, прижатой к уху, с грохотом опустила на плиту сковородку.

– Ты что там, еще и есть собираешься? – правильно истолковал доносившиеся звуки Лысенко.

– Игорь Анатольич! – умоляюще пискнула Катерина. Есть хотелось ужасно. Вчера она явилась домой поздно и такая усталая, что сразу легла спать. – Я через полчаса буду на месте!

– Посмотрим, как ты через полчаса будешь!

В бешеном темпе Катя швырнула на сковородку колбасу, залила ее яйцами, убавила огонь и помчалась в ванную. Когда она из нее выскочила, яичница уже была готова, а чайник на плите исходил паром. Как же она умудрилась проспать? Какой конфуз! Интересно, Бармалей уже в курсе? Она чуть слышно застонала, поедая яичницу прямо со сковородки и давясь впопыхах огромными кусками хлеба. Конечно, ведь планерка вот-вот начнется! Прихлебывая на ходу чай, она ворвалась в спальню, где прозрачный зелененький будильник по-прежнему безмятежно показывал половину шестого. Она схватила его и потрясла. Секундная стрелка чуть дернулась и вернулась в исходное положение. Наверное, батарейка села. Как некстати! Почему этой батарейке не поработать бы еще чуть-чуть?

Чай был ужасно горячий, она отхлебнула слишком много и зашипела – обожгла язык. Чертыхаясь, она принялась одеваться. Трусы, лифчик, майка… Сколько там? Ого, минус четырнадцать! Тогда тонкий свитер, а поверх него еще и толстый. Колготки никак не находились, и она в спешке вывернула все содержимое комода на кровать. Ну не могла же она в самом деле сунуть надеванные колготки в свежее белье? Или могла? Искомое все не находилось. Катя застонала сквозь зубы. Она здесь роется, а там с минуты на минуту начнется планерка! Черт с ними, с этими колготками, наденет новые. Новые надевать ужасно не хотелось – Катя берегла их к Восьмому марта, которое было не за горами. Костеря себя за то, что впустую тратит драгоценные минуты, она пробежала по всем комнатам, шаря глазами по укромным местечкам. И еще Лысенко завидует, что у нее три комнаты! Была бы одна, так и искать было бы в три раза легче…

Наконец, вернувшись в спальню, она со вздохом распечатала пакет с новыми колготками и стала быстро, но осторожно натягивать их на ноги. Конечно, новые колготки и в подметки не годились старым, ибо последние имели неоспоримое достоинство: надевались в одно мгновение и внизу были совершенно целыми, хотя в середине у них была тщательно зашитая дыра с художественно расползающимися от нее многочисленными стрелками. Новые же колготки, естественно, никаких дыр не имели, и под джинсы надевать их было жалко. Ведь известно, что под джинсами колготки ужасно трутся, особенно вот такие – с эффектом велюра. Уже сбегая рысью по лестнице, она все еще сокрушалась.

Во дворе сугробы были уже расчищены и дорожка посыпана песком. Перебегая через двор, Катя почувствовала, что движению что-то мешает. Что-то тормозило ее быстрый бег. Обернувшись в сумрачной подворотне, она с ужасом увидела, что старые колготки, которые она так и не нашла, вылезли из штанин и растянулись сзади чуть ли не на метр, волочась по дорожке и цепляясь за что попало. Катя почувствовала, как ее бросило в жар. Оглядываясь, она подняла куртку, запустила руку глубоко в штаны и, нащупав край предательских колготок, извлекла их. Налипший снег с песком остался на дорогостоящем «эффекте велюра» и немедленно начал таять. «Слава Богу, хоть никто не видел этого позора», – с облегчением подумала она и помчалась к метро.

– Можно? – Она робко поскреблась по темно-красному дерматину.

– Заходи, раз пришла. Через полчаса! Ну, где твои полчаса?

– Я больше не буду, – пискнула Катя и покраснела.

– Да уж постарайся. Мне тебя будить каждый день…

– Давайте по делу, – веско сказал Шатлыгин. – На чем мы остановились?

– Операция технически подготовлена, – доложил Банников.

– К Литвак кто поедет? Ты, Коля?

– Я думаю, ехать лучше всего мне. Потом с ней психолог поработает, а позже технический инструктаж проведем. Отрепетируем, так сказать.

* * *

– Как беременна? – ахнула Дашка. – Еще и двух месяцев не прошло! Оля, а это… не вредно? Врач же тебе сказал, что сначала окрепнуть нужно, а только потом…

– Даш, я сама не думала, что так получится, понимаешь? То никак не могла, а то вдруг сразу два раза подряд.

– Это от стресса. Мне Саша рассказывал, что Бармалей… Ну, это они начальника так зовут между собой, – смутилась Дашка. – Ты только не говори никому… Да! Так он рассказывал, что куры, если их испугать, гораздо больше яиц несут. Оль, а это точно?

– Точно. Позавчера сделали экспресс-анализы и на УЗИ сразу посмотрели.

– А мальчик или девочка?

– Даш, ты чего? Там только две недели, какой мальчик?

– Ой, здорово! – радовалась Даша. – А Андрей что?

– Волнуется. Настаивает, чтобы я в больницу ложилась. В частную. На сохранение.

– И что, все девять месяцев лежать будешь? – ужаснулась подруга.

– Не знаю. Там видно будет. Этого, – Ольга покачала головой, – я ни за что не потеряю.

* * *

Как мог он, психиатр со стажем, кандидат наук, жениться на отъявленной истеричке, да еще и постоянно угрожающей суицидом? Но, увидев Татьяну, он сразу потерял голову. И было от чего. Девушка была яркой представительницей того самого типа, от которого у него перехватывало дыхание, – высокая, фигуристая, с пышными темными волосами, вьющимися от природы. Ухаживание было коротким и стремительным, и уже через два месяца, всеми правдами и неправдами добившись разрешения в загсе, он повел ее под венец. Разглядывая теперь старую черно-белую фотографию, он в который раз вздохнул и в который раз удивился: как он мог так сильно ошибиться?

Да, этот союз был обречен с самого начала, несмотря на то что любил он свою жену безумно и так же безумно ревновал. Ревность была тщательно скрываема, но тем тяжелее день ото дня становилась совместная жизнь. Кроме того, новоиспеченный муж категорически восстал против яркого макияжа, мини-юбок, обтягивающих кофточек и туфель на шпильке, которые так любила его жена. Он запретил ей носить где-либо, кроме спальни, распущенные волосы и велел собирать их в строгий пучок на затылке.

Семейные скандалы не замедлили последовать сразу же за надеванием запрещенных предметов туалета. Жена кричала, плакала, била посуду, падала в обморок и закрывала перед ним двери спальни. И как он вытерпел пять лет такой жизни? Что за эти пять лет пережила его жена, отказавшись от любимых нарядов, ломая свои привычки и лишившись постоянного мужского интереса, которым была окружена до свадьбы, Радия Вадимовича почему-то не интересовало. Да кто она такая, его жена? Просто красивая самка, которой выпало счастье жить рядом с одаренным человеком и продолжить его род. В длинных прямых юбках, закрытых блузках, туфлях без каблуков и с коротко остриженными ногтями, она казалась ему не менее соблазнительной, чем в самых откровенных нарядах. Мнение остальных и мнение самой жены его не интересовали.

Всю жизнь он был занят. Он защищал кандидатскую, а потом и докторскую диссертации – работал для науки; он принимал больных – работал для человечества, он публиковался в реферативных журналах – для посмертной славы, когда какой-нибудь синдром назовут синдромом Хлебникова. У него была обширная негласная частная практика – ею он оправдывал перед женой, да и перед самим собой, все возрастающие доходы. Он с успехом, применяя метод гипноза и новейшие препараты, излечивал высокопоставленных алкоголиков и начинающих плодиться, как грибы после дождя, наркоманов. Но кроме практики, науки и преподавания у него была еще одна работа, появившаяся вскоре после смерти отца, о которой никто, даже жена, не должен был знать. Даже от самого себя он скрывал эту работу, тщательно делая вид, будто ее нет, не было и никак не могло быть в его жизни. Но она была, возникнув как бы помимо его воли, и продолжала крепнуть и расширяться. И если бы ему сказали, что когда-нибудь она поглотит его целиком, он, скорее всего, не поверил бы.

Ежевечерние скандалы в их семье стали обыденным явлением. Сначала Татьяна вспоминала туфли без каблука, потом переходила к своей загубленной молодости, и завершалось все это, как ни странно, заявлением, что он ее не любит. После чего следовали бурные рыдания, обмороки, отпаивание валерьянкой и, наконец, исступленный секс и примирение. Когда она засыпала рядом с ним, разметав по подушке свои роскошные волосы, он осторожно зарывался лицом в благоухающую волну блестящих кудрей и думал: «Ну что еще нужно этой женщине?» Как это он ее не любит? Он все, все делает ради нее. Новая просторная квартира, мебель, ковры, безделушки. Продукты всегда самые свежие и самые дорогие. Неужели она могла бы все это позволить на свою мизерную зарплату регистратора поликлиники?

И зачем ей, спрашивается, носить эти ужасные мини-юбки, если из-за стойки поликлиники видна только ее голова? Он ни разу не спросил себя, почему бы ему не разрешить ей мини-юбки и обтягивающие грудь блузки, если из-за стойки поликлиники действительно видна практически только ее голова? Но он не мог даже представить, что его жена – жена только-только состоявшегося профессора Хлебникова, самого молодого профессора института, у которого и без того куча завистников и недоброжелателей! – станет носить такие провокационные наряды, выставляя напоказ то, что принадлежало по праву только ему. «Ты выглядишь в них как проститутка! – кричал он на жену. – А если тебя изнасилуют на улице?» Он, знавший о насилии – и не только о физическом – больше, чем кто-либо другой, давил на свою жену постоянно, не ослабляя хватки.

У него вошло в привычку по нескольку раз в день, находя благовидный предлог, звонить домой. И, приветливо разговаривая с женой, заставлял ее отчитываться о каждом шаге – где была, что делала, почему опоздала домой с работы? Внутри у него работал хронометр: вот она вышла из-за своей стойки, сняла и повесила на плечики белый халат, вышла из поликлиники, где работала всего полдня… Сейчас она должна быть дома. Почему ее до сих пор нет? Именно он настоял на том, чтобы жена работала только полдня. Но оставшиеся полдня, когда она была неизвестно где – возможно, изменяла ему! – совершенно выматывали его, лишали сил, мешали работать. Мобильные телефоны еще только-только появились, и связь была баснословна дорога, но он, несомненно, отдал бы любые деньги за приспособление, позволяющее контролировать каждый ее шаг. Однако Радий не мог афишировать доходы, связанные с его деятельностью помимо института, и поэтому бегал звонить жене по разным кафедрам, рискуя прослыть отъявленным домостроевцем.