Текст книги "Верну любовь. С гарантией"

Он сразу же вспомнил деревушку, где они отдыхали, – испанское захолустье, милое именно тем, что там не бродили толпы туристов, не щелкали без остановки фотоаппараты, не шумела по ночам дискотека. Там был отдых простой и незатейливый – без экскурсий, без докучливых соотечественников, беспрерывно жалующихся на высокие цены и низкий уровень обслуги, без их тупых жен и крикливых детей. Туда приезжали только те, кто действительно устал, и даже на пейзаже отдыхал глаз – сожженная солнцем почти дотла трава, серебристые древние оливы, серо-желтый камень. Изысканные цветники при этой маленькой гостинице состояли почти сплошь из причудливого камня, карликовых хвойников и каких-то неярких ползучих растений – серо-голубых, пурпурных, темно-зеленых с белым, которые вызывали у Эвелины какой-то непонятный восторг. Ну что ж… Хотя он сам предпочел бы более живую и яркую Францию.

– Половина всегда меньше целого, – заметил он. – Ты поехала бы со мной?

– С тобой?

Она подошла и, сев верхом ему на колени, расстегнула кофточку и прижалась к нему всем своим гибким телом – так, как он любил. Ее волосы щекотали его ухо, ее губы целовали его шею, спускаясь к вороту рубашки; потом она сползла с его колен на пол, целуя его в живот, и все ниже, ниже…

– С тобой – хоть на край света, – шептала она.

Она уже давно уснула, свернувшись калачиком на своей половине огромной кровати, а он все лежал, думая о том, почему у него возникла эта мысль – уехать отсюда. Да еще и вместе с Линой. Должно быть, это желание давно подспудно лежало где-то и только теперь… Да, давно пора. Слишком здесь все завязано, слишком он не свободен – он, который всегда во главу угла ставил свой собственный выбор.

Он лежал и вспоминал учебу в институте, тяжелые голодные годы, потом смерть отца и то, как внезапно возник у него в жизни тот человек и та среда, которая существовала не по законам, а «по понятиям». Они уже давно все жили по этим самым понятиям, просто он не хотел в этом признаваться, хотя все равно был частью этой среды. Он попал в примитивно поставленную ловушку много лет назад – тогда, когда взял эти жалкие пятьсот долларов и продал свою свободу за чашку чечевичной похлебки. Впрочем, в то время эти деньги отнюдь не казались ему жалкими – но через что пришлось перешагнуть, что пришлось растоптать в душе! Он много раз уговаривал себя, что это не люди – это отбросы, что он намного выше их и интеллектуально, и морально. И что чем больше они уничтожают друг друга, тем легче будет дышать всем остальным. А потом незаметно привык, как привыкает к вечным страданиям врач, всю жизнь работающий в отделении для тяжелобольных. И точно так же, как врач, спокойно обедающий в то время, когда за стеной умирает человек, он научился разграничивать свое и чужое, страдания и работу, жизнь и смерть. Если кто-то должен умереть, то не стоит думать об этом, ведь ты все равно не можешь ничего изменить.

Он делал свое дело молча, добросовестно и не так часто, чтобы это превратилось в ежедневный кошмар. Но до сих пор он помнит самого первого – какого-то строптивого банкира. Безуглову очень нужно было, чтобы тот заговорил. И он помог ему, отчасти страдая почти как тот, лицо которого не ушло, не стерлось из памяти, как лица других, когда это стало просто работой. «К чему обманывать себя? – усмехнулся он в темноту. – Меня всегда жгло то, что какое-то быдло ездит на дорогих машинах, живет в дорогих домах, путешествует по всему миру, – и что выносит из этих путешествий? Пожрать, выпить, трахнуться…» Он вспомнил, как в музее Толедо Лина плакала перед картиной Эль Греко. Единственный родной ему человек, который у него остался, – это Лина. Никто никогда не понимал его так, как она. Уехать с ней, провести остаток жизни там, где он никому ничего не будет должен. Пусть для этого он перешагнет еще через что-то. Его это не пугало. Он уже перешагивал.

Оставалась, как и говорил он Лине, техническая сторона вопроса. Решение пришло уже под утро, когда серый водянистый рассвет начал сочиться в окна. Решение было простое и изящное. Нужно привлечь к этому делу Романа – этот парень работает с удовольствием, почти так же виртуозно, как и покойная Алевтина. Правда, такого Рома еще никогда не делал, но не все же ему получать и деньги, и удовольствие. «Он вообще, – Радий лег на бок, отвернувшись от окна, чтобы холодный свет не мешал ему думать, – делает то, что любит, и ему еще за это платят». Кто это сказал? Фрэнк Синатра, кажется? А деньги Роман любит даже больше, чем удовольствие. Он не устоит перед определенной суммой. А потом и сам станет не нужен – они с Линой не будут ни с кем делиться. Целое всегда больше, чем то, от чего отрезали. Лина давно подсадила этого дурачка на кокаин, которым без ограничений снабжал их все тот же Угол, – от него острее эротическое наслаждение, ярче восприятие мира. Всех их надо на чем-то держать. А потом… У него есть в запасе поистине чудовищная смесь кокаина с неким химическим веществом, от которого мир сразу вспыхнет фейерверком; а фейерверк недолговечен… Он закрыл глаза, обнял узкую теплую спину Эвелины, согреваясь ее теплом и засыпая спокойным сном человека, который принял верное решение.

* * *

Катя сегодня долго не могла уснуть. Уже не первый раз ночевала на новом месте – кажется, пора бы и привыкнуть. Но нет. Сегодня вторник – начало операции. В понедельник начинать такое скользкое и сложное дело суеверные оперативники не решились – если бы об этом узнали в той самой конторе, которая наживалась на страхах перед всевозможной мистикой и суевериями, там бы, наверное, посмеялись. Но понедельник есть понедельник – по всем, и не только ментовским, приметам день тяжелый и неприятный.

Она лежала и думала – клюнули на жирную приманку хищники или нет? И если червяка они уже съели, то что будет, когда им подбросят живца?.. Катя, будучи этим живцом, чувствовала себя крайне неуютно даже в таком роскошном пристанище, как квартира Антипенко. Она лежала в кровати, укрывшись до самого подбородка одеялом. Но из кровати нужно периодически вылезать и чувствовать себя каждую минуту незащищенной. Нет, зря она так трусит – всеми силами ей будут обеспечивать полную безопасность. Не бросят же ее в самом деле без прикрытия? Все время кто-то будет следить за каждым ее шагом. Но с другой стороны также будут следить, выжидать – как бы половчее нанести удар, побыстрее проглотить беззащитную наживку… Нет, об этом лучше не думать.

Антипенко уехали, можно было до самого понедельника жить у себя, но она обещала Наталье присматривать за Финей, и, кроме того, нужно было вживаться в образ, который они так старательно лепили почти неделю.

Наташа – совершенно замечательный человек. Как бы она справилась со всем этим, не будь рядом ободряющей, помогающей, наставляющей Натальи? По настоянию хозяйки дома они сразу перешли на «ты», и все стало идти гораздо быстрее – благодаря отсутствию условностей они не только нашли общий язык, но и сдружились, несмотря на возрастной барьер и разное социальное положение. С Натальей просто не существовало никаких барьеров. И сейчас Катя вдруг поняла, что очень хочет, чтобы в это тяжелое время Наталья была рядом. Наталья Антипенко, по сути дела, стала первым ее настоящим другом. У нее никогда раньше не было таких друзей – чтобы хотелось рассказать все, поделиться самым сокровенным. Обычно Катя была для подруг той самой подушкой, в которую можно выплакать что угодно; сама же она все свои горести оставляла в себе. Мама… Маме всего не расскажешь, да и видятся они реже, чем хотелось бы. Какая это, оказывается, огромная радость – когда рядом есть человек, которому можно довериться. Наталья каким-то шестым чувством улавливала Катину тревогу и звонила каждый вечер. Катя докладывала о своих достижениях в качестве хозяйки быстро, скороговоркой – она подозревала, что звонки из Лондона влетают Наталье в копеечку. Впрочем, познания относительно того, что дорого и что дешево в мире, где она пыталась за неделю стать своей, были у нее самые смутные.

Кот, который все время ходил за ней, как собака, завозился рядом под одеялом, теснее прижимаясь к Катиной ноге. Спал он теперь исключительно у нее под боком, презрев свою любимую батарею. Она засунула руку под одеяло. Кот мгновенно перевернулся, довольно заурчал, и Катя слегка почесала его длинными ногтями. Ногти мешали ужасно, но, оказывается, ко всему привыкаешь. К длинным ногтям, к волосам, в которые страшно запустить пальцы – во-первых, не сломать бы эти самые ногти, во-вторых – не повредить прическу, которая при всей видимой небрежности представляла настоящее произведение искусства. И макияж она носила теперь постоянно, снимая «лицо» только на ночь. Вообще, с лицом сделали что-то невообразимое – мало того, что выщипали брови, отбелили и отшелушили кожу – еще и нанесли какой-то контурный татуаж, чтобы подчеркнуть форму губ и бровей и оттенить глаза. Катя вспомнила, как возмущалась Наталья, когда она сказала, что для лица использует детский крем.

– Дурочка, у тебя от природы кожа хорошая, а ты, вместо того чтобы беречь то, что даром досталось, портишь ее всякой дрянью. Ты бы еще вазелином мазалась!

Теперь все строго по инструкции – тоник, молочко, дневной крем, ночной, крем для век, крем под глаза. Господи, как все, оказывается, сложно! Конечно, эта женщина детский крем может только презирать. Катя вздохнула. Еще чуть-чуть – и преображение будет полным. Остался только сущий пустяк – чтобы в это поверили те, кто начнет охоту за ней. За Екатериной Соболевой. Да, теперь она – Екатерина Соболева, капризная богатая дамочка, дрянь, каких поискать. Убила собственную мать, чтобы заполучить деньги своего мужа. И тратит эти самые неправедно доставшиеся деньги направо и налево. У нее дорогая машина – «Порше 911 Каррера», красное сверкающее чудо, увидев которое невозмутимый Приходченко чуть не упал в обморок. Он почему-то совершенно уверен, что Катя на ней куда-нибудь въедет. Катя и сама этого боится до смерти, боится даже больше, чем быть «тем живцом, на которого они их поймают». Вчера, дрожа как осиновый лист, она проехала в ней по городу. Никогда она так сильно не боялась, даже на госэкзаменах. Но все-таки взяла себя в руки, ехала даже лучше, чем ожидал Приходченко. Зря, что ли, Наталья столько времени и сил убила на нее? Просто Катя вдруг почувствовала, что она – никакая не Скрипковская, а Екатерина Соболева, что эта машина – так, пустяк. Причуда богатой женщины, то есть ее, Кати. Если она захочет, еще десяток таких машин купит.

Приходченко о своих психологических экзерсисах она говорить не стала, иначе он решил бы, что у нее совсем крыша съехала. Как там у Станиславского? «Не верю»? Очень плохо, если, глядя на нее, кто-нибудь скажет так же. С утра ей нужно в «Париж» – она там хозяйка, и дел, как у всякой хозяйки, у нее невпроворот. Хорошо, что этот «Париж» только открылся – настоящую владелицу знала только управляющая Инна Евгеньевна. С ней Наталья и Банников поговорили сами, без посторонних. Инна нанимала персонал, ставила на ноги хозяйство в каждом приобретении семьи Антипенко и своей высокооплачиваемой работой очень дорожила. Впрочем, торчать там целыми днями ее никто не просил – достаточно просто наезжать. Даст Бог, под опытным руководством Инны Катя за месяц отсутствия хозяйки не наломает никаких дров. А может быть, все закончится гораздо раньше и она вернется к своему привычному образу жизни, к своей настоящей работе. Она вздохнула. То, что она здесь и сейчас, – и есть ее работа. И ее необходимо сделать хорошо. Иначе не стоило и начинать.

* * *

– Кабанников, ты не спишь?

– Ты же крутишься, как кобель в лодке, и раскладушкой скрипишь. Может, я тебя в кухню выгоню? Сколько можно по чужим раскладушкам спать? Иди, Игореша, к себе домой.

– Бесчеловечный ты все-таки до крайности, Предбанников. Лучшего друга ночью из дому гонишь. Жену тоже извести собрался. Нехороший ты человек.

– Зато ты у нас очень добрый. Никому отказать не можешь! Девушкам головы морочишь, а потом по всему городу прячешься.

– Ну достала она меня, пойми! Сегодня к дому подхожу, а она уже там. Еле ноги унес. На этой неделе только два дня дома ночевал. И то дергался – окна зашторил, свет включить боялся.

– Вот это любовь! – с чувством сказал Банников. – Может, и правда женился бы ты на ней? И где ты только таких берешь?

– У следачки она сидела, а я зашел как раз, – со вздохом признался Лысенко, и раскладушка тоже вздохнула. – Черт меня принес, не иначе. Она и говорит: «Проводите меня, товарищ капитан, я одна по темноте ходить боюсь». Да ни хрена она вообще не боится! Караулит меня в темных подворотнях. Я же говорю, маньячка.

– А чего ты к Катерине не попросился пожить? У нее же хата осталась пустая?

– Держи карман шире! – язвительно ответил измученный женской любовью капитан. – Не ты один такой умный. Бухин тоже шустрый, как сперматозоид. Он первый подсуетился, у него, похоже, медовый месяц.

– Все, спать, – приказал Банников. – Завтра будет тяжелый день.

* * *

– Завтра будет тяжелый день, – задумчиво пробормотал Саша, поворачивая бра так, чтобы лампочка не светила Даше в лицо.

– А почему? – тут же живо поинтересовалась она и открыла глаза.

– Я думал, ты спишь.

– Заснешь тут с тобой! – Она потянула на себя одеяло. – Я тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, Дашка, ужасно. Даш, а какую ты фамилию после свадьбы брать будешь? – вдруг озаботился он.

– Мужа, конечно, – удивилась она. – Жена всегда фамилию мужа должна брать.

– Ну, это предрассудки. Все должно быть по желанию. Если ты мою фамилию не захочешь, то я пойму. У меня ведь фамилия такая… некрасивая.

– Сашка, ты чего? – Она легонько пнула его под одеялом. – Дурачок ты! По-моему, нормальная фамилия. А если дослужишься до генерала, то вообще класс! Генерал Бухин, – важно протянула она и легонько прыснула. – По-моему, звучит. Отличная просто фамилия.

– Отличная от других, – пробормотал Бухин. – Вдруг ты стесняться будешь?

– Вот пристал! Если хочешь, можешь мою фамилию взять. Генерал Серегин. Тоже звучит.

– Ну… несолидно мужчине это… В отделе дразнить будут.

– Тогда не морочь мне голову! – Даша пристроилась к нему на плечо. – Солидно, не солидно! Нормальная фамилия. И имя хорошее. Мое любимое. Мальчика мы тоже Сашей назовем. Хорошо?

– А если девочка?

– Все равно Сашей!

– Дашка, ты с меня все одеяло стянула!

– А это чтобы ты глупостей не говорил! Вот у нас в группе девушка была Гарбуз.

– Ну и что? Нормальная фамилия. Украинская.

– Фамилия-то, может, украинская, но звали ее Кармен. Кармен Гарбуз. Папаша ее клубом заведовал в каком-то поселке, подвинулся на культуре и назвал дочь Кармен. Вот это я понимаю! А ты всего лишь Бухин. И то Саша. А не Хосе какой-нибудь. Хосе Бухин! Отдай! Это мое одеяло!

– А мое тогда где?

– А у тебя одеяла не было! Ты его приносил? Не приносил! А это одеяло женское, розовое. Значит, мое! А фамилию можно сменить на любую, какую хочешь. Я статью в журнале читала, там у одного типа была фамилия Дурило. Так он ее сменил на Царь.

– Нужно было через черточку. Так лучше. Дурило-Царь.

Дашка засмеялась.

– Ну и ты можешь быть Бухин-Серегин.

– Это примерно как Дурило-Царь. Даш, мы сегодня спать будем?

– Ты сам первый начал!

Он притянул ее к себе и поцеловал в душистые блестящие волосы.

– Дашка, ты такая красивая! И что ты во мне нашла?

– Ты самый лучший, – сообщила она, удобнее устраиваясь рядом. – Самый-самый! – пробормотала она. – Такая кровать у вашей Катерины мягкая… – Сон неумолимо смежал ей веки, но спать было так жалко, когда можно было еще поговорить с любимым человеком, пусть даже о таких пустяках, как фамилия Дурило-Царь!

Кровать у Кати Скрипковской в самом деле была хороша. Эту кровать с ортопедическим матрасом мама подарила Кате на день рождения, зная, как дочь выматывается на работе и как ей необходим полноценный отдых. Ну и с дальним прицелом, конечно. Матери Кати, впрочем, как и всякой другой матери, очень хотелось, чтобы дочь устроила личную жизнь и вышла замуж. Кровать на это каким-то образом намекала. Знала бы Катина мама, что на этой кровати переночевало уже столько посторонних, абсолютно не способствующих матримониальному счастью дочери людей – сначала капитан Лысенко с майором Банниковым, теперь вот старший лейтенант Бухин с невестой… Кровать тоже была ужасно удивлена обилию меняющихся хозяев. Хотя это была совсем молодая кровать, и опыта ей недоставало. Вот диван, стоявший в Катиной гостиной, действительно мог порассказать историй; чего он только не перевидал на своем долгом диванном веку! Он хорошо помнил и Катиных родителей, и бабушку с дедушкой, и еще много разных людей – и родственников, и абсолютно случайных, которые находили приют в его несколько раз менявших обивку объятиях.

Этот март почему-то был совершенно бессонным месяцем. В голых колышущихся ветках висела безупречно круглая, яркая, как фонарь, луна. Даша уснула, повернулась на бок и обняла руками подушку. Саша задернул шторы, чтобы луна не мешала любимой. Интересно, как там Катерина? И что будет завтра? Он на цыпочках подошел к шкафу и извлек оттуда толстую тетрадь. Это были стихи, которые Даша стеснялась ему показывать, и он читал их тайком. Он сам в школе писал стихи, но их точно лучше не показывать. Какие-то ходульные, надуманные. Вот у Дашки другое дело. Он тихонько вернулся в кровать, отвоевал себе кусочек одеяла, и…

 
Я просто снюсь тебе. Я твой ночной кошмар.
Наутро ты проснешься, как с похмелья, —
И запах лип, как будто Божий дар,
А в парке музыка и лепет каруселей…
Я просто снюсь тебе. Не бойся, это след
Другой реальности, где тротуар подвижен,
И лед горит, и ненадежен свет,
И сжат любовей круг, и страха счет занижен.
Я просто снюсь тебе. Как по ночам темно!
Закрой глаза скорей, прижмись лицом к подушке, —
Пусть у соседей гость и светится окно —
Плети свой сон, перебирай коклюшки, —
Я просто снюсь тебе.
 

Он осторожно покосился на спящую Дашу и перевернул страницу.

 
Я твой забытый сон. Ты знаешь этот дом.
И море, и бульвар ты вспоминаешь смутно.
Сюжетный поворот – себя ты видишь в нем,
В тревожном этом сне, пригрезившемся утром.
Припоминаешь – тень вот так же на песок
Узорчатою вязью от куста ложилась;
Не просыпайся, спи. Пульсирует висок.
Я просто снюсь тебе, как прежде часто снилась.
Массандры летний свет. Штор легких паруса.
Нам на лето в поселке комнату сдавали.
Ты на веранде спал, и моря бирюза
Была видна до самой неоглядной дали.
Как много нам дано для счастья – этот свет
Дрожащий. На стене беленой – зайчик шалый.
Я твой забытый сон. Как в прошлое билет
Берешь ты по ночам и сон свой смотришь старый.
 

Внезапно он почувствовал острый укол ревности. С кем она была там, у моря? Кому были предназначены эти стихи? Он посмотрел на Дашину макушку и осторожно отодвинул локоть, боясь задеть спящую. Под стихами не было даты. Когда это было? Давно? Недавно? Этим летом или пять лет назад? Да когда бы ни было, он не станет унижать ее ревностью! Это ее личная жизнь. И ему все равно, что было с ней до него. Он не станет выпытывать. Она самая лучшая, самая красивая… Внезапно он вспомнил, что в своих стихах частенько описывал то, чего никогда не было да и быть никак не могло. Может, и это только ее фантазии? Он с облегчением вздохнул. Как хорошо, что он уже не пишет всякую галиматью. А Дашка пишет такие стихи… Как все-таки сложно она устроена! Даша слегка пошевелилась, и он инстинктивно прикрыл тетрадь рукой. Но она спала глубоко и спокойно. Стараясь не шелестеть, он перевернул несколько страниц подряд. Интересно, что она написала в последнее время? Вот, этого он еще не читал:

 
Я не прощаю. Не умею.
Не знаю. Позабыла как.
В берлоге два старинных зверя
Во сне считают медвежат.
Зима. И холодно, и сыро,
И хочется в анабиоз.
И мир померк. И нету мира.
И месяц черт в мешке унес.
Январь. Быть может, потеплеет, —
Держаться из последних сил.
Так сеет под ноги и стелет…
Февраль. А ты меня – простил.
 

Когда она это написала? Они поссорились как-то сразу после Нового года. Он уже забыл об этом, а она, оказывается, не забыла. У нее свой мир, где все выливается в слова. Вот еще одно, последнее:

 
Как мне трудно собой быть – мне легче, должно быть, летать.
Я умею другой быть – собою я быть не умею.
Как условия детской игры – черного не покупать,
«Да» и «нет» не скажу и в глаза заглянуть не посмею.
Параллельный за зеркалом мир.
Пусть он с виду такой же, как тот,
Что стоит за плечом, – не понять – он толкает тебя или держит?
Та же комната вроде. Приемник за стенкой поет,
Как княжну повезли убивать на холодный таинственный стрежень…
О, обратная связь! Что бывает, когда по ночам
Ты не смотришь в морозный проем твоего зазеркалья?
Может быть, та, другая, не спит? До рассвета не гаснет свеча
У нее на столе, за очерченным кругом астральным?
Я умею другой быть. Но только самою собой
Не дано мне. Так трудно собой состояться!
Гаснет в комнатах свет. Зазеркалья непрочный покой
Как от камня, от взгляда тяжелого может прорваться.
 

Он внезапно почувствовал, как мурашки побежали по коже. Как там… – Он вновь нашел это место: «Княжну повезли убивать на холодный таинственный стрежень…» Завтра, нет, уже сегодня все должно решиться. Охота за человеком… Как там она? Спит? Или тоже не может заснуть? Он ничего не рассказывал Дашке – а она, выходит, что-то почувствовала? Или это у него самого фантазия разыгралась? Дашка совершенно необыкновенное существо. Когда она смотрит на него своими голубыми глазищами… Он снова вздохнул, на этот раз мечтательно. Скрипковская была мгновенно забыта, стоило только взглянуть, как Даша спит, доверчиво прижавшись теплым плечом. Она была… такая родная! Наверное, свет ей все-таки мешает… Он положил тетрадь на пол, слегка задвинув ее под кровать. Сон уже подкрадывался к нему, и не хотелось вылезать из-под нагретого их общим теплом одеяла, и уже не нужно было считать медвежат, как смешно написала Дашка. Он еще раз, уже засыпая, вспомнил Катю. Да чего, собственно, ей бояться? Все они будут рядом, и еще целая куча людей – и наружное наблюдение, прослушка, съемка… Чего бояться?.. Сон накрыл его мягкой лапой, мохнатой, темной – наверное, медвежьей. И он заснул сразу, глубоко, без сновидений…

…И проснулся. Откуда-то просачивался аппетитный запах – похоже, Даша опять встала ни свет ни заря. Она каждый день вставала готовить ему завтрак. Почему-то его это ужасно трогало. Пока она хлопочет в кухне, нужно тихонько положить тетрадь на место. Не вставая с кровати, он пошарил рукой – и ничего не нашел. В ужасе вскочил и заглянул под кровать. Тетради не было. Вот дурак! Нужно было положить ее на место! Что теперь делать? Даша наверняка обиделась – брал ее личное имущество и неизвестно что с ним делал. Может, хихикал потихоньку.

– Саш, – донесся до него Дашин голос. – Саш, ты проснулся уже?

Может, пронесет? Вдруг она подумала, что сама ее там забыла? Нет, врать нельзя. Он никогда не будет ей врать. «А что, – ехидно сказал внутренний голос, – ты не врал, когда без спросу брал стихи и ревновал, как дурак?» – «Заткнись! – рявкнул Бухин. – И без тебя тошно!» И поплелся в кухню.

Даша, подпоясанная скрипковским передником с трогательными мещанскими розочками, улыбалась, от сковородки распространялся неземной аромат, чайник посвистывал не пронзительно, как всегда, а даже как-то музыкально.

– Умывайся скорей, – приказала Даша. – Омлет почти готов. Его нужно есть горячим.

– Я сейчас. – Он ринулся в ванную. Или она ни о чем не догадалась, или… готовится закатить ему скандал и выпереть из своей жизни. Но сначала благородно накормит.

Он не угадал. Даша обо всем догадалась, и нельзя сказать, что ее это не взволновало. Но закатывать сцен она не будет. Довольно с нее было скандалов, которые мать с отцом устраивали дома!

– А вот и я, – объявил он, появляясь в кухне. – Готов к приему пищи.

На Дашу он почему-то не смотрел. Зачем-то подвигал по столу тарелку, затем взял в руки солонку и стал ее вертеть. Соль тут же просыпалась. Даша смахнула соль салфеткой и высыпала в раковину.

– Даш, через левое плечо нужно было бросить! Чтобы ничего не случилось!

– Какой ты суеверный! Уже случилось, – весело сказала она. – Кто спал на моей кровати? Кто ел из моей миски? Кто читал мои стихи?

– Я больше не буду, Даш, правда! – Он умоляюще посмотрел на нее.

– Что?! – возмутилась она. – Как это не буду?! А кто тогда будет? Что же, мне их чужим людям нести? Саш, ты знаешь, я так боялась тебе их показать, – призналась она. – Ну, просто ужасно боялась. Вдруг ты бы разлюбил меня?

– Какая ты все-таки дурища! – Он обнял ее, обхватив руками вместе с табуретом.

– Дурища, – согласилась она. – Я больше не буду.

– Чего не будешь?

– Стихов дурацких писать не буду.

– А что, там и дурацкие есть? Я не заметил. По-моему, хорошие. Даже очень хорошие.

Даша залилась нежным румянцем.

– Ты так думаешь? Нет, правда, есть и дурацкие…

Вместо ответа он поцеловал ее таким долгим поцелуем, что они оба едва не оказались на полу. Когда он наконец оторвался от нее, в кухне появился какой-то странный запах.

– Это омлет! – Даша подскочила к плите и сорвала со сковороды крышку. – Подгорел!

* * *

– Игорь, там тебя на проходной срочно спрашивают!

– Кто?

– Девица какая-то… Сказала, что вызывал. Мужики, у вас кофейку не найдется? Пару ложек?

– Какая девица?

– Чернявенькая такая, рост примерно 162–165, нос прямой, глаза карие… Симпатичная.

– О-о-о! – застонал Лысенко. – Да что же это такое! Да когда ж это кончится!

– А что такое? – удивился Бурсевич. – С чего это он так?

– Достала она его, – пояснил Банников. – Чернявенькая, рост 162–165. Замуж хочет.

– Так это мы уладим! – обрадовался Бурсевич. – Сосватаем!

– Что, что уладим?! – бушевал Лысенко. – Кого сосватаем?! Какой замуж?! Через мой труп замуж! За мой труп только замуж! Я в командировке! Я в тюрьме! Я умер!

– Да не волнуйся ты так. – Несколько опешивший Бурсевич пожал плечами. – Надо – объясним. Давай только без «умер». Хорошо? А то она твое тело потребует.

– Именно! Тело! Она за ним и пришла! Моя тонкая душа на хрен кому сдалась!

– Останется твое тело при тебе. С душой вместе. Сейчас уладим. Так кофеек будет?

– Будет! Все будет! Я тебя умоляю… Убери ее отсюда, а то выйти никуда не смогу!

– Все, я пошел.

– Извините, Игорь Анатольевич, у вас кофейку не найдется?

– Еще один, – удовлетворенно сказал Банников. – Заходи, Сашок.

– Пару ложек всего, я завтра принесу.

– Ты сегодня принеси! – рявкнул Лысенко. – Сейчас Бурсевич придет, и будет сахар, кофе… Боря! Ну что?

– Результат положительный, – доложил Бурсевич.

– Да ну?! – удивился Банников. – И как этот фокус-покус удался?

– Да я ей сказал, – хитро прищурившись, доложил Борис Бурсевич, – что Лысенко уже четыре раза был женат и что у него шестеро детей – от каждой жены по одному, а от одной двое…

– Если от каждой по одному, а от одной двое – то это пятеро получается, – заметил Бухин.

– А, не важно! Где пять, там и шесть. Короче, говорю, его сейчас нет, вы подождите, а вообще, вся зарплата, говорю, у этого… э-э… гм… придурка…

– Что?! – вскинулся Лысенко.

– Ты что хотел, чтобы она ушла или жениться, я не понял? Она стоит, глазами хлопает и вроде как не верит. А тут эта идет, из отдела экспертиз, ну, видная такая… Ага, Камышева. Мимо протискивается. Ну, я тихо так, доверительно говорю. Но она все равно услышала, и ее всю аж перекосило! Через турникет перевесилась и говорит: «Бегите от него, девушка. Он такой бабник, всем бабникам бабник. От него у нас каждая по пять абортов сделала!» Ну а голос у нее, сам знаешь, как труба. Слышно на всю проходную…

– Что-о-о?! – задохнулся Лысенко от возмущения. – Что-о-о?!

– Ты ей спасибо скажи, – посоветовал Банников.

– И в самом деле, – сообразил Лысенко. – Уф… Это… с меня Камышевой шоколадка!

– А кофе? – напомнил Бурсевич.

– Ладно. – Лысенко махнул рукой. – Так она ушла?

– Сам видел. Минуту постояла еще, глаза круглые сделались, прям как у мыши, а потом по ступенькам зацокала и к метро почти бегом побежала.

– Будет вам и кофе, и сахар, – праздничным голосом пообещал Лысенко. – Бухин! Сейчас сходишь и купишь. Вот, я первым сдаю. – Он достал несколько купюр и положил их на стол.

– Ладно, тогда я все понял и пошел.

– Боря, а деньги сдать? – напомнил ему Лысенко.

– Ты в этот раз за меня сдаешь. Или забыл, что обещал?

– Ты же две ложки всего просил! – завопил Лысенко. – Две!

– За две ложки я и трудиться бы не стал, – ответствовал тот.

– Грабитель, – в сердцах бросил капитан. – Ладно, с меня причитается. Чай, кофе и кило конфет! Сегодня ночую дома!

– Да… – пробормотал Банников, складывая на своем столе бумаги стопочкой. – Кофе я, наверное, уже не дождусь. Через час начинаем, буду потихоньку выдвигаться…

– С Богом, – пожелал Лысенко и суеверно сплюнул три раза через левое плечо.

* * *

– Ни пуха, ни пера, Радий.

– К черту, – отозвался он.

Он вдохнул пахучий весенний воздух. Надоели хуже горькой редьки эти выкрутасы с черной магией. Пошло оно все к черту! Он проделывает это в последний раз. Да, в последний раз. И потом – уехать. Уехать, куда хочет Лина, вдвоем, навсегда.

Машина стояла там же, где и вчера, – в переулке, под голыми пока липами. В машине его ждали – передняя дверь негромко щелкнула и открылась.

– Добрый вечер, – проговорил он, усаживаясь и подбирая полы длинного пальто. – Ну и накурили вы тут!

– Простите.

Его собеседник повернулся, и Хлебников с удовольствием отметил, что со вчерашнего вечера тот явно осунулся. Под глазами набрякли мешки, цвет лица нездоровый – наверное, не спал. Да, тяжело некоторым расставаться с «честно нажитым капиталом»! Ничего, сейчас он его расстроит еще больше. С этими только так и нужно – методом шоковой терапии.

– Ну что? Что вы решили? Беретесь?

– На определенных условиях, – сухо ответил Радий Вадимович.

– Каких же? – Мужчина с силой вдавил початую сигарету в пепельницу, как будто она мешала ему говорить, и Хлебников заметил, что пальцы у него дрожат.

«Волнуешься, мерзавец, – злорадно подумал он. – Знаешь, что если не мы, то придется самому».

– Во-первых, вы заплатите нам за работу миллион.

– Сколько, сколько?! – выпучил глаза обманутый муж. – Миллион?! Миллион… чего?

– Миллион долларов, конечно.

Этот жадный дурак согласится. А за меньшее они и руки марать не станут.

– Да я… – давился словами мужчина. – Вы… что?! Откуда?! Это… Да все, что у меня есть…

– Я хорошо информирован, что у вас есть, – не меняя тона, равнодушно отозвался Хлебников. Лина советовала увеличить сумму в два раза. Он увеличил в три. Ничего. Этот заплатит. – У вас, кажется, сейчас ничего нет? – напомнил он. – Тяжело, наверное, будет начинать снова с нуля? Времена уже не те. Теперь капитал наживается медленно… Вы, по-моему, собирались уехать?