Текст книги "Верну любовь. С гарантией"

Собеседник как-то сразу сник, как будто из него внезапно выпустили воздух.

– Я заплачу вам, – просипел он. – Хорошо. Пусть будет, сколько вы хотите. Это грабеж, но… Считайте, что мы договорились.

– Это еще не все.

– Не все?!

– А вы думали, что от вас больше ничего не потребуется?

– Что вы от меня еще хотите?!

– Без вашего участия ничего не получится.

Сидящий за рулем буквально буравил профессора взглядом. В его глазах читалось все: и бессильная злоба, и трусость, и недоумение, и жадность. Все. Хлебников читал его как раскрытую книгу.

– Я же сказал вам, что не хочу иметь к этому никакого отношения! – Мужчину буквально трясло. – Если вы согласны, то завтра я уезжаю. За такие деньги… я… я пальцем не хочу к ней прикасаться!

– Не волнуйтесь, вы уедете. Как только сделаете то, что от вас требуется. Кроме вас, этого никто не может сделать. Только это. А остальное мы берем на себя.

– Что? Что я должен сделать?!

– Завтра с утра, – многозначительно и размеренно проговорил профессор, – вы объедете семь церквей. Начнете с Благовещенской. И в каждой вы закажете заупокойную службу по своей жене…

Мужчина слушал, закрыв глаза. Хлебников заметил, что на его щегольски подбритом виске бешено пульсирует какая-то жилка.

– Вы слышите меня? Откройте глаза и будьте внимательны! Вы не должны ошибиться. От этого зависит конечный результат. Завтра с утра, натощак, вы поедете в Благовещенский собор, оттуда – по своему усмотрению. Закажете семь заупокойных служб по своей жене. В каждой церкви возьмете по семь свечей…

– А может быть, вы как-нибудь сами?..

Трус, какой же трус! Неудивительно, что жена так с ним поступила. Женщины как кошки – живут не умом, а интуицией. И трусов не переносят. Ничего, тем легче будет с ним договориться.

– Тогда ничего не получится. Я же говорил, это очень сложно и опасно. Не хотите – наймите киллера. Заодно и сэкономите. Так будет, наверное…

– Я согласен! Согласен! – поспешно проговорил собеседник профессора. – Я все понял. Прямо с утра. Сначала – в Благовещенский… А в городе точно есть семь церквей?

– Гораздо больше, – успокоил его Хлебников. – Очень важно ничего не перепутать. Второй раз это уже не начнешь…

– А свечи зачем?

– Свечи привезете мне. И после этого можете уезжать. Когда вернетесь, я думаю, ваша… проблема будет улажена, – мягко скруглил опасный поворот Хлебников.

– Я уеду на две недели, – хрипло сказал мужчина.

– Где можно будет найти вашу жену?

Собеседник как будто ждал этого вопроса. В руках у него появился плотный белый конверт.

– Вот… домашний адрес. Еще… эта сука открыла ресторан… «Париж»… идиотка! На мои деньги! – Он даже застонал сквозь стиснутые зубы. – Вбухала… немерено сколько!

– Хорошо. – Радий Вадимович принял конверт и спрятал его во внутренний карман пальто.

– У вашей жены есть любовник? – неожиданно спросил он.

– Я не знаю. Подозреваю, что есть. Не знаю.

– И еще…

– Что? – Мужчина испуганно подался назад, заметив в руках собеседника блестящий предмет.

«Да, нервишки у тебя ни к черту», – подумал Радий Вадимович и вслух сказал:

– Не бойтесь. Наклоните голову. Вот так!

Что-то легонько щелкнуло. Мужчина вопросительно посмотрел на Хлебникова. Тот удовлетворенно показал собеседнику крошечную прядь его волос.

– Видите? – спросил он, не спеша положил волосы в прозрачный мешочек и защелкнул его.

– Зачем это? – Заказчик дико вытаращился, как будто живьем увидел гремучую змею.

– Это наша гарантия, – веско произнес Хлебников. – Что вы нам заплатите.

– Я и так вам заплачу! – Мужчина запаниковал. – Я человек слова! Что вы!!!

– Так вы все запомнили? Начиная с Благовещенского собора. И поезжайте куда-нибудь за границу. Чтобы потом можно было доказать, что вас здесь не было.

– Понимаю…

– До свидания. – Хлебников взялся за ручку двери.

Мужчина все так же не отрываясь смотрел на маленький пакетик в его руке. Хлебников усмехнулся и спрятал его в карман – в тот самый, где уже лежал плотный белый конверт. В конверте были адрес и имя – Соболева Екатерина Александровна.

* * *

– Ну ты скотина бессмысленная, и все! – Марья Васильевна Камышева вслух разговаривала со стоящим прямо перед ней прибором. – Ну скотина же! Что ж это ты мне такое показываешь, а?

– Здравствуй, Машенька! – задушевно пропел Лысенко. – Я пришел к тебе с приветом…

– С топором и пистолетом, – неприязненно закончила Камышева. – Ну?

– Баранки гну! Ты чего это, Машунь? Или тебя вчера обидел кто?

– Никто меня не обижал! – Камышева с силой встряхнула прибор и грюкнула им об стол. Прибор щелкнул, и от него отчетливо запахло паленым. – Зараза! Это я не тебе!

– Д-а-а, – загадочно протянул Лысенко. – Я вот, например, тебя никогда не обижал…

– Ты по делу пришел? – перебила его Камышева. – Если просто языком чесать, то я занята. Хрен знает что мне тут показывает, а еще и ты… – Она дернула шнур, лишая аппарат питания. – Ничего без очереди делать не буду!

– Да я не за этим пришел. Ты меня чайком напоить не хочешь?

– С какой стати?

– Ну… от хорошего отношения.

– А у нас с тобой хорошие отношения? – поинтересовалась Камышева.

– Прекрасные, Маш, прекрасные! Просто чудесные! По крайней мере с моей стороны. Вот смотри: ты на меня можешь хоть по какой-нибудь причине пожаловаться?

– Ну… не могу, – после секундного раздумья призналась Камышева.

– И я на тебя не могу. Золотой ты человек, Машенька. Честное слово, золотой!

– Лысенко, ты что, издеваешься надо мной? – Камышева в изнеможении откинулась на спинку кресла.

– Никогда в жизни! – заверил он ее. – Кстати, ты вчера вечером на проходной проходила?

– Все вчера вечером на проходной проходили, – сумрачно отозвалась Марья Васильевна.

– И все про меня гадости говорили. Да? Или ты одна?

– Ах, ты об этом! А что? Правда глаза колет?

– Смотря какая правда, Маш, какая правда!

– Я, Лысенко, человек прямой, – начала Камышева, и тут телефон у нее на столе разразился продолжительной трелью. Камышева схватила трубку, как врага за горло, и рявкнула: – Да! Нет! Не знаю! – И швырнула ее обратно на телефон. – Так на чем мы остановились? – спросила она, исступленно роясь в заваленном бумагами ящике стола.

– На том, что ты человек прямой, а я человек кривой, – подсказал Лысенко. – И каждая от меня по пять абортов сделала. Я, Маш, может быть, жениться собирался, а ты своими нежными ручками взяла и разрушила мое личное счастье. До основания. До самого фундамента. Даже не до фундамента. Фундамент ты взорвала, а в котлован еще и плюнула. Вот так!

– Ты? Жениться? Лысенко, не свисти!

– Да… не ожидал я такого, честно скажу. От кого угодно, Маш, но только не от тебя!

Камышева демонстративно повернулась к собеседнику спиной вместе с креслом и, шаркнув по полу ногой, поехала вдоль стеллажа. Доехав до конца, она еще раз шаркнула и завернула за угол.

– Маш, а Маш? Так я тебе шоколадочку принес!

– Что?! – Камышева, забыв об осторожности, выехала из-за укрытия. – Что ты мне принес?

– Шоколадочку, Маш. С этим… клубничным йогуртом, вот!

– Я проверю, – пообещала Камышева, – с какой она там отравой!

– Даже вот… с конкурсом! Откроешь, Маш, а там какой-нибудь суперприз.

– Ты у нас суперприз, – угрюмо проговорила эксперт, паркуясь у стола и беря подношение. – Только вот не достался еще никому! Ладно, давай, валяй, что там у тебя?

– В каком смысле? – спросил Лысенко.

– В прямом. Давай, что ты там принес, и выкатывайся.

– Так я тебе отдал уже то, что принес, – удивился Лысенко. – Больше нет ничего!

– И все? – недоверчиво протянула Камышева. – А работа?

– Отдыхай! Девчонкам привет! – Он послал ей воздушный поцелуй и выплыл из помещения.

Камышева протопала слоновьей рысью к двери и выглянула в коридор. Никакого подвоха не было.

– Игорь, Игорь!

– Что? – Он удивленно обернулся.

– Так зачем ты приходил-то? – закричала Мария Васильевна на весь этаж.

– Шоколадкой тебя угостить. – Лысенко недоуменно пожал плечами.

– И все?

– И все.

– Псих! Маньяк! – заключила Камышева, возвращаясь обратно в лабораторию и двинув дверью так, что в соседней комнате на столе жалобно звякнули в штативе пробирки.

* * *

День был тусклый, сырой и туманный, такие нередко бывают в середине весны. Молочная пелена с утра не только не рассосалась, но висела сплошной грязно-серой мутью, забивалась в легкие, смешивалась с автомобильным смогом и низалась стеклянными бусинами на голых ветвях.

Шпиль Благовещенского собора также поглотила эта ватная сырость, и, припарковав джип, Банников по аллейке, обсаженной стрижеными кустиками, мимо нищих и попрошаек, то и дело возникавших, как призраки из тумана, мимо старух, торгующих иконками за соборной оградой, прошел к храму. Поднимаясь по высоким ступеням, он поднял было руку для крестного знамения, но потом почему-то передумал. Он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, и его это нервировало. Он знал, что за «пристальным взглядом» наверняка уже наблюдали, но почему-то сегодня это не утешало. В самом соборе, гулком, просторном и сумрачном, в этот промозглый день было прохладно и не слишком людно. День был обычный – будничный, великопостный.

Банников покрутил головой, проверяя, не потерял ли его «взгляд». Нет, «взгляд» был на месте, и, доставая из внутреннего кармана тяжелое портмоне, Банников подошел к церковному киоску. В киоск стояла небольшая очередь – человека три-четыре, все женщины, и он пристроился за ними. Впереди образовалась какая-то заминка, и он невольно стал вслушиваться.

– А я вам русским языком говорю, – пожилая женщина, вся в черном, высунулась из окошечка, – нет такого имени!

– Как же так нет? – волновались две бабульки. – Что же вы такое говорите, матушка?

– Нет, – настаивала служительница, – и нет! И имя это не христианское, и под таким именем батюшка усопшую поминать не будет!

– Дак что ж делать-то нам?! – Одна из бабулек готова была заплакать, вторая же полезла в облезлую клеенчатую сумку и извлекла оттуда какой-то документ.

– Позвольте, Клавдия Петровна… Вот свидетельство о смерти, и тут черным по белому…

Служительница надела очки и принялась читать, водя по документу пальцем. Майор терпеливо стоял, вдыхая сложный церковный аромат, состоящий из запахов горящих свечей, ладана, просфор, мокрой одежды и уличной сырости, проникающей сквозь постоянно открывающиеся массивные двери собора.

– Нет такого имени – Октябрина! – Служительница просунула бумагу обратно. – Нет!

Между тем женщина, стоявшая впереди, быстро купила свечи, и он неожиданно оказался у самого окошка.

– Мне… – нерешительно промямлил он, стараясь не выйти из образа и соображая, куда подевался тот, что так пристально следил за ним. – Мне…

– Свечечку поставить, сынок? – ласково спросила его та самая, в черном, которая никак не хотела признать имя Октябрина христианским.

– Нет. Мне…

– Молебен за здравие, сорокоуст, за упокой?

– За упокой, – тяжело выдохнул он.

– Пишите! – Чисто вымытая старческая рука протянула из окошка четвертушку бумаги. Он беспомощно завертел головой по сторонам, не зная, что писать и как.

– Вам помочь? – Внезапно он почувствовал, что тяжелый взгляд, который преследовал его, материализовался. Перед ним стояла женщина под пятьдесят, сероглазая, круглолицая, полноватая, вполне приятной славянской наружности. На женщине было неприметное синее пальтецо, из-под косынки выбивались кудрявые русые волосы.

«Забелина Вера Ивановна, – щелкнуло в голове. – Та самая, которая приходила к Литвакам. Она же врач-психиатр, она же целительница баба Вера. Вот, значит, как? Проверяете? Ну-ну. Проверяйте».

– Вот здесь пишите, на столике, – указала она ему. – В первый раз, наверное?

– Как писать, вы не знаете?

– За здравие, за упокой?

– За упокой.

– Вот здесь, вверху, пишите «Об упокоении», а пониже – кого будете поминать.

– А… как писать? Имя, фамилию?

Она слегка улыбнулась – одними только тонкими губами, глаза же при этом жили своей жизнью и оставались совершенно холодными, бесстрастными, изучающими.

– Фамилия там ни к чему. – «Вера Ивановна» подняла глаза к неясной высоте купола. – Имя. Имя пишите. Как крестили покойницу вашу?

– Катерина.

– Так и пишите: «Об упокоении Катерины». Давно умерла?

– Только что. – Он дернул углом рта.

– Так, значит, «новопреставившейся Катерины».

– Может, вы мне сами напишете? – Он протянул ей бумажку и ручку.

– Нет-нет, молодой человек. Это, знаете, лучше самому. Очень вам сочувствую. – Она спрятала пухлые руки за спину и отступила на полшага назад.

Банников кое-как нацарапал на листке требуемое и показал ей.

– Правильно?

«Баба Вера» едва взглянула на бумажку и кивнула, собираясь уйти, когда он снова окликнул ее:

– А вы, случайно, не знаете, какая церковь тут еще есть поблизости?

– Да ты, сынок, не ездий никуда, – внезапно вмешалась в разговор какая-то совсем старенькая, согнутая клюкой, но бойкая бабка в синем рабочем халате. В руках у нее были ведро со свечными огарками и тряпка. Она деловито пристроила ведро прямо под ноги майору и взмахнула ветошкой. – Тута, – она топнула ногой в тапке в мраморный пол, – тута самое место что ни есть святое! Святей тольки на Святых горах! И крест с кумпола два раза громом сносило, слыхал? Такое место сильное! Никого не слухай, сюды тольки и ходи!

С купола Благовещенского собора действительно два раза при сильном урагане сносило крест, но обычно это истолковывали совсем иначе.

– Тута и молися, – продолжала старушка. – Тута место святое, намоленное, лучшей не надо! Тольки если хвораешь сильно, к Пантелеймону сходи, хужей не будеть…

Забелина стояла в сторонке, но не уходила, явно наблюдая, что же он будет делать дальше. Он взял со стола свою бумажку и сунул ее в окошечко.

– Да, дайте мне еще семь свечей, – попросил он.

Идя обратно к машине, он зачем-то стискивал в кармане ручку, которой написал «за упокой новопреставленной Катерины», и беспрерывно нажимал на кнопочку: щелк-щелк, щелк-щелк. На душе было почему-то особенно мерзко. Сходил в храм! «Надеюсь, Катьке это не повредит», – пробормотал он, включая фары. Туман все никак не рассеивался и даже как будто стал гуще. Золотого креста на колокольне он так и не разглядел.

* * *

Ей приснился отвратительный кошмар, который повторялся с удручающей регулярностью, и после него она чувствовала себя совершенно разбитой. Ей снилось, как она, будучи маленькой девочкой, тонула в каком-то пруду на окраине их поселка, захлебывалась мутной водой, опускалась на илистое дно, отталкивалась от этого отвратительно мягкого дна ногами, всплывала, пробивая головой тяжелую зеркальную пленку, хватала спасительный глоток воздуха и вскрикивала: «Помогите!» И тут же снова погружалась в воду с привкусом тины, снова шла на дно, снова отталкивалась, уже слабее, и снова пробивала головой зеленоватое зеркальное полотно… С каждым погружением она чувствовала, что силы покидают ее, и крик «Помогите!» выходил все тише и тише, но на пустынном грязно-желтом берегу все так же никого не было, и она знала, что скоро не сможет даже крикнуть, а только засипит, а потом уже не сумеет и оттолкнуться от дна…

Она не знала, почему и зачем снится ей этот странный и страшный сон, снится упорно и постоянно, с самого детства. Она никогда не боялась воды и уж тем более никогда не тонула. Почему? Откуда в ней это совершенно определенное чувство, что с ней это было? Катя с силой вдохнула воздух, как будто ей все еще не хватало его, взяла на руки теплого Афиногена, недовольного тем, что его извлекли из-под одеяла, и подошла к окну. За стеклом висел молочным киселем плотный туман, такой густой, что даже соседнего дома не было видно. Вчера Наталья сказала, что Катина идея насчет обедов для «белых воротничков» и студентов «просто не идея, а бомба». Сегодня на улице уже должны выставить объявление, что в ресторане «Париж» желающие могут дешево и вкусно пообедать в малом зале. Конечно, такие студенты, какой она была совсем недавно, не могут себе позволить обедать в ресторане «Париж» «дешево и вкусно», пусть и в малом зале, – они будут по-прежнему покупать булочки в буфете, а вот некоторая прослойка станет здесь постоянными клиентами. Здесь, в центре города, кроме больших вузов и огромного студенческого общежития «Гигант», пруд пруди всяких контор. Клиенты найдутся. Тем более что стандартные обеды будут обильными и действительно вкусными, а по иным меркам – и дешевыми. И придутся как раз на то время, когда и кафе, и ресторан пустуют. Еще Катя предложила купить машину, которая будет чистить и мыть ковры прямо на месте. Она подсчитала, что машина окупится примерно за три химчистки, ведь не успели открыться, а в некоторых местах уже нужно чистить. Даже Инна стала по-другому смотреть на новую хозяйку, без глубоко спрятанной снисходительности в глазах, почти как на равную. Пошутила вчера, что в ресторанном бизнесе она сделала бы головокружительную карьеру. Катя, смеясь, сказала, что подумает. В самом деле, не сидеть же ей у Натальи на шее без всякой пользы? Вот и сейчас ей нужно к маникюрше, а потом к парикмахерше. Все это, разумеется, личные Наташины мастера и подчиненные, и им даны строгие указания, но самой-то Кате каково чувствовать себя нахлебницей?

Финя спрыгнул на пол и теперь терся о ноги, мяукал, явно зазывал ее в кухню, завтракать.

– Есть хочешь?

Он толкался головой, как бы говоря: есть – это мы всегда готовы. А ты вот готова? Готова?

– Всегда готова, – ответила она ему, а заодно и всем остальным.

* * *

– Рома, ты хорошо понял?

– Да понял я, понял… Чего не понятного? Линочка, радость моя, не пойму причину твоего волнения… Сделаем, Линочка, клиентка останется довольна. А она ничего бабец, темперамент чувствуется. – Не замечая тяжелого взгляда, Роман Юшко небрежно вертел в пальцах фотографию. Шея, грудь, колье на груди – все высшей пробы. Ну что ж, видимо, намечается приятное разнообразие. А то в последнее время старые кошелки совсем осточертели. Похоже, она еще и молоденькая к тому же, эта, как ее? Он перевернул фото. А, да… Катерина Соболева. Впрочем, у него были клиентки и за шестьдесят. Работа есть работа, особенно если за нее хорошо платят. Но лучше иметь дело вот с такой цыпочкой, кто ж поспорит… Даже по снимку видно, что кожа у этой Соболевой нежная, мягкая… атласная… Он внезапно ощутил под своей рукой упругое женское бедро. Фотография выскользнула у него из пальцев и плавно спланировала на пол.

– Рома, ты что, спишь? – раздраженно спросила Эвелина.

Он вздрогнул и очнулся. Бедро под рукой исчезло.

– Да что-то устал, – неопределенно протянул он. – Линочка, у тебя разнюхаться нет?

– На! – Она бросила ему согнутый пополам плотный белый конверт. – Так и знала, что ты попросишь.

– Спасибо, радость моя. Может, дамочку угостить придется. – Уголки его губ хищно поползли вверх. – Чтобы были незабываемые ощущения… Сколько ей лет, этой… Соболевой?

– Двадцать восемь. Кофе будешь?

– Кофе? Кофе буду, – оживился он. – И вообще, Лин, зачем нужно было дергать меня в такую рань? Семь часов только.

– Работать будешь, когда скажут, хоть в четыре утра. Понял? – холодно заметила Даугуле.

– Понял, – зло ответил он и поджал ноги. – Чего ты сегодня такая… неласковая?

Над туркой уже поднималась ароматная пена, и Лина боялась ее упустить. Ромочка сидел надувшись, как богатая невеста на смотринах. Он всегда считал себя пупом вселенной. Все должны были им восхищаться! В противном случае у этого Нарцисса тут же портилось настроение. Вот сейчас он, как пить дать, выставит на обозрение свои ноги. Не иначе, туфли новые купил. Она ловко сняла турку с конфорки.

– Классные шузы, правда? – спросил Роман Юшко, закидывая ногу за ногу. – Настоящая змея… кучу бабок за них отвалил…

Лина фыркнула. До чего же он любит всякое барахло! Дорогой одежды и обуви у него пруд пруди. Да, все комплексы родом из детства. Вот Роме явно не хватало тряпок. Насколько она знает, мать воспитывала его одна. Интересно, когда именно он понял, что нравится женщинам?

* * *

Он очень рано понял, что нравится женщинам. Именно женщинам, а не визгливым одноклассницам, у которых и пощупать было нечего, зато каждая считала себя прям Клаудией Шиффер. Худосочные нимфетки, лолиточки… Никогда они его по-настоящему не привлекали. А вот он их… Каждая смазливая дурочка хотела заполучить его в свое личное пользование, чтобы из школы провожал, в кино водил, сидел по вечерам на лавочке возле подъезда. Нужны они были ему очень, со своими лавочками, кафе-мороженым и костлявыми ключицами! Соплюшки малолетние. Какой ему был толк от этих провожаний? В подъезде, провонявшем кошками, пару раз поцеловаться? То, что он очень красивый мальчик, Рома понял еще в детском саду, а то, что из этой красоты можно извлекать вполне конкретную пользу, пришло ему в голову гораздо позже. И помимо красоты было, безусловно, еще что-то, то, что сейчас называют модным словом «харизма» – врожденное умение расположить к себе, настроиться на волну собеседника, природное обаяние и мощным потоком исходящая, хотя и несколько завуалированная, сексуальность. Несомненно, ему в плюс шло и то, что сам он долго не осознавал, как именно действует на женщин: были в нем какая-то щенячья грация и щенячий же блеск в глазах, а также много от молодого, сильного, еще ни разу не попадавшего в капкан зверя.

Другой бы на его месте упустил все это, отдал нерасчетливо в одни жадные руки, растранжирил по пустякам, испортил данное щедрой природой алкоголем или курением, но он, кроме всех вышеперечисленных качеств, обладал еще и здоровой крестьянской сметкой, доставшейся, наверное, в наследство от дедов-прадедов. И умение извлекать из всего пользу, будь то гектар строевого леса, или участок плодородной земли, или же стройная фигура и выразительное лицо, было, видимо, всосано им с молоком матери.

В четырнадцать лет рост у него зашкаливал за сто семьдесят, и к этому прилагались развитая тренажерами рельефная мускулатура, пробивающаяся растительность на лице и юношеская гиперсексуальность. Но на крохи, которые перепадали от матери, нельзя было купить даже бутылку приличного пива. Правда, мать оплачивала тренажерный зал, куда он ходил с гораздо большим удовольствием, нежели в школу, – да и пользы от бодибилдинга оказалось значительно больше, чем от физики с химией. Его интересовала только одна наука – отношения мужчины и женщины, которые многие по неведению называли любовью и которые были, как он прочитал когда-то в одном журнале, только химией, и ничем, кроме самой простой, элементарной химии.

Как ему хотелось в четырнадцать лет все и сразу – модную одежду, мобильный телефон, плеер, компьютер – словом, то, что делает из обыкновенного, ничем не примечательного юноши с угревой сыпью на лбу настоящего мачо, супермена с большой буквы. Ему невдомек было, что для женщин он притягателен сам по себе – не важно, будет у него в руках телефон, или букетик фиалок, или вообще ничего.

Это открытие свалилось на него, пятнадцатилетнего, внезапно, как снег на голову. Однажды, когда Роман сидел, дожидаясь матери в ее конторе, откровенно скучая и листая какой-то невразумительный журнал, он поймал на себе заинтересованный взгляд материной начальницы Аллы Александровны. Он знал ее немного – она бывала у них в доме на днях рождения родительницы и каждый раз приносила ему какой-нибудь милый пустячок.

– А мамы еще долго не будет? – спросил он ломающимся юношеским баритоном, в коем уже проскальзывали те самые бархатные нотки, от которых женщины совершенно теряли голову.

Она пристально взглянула на него и немного помолчала, а он почувствовал, как от ее взгляда кожа на спине почему-то покрывается мурашками.

– Долго еще. – Начальница подошла к нему и словно бы невзначай задела его ногу своим коленом. – А что это ты читаешь? – Она наклонилась, и из глубокого декольте на него так пахнуло, что в голове застучало и он залился краской.

– Выбрось эту чепуху, – сказала она, легонько потянув из его рук журнал. – Все равно ты в этом ничего не понимаешь. Пойдем, лучше угощу тебя мороженым. Хочешь?

Ему хотелось совсем другого, и, видимо, это так ясно было написано у него на лице, что она только молча кивнула, приглашая его идти за ней. И он пошел, обоняя тянущийся вслед за ней мускусный, терпко-тяжелый шлейф ее духов и пряный запах кожи, как молодой пес, обладающий верховым чутьем и вышедший первый раз на охоту, ничего не соображающий и оглушенный стуком собственного сердца, которое почему-то било тяжелым молотом в барабанные перепонки. Она открыла машину, и он сел, не спрашивая, почему они не пошли в кафе за углом, и всю недолгую дорогу до ее дома не знал, что делать с собственными руками, и боялся, и надеялся, и предчувствовал…

Предчувствия его не обманули. В этот день он понял, в чем его призвание – в том, чтобы отдавать женщине то, что в нем самом есть в избытке, а получать… Для начала с Аллой, которая была старше его самого на двадцать с лишним лет, он получал бесценный опыт. Он изучал женщину как объект, изучал страстно, как энтомолог какую-нибудь редкую букашку. Изучал вкусы, жесты, пристрастия. Это было как игра, но какая захватывающая игра! И очень скоро он научился играть в эту игру как гроссмейстер. К тому времени начальница матери уже ничего не могла ему дать. Он потерял к ней интерес, но все еще долго продолжал навещать раз в неделю, из какой-то сентиментальной благодарности. Школу он закончил, поступил в строительный техникум, где у матери был какой-то блат, но учеба оказалась сплошной нудятиной, денег на карманные расходы мать выдавала почти так же мало, как и в школе, правда, Алла частенько что-то подбрасывала. Первый раз это его оскорбило, но она была так ненавязчиво настойчива, что деньги он взял. Взял еще раз, а дальше стал считать это само собой разумеющимся.

Девчонки в их группе, да и в параллельных тоже, западали на него со страшной силой, но так же, как и одноклассницы, они были ему неинтересны. Он видел их насквозь, как видит мастер спорта неуклюжие потуги новичка поставить мат в три хода. Их наивность была почти трогательной, но трогательность не была той чертой, которая его привлекала.

Год неинтересной учебы прошел, впереди были каникулы и лето. Мать купила ему джинсы в качестве поощрения, Алла же сделала просто царский подарок – фирменные кроссовки, явно намекая на то, что летом он будет свободнее. Многие одногруппники собирались подрабатывать: кто на стройке, кто устроился на лоток, ибо почти у всех были те же проблемы – хроническое безденежье. Заманчивое предложение тренера – подкачаться еще и попробовать выступать на соревнованиях – он отмел сразу, ибо видел этих чемпионов, кладущих к пьедесталу победы свои здоровье и потенцию. Без определенного комплекса лекарств достичь нужной кондиции было невозможно. Плюс дорогостоящие протеины, минус посаженная анаболиками печень… На стройку или на базар идти не хотелось, а сидеть все лето у матери на шее было некрасиво. Алла намекала, что в их контору нужен курьер. Он расценил это как попытку иметь его под рукой пять дней в неделю, да и работать курьером, на побегушках куда пошлют…

Просматривая объявления о работе, в рубрике «Знакомства» он наткнулся на нечто, привлекшее его внимание. «Госпожа без комплексов ищет молодого неопытного слугу. Обучу всему». «Красивый раскованный юноша оказывает услуги состоятельным дамам». Карандаш, с которым он просматривал объявления, нацелился острием на эти строки. Значит, есть спрос, если есть предложение? И… каков спрос? И сколько, интересно, зарабатывает «красивый раскованный юноша»? «Госпожа без комплексов» явно хотела молодого тела на дармовщинку, взамен обещая «обучить всему». «Обучаться всему» ему не нужно – Алла в постели была весьма изобретательна; его больше волновал вопрос, сколько же получает «красивый юноша» за визит к «состоятельной даме». Он нашел остроумное решение – отправил на адрес до востребования краткую записку: «Меня заинтересовало ваше предложение. Я вполне состоятельна и обладаю площадью для наших свиданий. Назовите цену ваших услуг и контактный телефон». Ответ пришел очень быстро – какая-то псевдоромантическая чепуха – «я чувствую в вас родственную душу… предвкушаю радость нашей встречи»… В конце вполне по-деловому называлась цена услуги – пятьдесят долларов за двухчасовое свидание – и назначалось время и место: в среду, в девять вечера, в парке у фонтана. Пятьдесят долларов за два часа! Не хило зарабатывает этот «раскованный юноша», даже если ублажает состоятельных дам не все семь дней в неделю. Идиоты на стройках цемент подносят, а тут все так просто… Он вертел в пальцах присланное фото «родственной души» – юноша был чуть старше его и, как показалось Роману, намного красивее: чувственные темные глаза в густых ресницах, длинные волнистые волосы… Красота была чересчур конфетная, что ли, но бабы с ума сходят по таким вот красавчикам. Но и он тоже ничего – Роман подошел к зеркалу в одних плавках и придирчиво взглянул. Должен быть и на него спрос, главное – правильно себя подать.

В среду в девять он пришел к фонтану и разглядел как следует красавчика с фотографии. Да, лицо выразительное, одет дорого и модно, а вот фигура у «раскованного юноши» не ахти – хоть и высокий, но хилый какой-то и даже как будто сутулится… Впрочем, все на любителя или, лучше сказать, любительницу. Главное – как начать, как, например, дать такое объявление? Он предполагал, что начало его новой деятельности будет сопряжено с определенными трудностями.

Но он ошибся. Все вышло на редкость просто – спрос намного превышал предложение. Самым трудным ему казалось дать объявление – он думал, что, прочитав текст, в него будут тыкать пальцем или вытаращат глаза. Но ничего подобного не случилось. Приемщица деловито пересчитала знаки, выписала квитанцию, выдала в окошечко сдачу и пробормотала обыденное: «Большое спасибо, приходите еще». Потом он уже не оглядывался и не прятал глаза, как будто предлагал к продаже не себя самого, а пианино или говорящего попугая. Второй раз он дал объявление почти через год – захотелось разнообразить приевшуюся клиентуру. К старому тексту он добавил «Дорого. Только для состоятельных дам», потому что попадались и такие, которые норовили ограничиться грошовыми подарками – галстуком или даже упаковкой носков. На третий курс осенью он не вернулся – не видел никакого смысла в том, чтобы корпеть над чертежами и зарабатывать копейки. Снял уютную однокомнатную квартирку, матери же сказал, что устроился на хорошую работу и получает сейчас в три раза больше, чем после техникума.

– Глупо терять, потом я такую уже не найду, мам, – убеждал он ее.

Мать сомневалась:

– А вдруг уволят?

– А уволят, тогда в техникуме восстановлюсь. Я же сам ушел, правда?