Текст книги "Пять лепестков на счастье"

2

В ожидании ответа время тянулось медленно. Любовь Николаевна исправно развлекала беседой родственницу, отвечала на все ее вопросы, слушала городские сплетни, сочувственно качала головой в ответ на жалобы про здоровье. Ответ принесли поздно.

Вечером следующего дня сразу после посещения двух докторов Любовь Николаевна, скрывая лицо под шляпой с вуалью, подошла к высокому дому недалеко от Сретенки. Немного помешкала, решаясь.

Стоял октябрь. В сумерках он казался серым и голым. Газовые фонари рассеивали холодный свет на мостовую. Под ногами лежали потемневшие мокрые листья. Вот и финал. Любовь Николаевна чуть качнула зонтиком, словно стряхивая с него влагу, и толкнула дверь.

Надеждин жил на втором этаже. Ей даже не пришлось звонить – дверь тут же открылась. Наверное, увидел ее в окно.

Они неподвижно стояли некоторое время, пока он не сделал шаг назад, пропуская гостью, и не захлопнул дверь. Очень ясно ощущалась неловкость. Она боялась, что ее смелость истолкуют превратно, он же не смел верить в происходящее. Надо было что-то сказать. В итоге оба заговорили одновременно и бессвязно:

– У тебя мокрый зонтик.

– Я совсем замерзла.

И в унисон:

– Осень.

Он протянул руку, в которую она вложила зонт. Не знала, стоит снимать верхнюю одежду или все закончится здесь же, на пороге. Но он, кажется, уже овладел собой и, сказав «пойдем», провел в гостиную.

Квартира была небольшой, но чистой и не лишенной уюта. На стене в рамке висела фотографическая карточка сестры с детьми. Большой стол без скатерти был завален картами, на кожаном диване лежала раскрытая книга. Все имело вид жилой и симпатичный.

Любовь Николаевна застыла среди гостиной, не понимая, что ей делать дальше. Она смотрела сквозь вуаль на Надеждина, чувствуя себя безвольной падшей женщиной, которая сама пришла к мужчине. Боялась его первых слов и жаждала услышать голос. Надеждин был в форме. Летом Любовь Николаевна все гадала, какой он в мундире? Глаз не отвести. Вся тоска прошедших двух месяцев разлуки была в ее глазах, и он ее прочел, когда осторожно поднял вуаль с бледного лица.

Она хотела сказать, что пришла попрощаться, что все кончено, но он не дал – гладил пальцами нежные щеки, как тогда – в августе, а потом поцеловал.

Она сказала ему все после, через два часа, когда поднялась с кровати и начала собирать разбросанную на полу одежду.

– Я ведь пришла попрощаться, – почему-то сказать главное легче оказалось спиной.

Он ничего не ответил. Любовь Николаевна не выдержала и обернулась.

– Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь.

– Задержись.

А потом Надеждин резко встал и сразу же оказался рядом, крепко прижав ее к себе вместе со всем ворохом поднятой одежды.

– Останься, прошу тебя. О большем не прошу, просто останься до утра.

– Не могу. – Она хотела снова бросить на пол платье и обнять его, целовать, торопливо и горячечно, как два часа назад – повернуть время вспять. Забыться. Снова забыться, но вместо этого прошептала: – Я живу у родственницы, и слишком поздний приход или мое ночное отсутствие будет выглядеть подозрительным.

– Неужели это все?

Она молчала, отвечая на его вопрос. Надеждин разжал руки. Это был конец.

– Я найду тебе извозчика, – тихий ровный голос.

– Не надо, я живу очень близко, пройдусь пешком.

– Темно, я провожу.

Они одевались безмолвно и сосредоточенно. Каждый понимал важность и значение этих последних совместных минут. Осознание потери придет потом. Пока же губы и сердца жгла горечь. Но главное – было чем заняться. Руки двигались быстро, застегивая пуговицы, оправляя одежду. Любовь Николаевна уже готова была вернуться в гостиную, когда он окликнул:

– Подожди.

А потом выдвинул ящик небольшого бюро:

– Это тебе.

На раскрытой ладони лежала брошь – веточка сирени из разноцветной эмали. Любовь Николаевна никогда не видела подобной красоты. Каждый маленький цветочек был вылеплен отдельно, в сердцевинах – крошечные аметисты. Темно-зеленые выгнутые листья казались настоящими.

Она подняла глаза.

– Это… – и голос изменил.

Любовь Николаевна хотела сказать, что подарок слишком дорогой и что принять его невозможно. Но это был прощальный подарок. Слезы подступили к глазам. Меньше всего она хотела, чтобы он увидел ее заплаканное лицо.

– Это было куплено для тебя, еще летом. Помнишь, тот куст в парке, около которого мы стояли?

Она помнила. «Ты пахнешь сиренью…»

Рука дрожала, когда Любовь Николаевна накрыла своими пальцами его ладонь.

За прошедшие два часа погода испортилась. Дождь закончился, но на смену ему пришел порывистый ветер, который раздувал полы одежды. Они шли рядом, чувствуя тепло и близость друг друга, но не смея коснуться.

Любовь Николаевна ничего не сказала ему о ребенке, хотя внутри все кричало: «Я ношу твой плод! Неужели ты ничего не заметил? Не почувствовал? Ты же трогал мой живот, целовал его, как смел не понять? Там новая жизнь. Ты станешь отцом и никогда, никогда не узнаешь об этом».

Прощание на темной ветреной улице было горьким. Они все же встретились руками, а потом никак не могли их расцепить, и Надеждин, пользуясь темнотой и укромностью места, целовал ее холодные без перчаток ладони.

Всю ночь Любовь Николаевна проплакала и встала утром с головной болью и нездоровым лицом, встревожив хозяйку.

– Это все вчерашний доктор, – успокаивала она старушку, – прописал порошки, диету, напугал, вот я и распереживалась.

Хорошо, что накануне ей действительно порекомендовали легкую диету для поддержания желудка в здоровом состоянии.

3

О своей беременности Любовь Николаевна рассказала мужу, выбрав подходящий момент. Еще до Москвы, только предполагая случившееся, она впустила его к себе, и по срокам все совпадало. Да и Петр Гордеевич ни в чем не подозревал свою супругу. Ему даже в голову не приходило, что Любушка, его Любушка способна на недостойный поступок.

О том, что у них будет ребенок, Любовь Николаевна сообщила тихо, стоя у комода и перебирая белье. Буднично. Она долго готовилась к этому разговору, и слова были давно отрепетированы. Говорила, не сбиваясь, боялась, что он перебьет, и тогда она растеряется. Не перебил. Стоял посреди комнаты и сдвинуться не мог. А потом тяжело опустился на кровать.

Любовь Николаевна видела все это в отражении зеркала, что висело на стене.

Петр Гордеевич сидел, и его глаза, часто холодные и цепкие, эти глаза дельца блестели.

– Счастье какое, Любушка, – наконец хрипло проговорил он.

Она присела рядом на краешек, чувствуя себя преступницей, но отступать было некуда.

– Да, счастье, – отозвалась эхом.

Петр Гордеевич прижал жену к себе, крепко – не вырваться, и громко засмеялся:

– Ничего, заживем теперь! Вот теперь заживем!

И они зажили. По-новому.

Он был так счастлив, что баловал свою Любушку безмерно, боялся расстроить лишним словом и совсем не походил на того обстоятельного Петра Гордеевича с обманчиво-сонным взглядом, которого знали в городе. Любовь Николаевна безропотно принимала все и несла свою ношу греха, лжи и чувства вины. В верхнем ящике комода хранилась шкатулка, в которой лежала брошь Надеждина и открытка. Открытку Любовь Николаевна купила, повинуясь порыву, как только сошла с поезда в Воздвиженске. В конце перрона стоял кондуктор. К его сумке были прикреплены несколько фотографических открыток с видами города. Сувенир для гостей. Она бы прошла мимо, но на одной из карточек увидела городской сад, тот самый. И кусты цветущей сирени. Любовь Николаевна остановилась. Снова начинал накрапывать мелкий дождь, как накануне в Москве, и следовало спешить. Но она стояла, смотрела на снимок, на пышные гроздья, видневшуюся вдали колокольню и не могла ступить и шага. Над фотографией крупными буквами стояло название города: Воздвиженскъ. А перед глазами – Москва, темная улица, ее холодные пальцы, его горячие губы.

Любовь Николаевна купила открытку, а дома на обороте написала: «Конец одному, начало другому». Да, теперь начало другому. Она убрала открытку в шкатулку вместе с брошью и порой, оставшись одна, вынимала ее из комода, смотрела, вспоминала.

Надеждин сдержал обещание – не писал, не давал о себе знать. Все как она хотела. Временами, изнемогая от разлуки и невозможности встреч, Любовь Николаевна ненавидела его за это, осыпала в мыслях упреками, плакала, чувствуя себя покинутой и очень несчастной. Забывала, что это было ее решение. Петр Гордеевич видел покрасневшие глаза жены, но списывал все на ее деликатное положение и старался успокоить. Беременность проходила нелегко. Любовь Николаевна совсем не переносила запахи и полностью отошла от дел мыловарни. Перед Рождеством она заболела – простудилась, провела две недели в постели.

«Забыл про меня? – думала, лежа в кровати и не находя удобного положения. – В Москве сейчас праздники и гулянья. Наверное, танцует в гостях с красивыми женщинами».

Она ревновала, была несправедлива, знала это, но совладать с собой не получалось. Мог бы и написать…

Первое шевеление плода принесло с собой то самое «другое», про которое она написала в открытке. Любовь Николаевна почувствовала себя матерью, и теперь все ее мысли, инстинкты, действия служили одному – выносить ребенка и благополучно разрешиться от бремени. Она больше не открывала шкатулку, усилием воли заставляя себя забыть о Надеждине. Конечно, забыть было невозможно, но ребенок, чьи движения ощущались все чаще, – главенствовал. Ради него Любовь Николаевна готова была продолжать лгать мужу. Она стала по-настоящему хорошей внимательной женой, той, которой собиралась стать летом. Оказывается, для этого надо было полюбить другого мужчину, изменить и зачать. Какая насмешка судьбы. Любовь Николаевна потяжелела, раздалась, но наполнилась тем отгораживающим от мира спокойствием, которое присуще грядущему материнству. Она готовилась к важнейшему событию в своей жизни.

4

До конца срока оставался месяц, когда в гости пожаловала старая купчиха Шелыганова. Окинула опытным взглядом оплывшую фигуру Любови Николаевны и, усевшись перед горячим самоваром, сказала:

– Ничего, Бог даст, родишь Петру Гордеевичу наследника.

Потом перекрестилась и принялась за чаепитие. Окна в комнате были отворены. Весна в тот год наступила рано, первые дни мая выдались солнечными и теплыми.

Любови Николаевне в последнее время не хватало воздуха.

– Что же сама не пьешь? – поинтересовалась старуха, шумно прихлебывая из блюдца.

– Ноги тяжелы стали, доктор велит пить поменьше.

Визит Шелыгановой был не к добру, Любовь Николаевна чувствовала это и ждала, что скажет гостья. А гостья никуда не торопилась.

– Что, Петр Гордеевич все работает?

– Работает, дел много. Вы же знаете, мыльную мануфактуру пустили.

– Знаю, но наварить мыла – это одно, а продать – совсем другое. Получается у него?

– О том не ведаю, – осторожно ответила Любовь Николаевна, хотя знала, что производство шло успешно и соглашение с Рысаковыми вступило в силу. Мыло поставляли им в лавки по цене, устраивающей обе стороны. – Петр Гордеевич уже должен скоро домой прийти, можете сами у него спросить.

– И спрошу, как не спросить. – Шелыганова довольно причмокнула губами. – А я вот новость об актёрке получила, что пропала прошлым летом. Запамятовала, как ее зовут… Павлина, кажется.

Запамятовала, как бы не так. Глаза так и вонзились в Любовь Николаевну. Та заставила себя равнодушно пожать плечами.

– Я театром не слишком интересуюсь.

– Ну и правильно, – согласилась гостья, – от него все беды, девки непотребные представления показывают да мужиков смущают. А заканчивают все одинаково. Вот и Павлина эта, сказывают, третьего дня померла. От кого-то ребенка понесла, чтобы позор свой скрыть – уехала, да шила в мешке не утаишь. При родах преставилась, успокой Господь ее душу.

Новость, принесенная купчихой, поразила Любовь Николаевну. Знала старая ведьма, кому говорила. И все сразу стало ясно – и недавний приход мужа под утро, и его невоздержанность в питье последние дни. Павлина умерла, произведя на свет дитя. Теперь у каждого свой ребенок. Один внебрачный, другой будет законный. А если и она, как Павлина, не выживет? Меньше месяца остается…

Любовь Николаевна верила в расплату за грехи.

На следующий день она уговорила мужа поехать в монастырь Пресвятой Богородицы, что стоял на берегу озера в десяти верстах от города. Монастырь этот служил местом паломничества и был построен еще при Иване Грозном, когда одному из иноков случилось в тех местах видение Божьей Матери. Воды озера считались целебными, крестьянки из соседних деревень купали в нем своих детей.

– Надо и нам попросить заступничества, попить святой водицы, – сказала Любовь Николаевна. – Срок уже близко.

– Надо, душа моя, надо, – согласился Петр Гордеевич. – Да выдержишь ли ты путь?

– Выдержу.

Успеть замолить грехи, попросить за еще не рожденное дитя – вот что двигало ей, придавало силы и решимости. Они поехали.

В монастыре было многолюдно. Посреди двора стоял колодец, к веревке которого привязали ведро и кружку. Вторая точно такая же кружка висела сбоку. Одна была, чтобы попить водицы, вторая – оставить посильное подаяние. Водицы они попили и подаяние оставили.

Утомленная дорогой, чувствуя тяжесть живота и боль в пояснице, Любовь Николаевна поняла, что до озера не доберется. А вот в церковь зайти, поставить свечи, попросить заступничества надо обязательно. Еле поднялась по ступеням, поддерживаемая рукой мужа, перекрестилась и вошла. Церковь оказалась полна. Старики, дети, помещики, купцы, мужики и бабы – все стояли плотно, склонив головы, крестясь, слушая слова молитв и вторя певчим. К иконам было не пробраться, от запаха горящих свечей и ладана у Любови Николаевны закружилась голова. Захотелось снова на воздух, она поняла, что и службу не осилит. Прошептала:

– Тяжко мне, и ноги не держат.

Петр Гордеевич увел супругу из храма, она грузно опустилась на лавочку и вдохнула. Плод сильно давил под грудь.

– Я посижу тут, отдохну, а ты свечи поставь, попроси за меня.

Подуло легким ветерком, Любовь Николаевна поправила на плечах индийскую шаль, ту самую, которую ей привез из Костромы муж. Над головой только-только распустившейся свежей листвой слегка шумели деревья. Еще несколько дней назад на ветках были лишь почки, и вот – листва. Как все быстро! Так и до цветения недалеко. Застанет ли? Она гнала прочь нехорошие мысли и снова жалела, что до озера не дойдет. Ветер приятно обдувал лицо. Наступало спокойствие. Любовь Николаевна закрыла глаза. Вот бы это спокойствие сохранить по возвращении домой. Эту тишину, ветерок, легкий запах весны, благодать… Так бы сидела и сидела. Отчего раньше сюда не ездила? Гуляла бы вдоль озера, любовалась полосой темного леса на том берегу, слушала птиц, стояла вечерние службы. Простая тихая жизнь… Может, счастье в этой простоте? В умении ощущать благодать? Почему она все время что-то ищет? Зачем?

– …и нужен доктор, помогите. Он же у меня совсем не ходит, сынок, ноги отнялись.

Любовь Николаевна открыла глаза и медленно обернулась. Чуть в стороне, у самых ступеней в церковь, женщина просила милостыню у зажиточного пузатого мужика. Тот недовольно морщился, слушая про чужое горе. А потом женщина подняла голову, и Любовь Николаевна узнала в ней ту, что летом в Воздвиженске рассказывала про умершего сына, так скорбно и правдиво. И про рубль свой на похороны вспомнила. А оказалось… ложь. Везде ложь. И Божий храм не внушает трепета. Ей не жалко было пожертвованного рубля, она отдала его, движимая состраданием, а что касается этой женщины…

– Бог ей судья, – прошептала, – Бог ей судья… и всем нам.

Мужчина не дослушал рассказ, обошел попрошайку и стал подниматься по ступеням. А Любовь Николаевна восстановила в памяти тот день и свою встречу с Павлиной. Как она ненавидела ее тогда! Как завидовала… Чему? Молодости, красоте, жизни… и что теперь? Нет ничего. Как глупо… Путь Павлины окончен. Еще летом ей поклонялись, а сегодня она забыта. Все тлен. И нет больше ни ненависти, ни зависти. Остался лишь один ни в чем не повинный ребенок. Кровь и плоть ее мужа. Настоящий наследник.

Через три дня Любовь Николаевна разрешилась девочкой. Роды проходили тяжело, ребенок появился на свет слабым, но выжил. Молока в груди оказалось недостаточно, срочно искали кормилицу. Все было хлопотно, волнительно, но очень счастливо. Петр Гордеевич на радостях накрыл столы и выплатил всем работникам по рублю. Приходя домой, в первую очередь наведывался к дочери, которую решено было назвать Марьей.

– Машенька, сладкая ягодка, – нежно приговаривал он, гладя крохотную головку в кружевном чепце. У Любови Николаевны каждый раз при виде безграничной любви мужа к младенцу гнетуще сосало под ложечкой. Она чувствовала себя преступницей. И в один из вечеров, лежа в кровати и наблюдая, как Петр Гордеевич сидит у колыбели и смотрит на спящего младенца, сказала:

– Я знаю про рождение ребенка и смерть Павлины. Нехорошо оставлять дите сиротой при живом отце. Знаешь что, приноси его в дом. Двоих вырастим.

5

Петр Гордеевич умел ждать. Три года прошло с тех пор, как он дал Рысакову денег в долг. Дождался Чигирев и того, что Рысаков больше не мог оплачивать поставки мыла. Тут беды не было, воздвиженский делец давно наладил другие пути продажи.

И вот наконец приехал в Москву получить свое.

– Что, Алексей Григорьевич, время вышло, долг не погашен, с лавками решать что-то надо. – Петр Гордеевич сидел на стуле, положив ногу на ногу и сцепив на колене руки.

Он пристально глядел на Рысакова.

Тот беспокойно ходил по маленькой грязной комнате. Сказать по правде, отловить Рысакова оказалось непросто, он скрывался от заимодавцев, был в долгах и в бегах, но Петр Гордеевич не поскупился – нанял частным порядком сыщиков, и вот нежданно нагрянул в домишко, что в Проточном переулке. Место это имело недобрую славу, но раз Рысаков не побоялся здесь приютиться, то Чигирев тем более не задрожит. Сыщики остались ждать с той стороны двери.

Петр Гордеевич не ошибся в своих расчетах. Если человек начал играть – остановить его очень трудно. А если он при этом еще и жить на широкую ногу привык – с ресторанами да цыганскими песнями – пиши пропало.

– И мыло я тебе, как условились, поставлял, и торговля, знаю, шла бойко. Хорошее у меня мыло-то, Алексей Григорьевич?

– Хорошее, – пробормотал Рысаков. – Мыло-то хорошее, да видишь в чем дело, ввязался я в одну авантюру, пообещали доход большой, но обманули, и я прогорел.

Рысаков начал врать, и по мере того, как говорил, входил в азарт.

– Ведь со всяким бывает, Петр Гордеевич. Неужто у тебя не бывало неудачных дел?

– Как не бывало, бывали, конечно. И обманывали меня, и в убыток приходил.

– Ну вот! Помоги, Петр Гордеевич, повремени с долгом. Я лишь только дела улажу, сразу все отдам. Видишь, в каком бедственном положении живу, жена к тетке уехала. Не могу, говорит, такого позора снести. Ведь на иждивении, почитай, у тетки-то живет. А мне каково это знать?

– Ну, Прасковья Поликарповна – это не моя забота, как и выправление торгового дела. Я же со своим долгом никак годить не могу, – Петр Гордеевич расцепил руки и слегка огладил затылок, – потому как не верю тебе.

– Не веришь? – Рысаков остановился посреди комнаты с неубранной кроватью и остатками еды на грубо сколоченном столе, повел взглядом, мол, смотри. – Как это не веришь? Не ты ли отыскал меня тут, Петр Гордеевич?

– Я, Алексей Григорьевич, я. И в бедственность твою верю, а не верю в выправку дел. Ведь пил ты, да гулял, да играл, да проматывал состояние, а торговля хорошо шла. Только деньги счет любят, а ты их без счета на ветер пускал, вот и оказался… – Петр Гордеевич также повел глазами, показывая, где оказался Рысаков.

– Значит, годить не будешь?

– Не буду. И лавки согласно договору отходят ко мне.

Рысаков засмеялся, сначала тихонько, а потом все громче и громче.

– Ай да Петр Гордеевич, ай да молодец. А как потчевал меня три года назад, помнишь?

– Помню.

– А как по театрам катал, помнишь?

– Помню.

– И в гости возил-показывал.

– И это было, – согласился он. – Да ведь тогда ты был уважаемый человек, а сейчас…

Сейчас перед Чигиревым стоял опустившийся пьяница в грязной одежде, худой, с покрасневшими от недосыпания и возлияний глазами. Он стоял посреди комнаты и тер свои нервные руки. Ничего общего с тем щеголем, который три года назад приезжал гостить в Воздвиженск.

– Отбираешь у меня лавки?

– Отбираю.

– А как же товар? На товар уговора не было.

– Нет у тебя там никакого товара, Алексей Григорьевич. Лавки уже закрытые стоят, и приказчики все разбежались, наворовали себе да прочь пустились.

– Обставил меня, значит? – Рысаков снова заходил по комнате. – Думаешь, обставил, да?

Петр Гордеевич молчал, сидел неподвижно.

– Думаешь, все у меня взял, да? – выкрикивал Рысаков. – А как бы не так! Ты у меня, а я у тебя.

И снова захохотал.

– Тут еще неизвестно, кто кого обставил-то! Думаешь, лавки забрал и все? Нет, Петр Гордеевич, так не бывает. Ты меня на муку толкаешь, так и я тебе муку подарю. И твоя, может, побольше моей будет.

Внимательные глаза Чигирева следили за перемещениями разорившегося купца. Тот подошел к столу, глянул на недоеденный с вечера ужин, взял пустой стакан, понюхал его и поставил обратно.

– Слышал я, что у тебя две дочери. Одна законная, а другая побочная.

– Люди много чего языком мелют, – прозвучал уклончивый ответ.

Рысаков ухмыльнулся.

– Как ты жену свою, помню, обхаживал тогда. Кто бы только подумать мог, что при этом имел на стороне актёрку.

Глаза Петра Гордеевича предупреждающе сузились, но Рысаков не остановился.

– И в театр повел Любовь Николаевну, смотри, мол, на любовницу.

– Жену мою не трогай.

– Да на что она мне… мне кого попроще. Павлину, например. Ведь не только ты с ней, Петр Гордеевич… веселился, – Рысаков меленько захихикал, потирая руки, – я тоже, да… Я тоже. Так что еще неизвестно, от кого Павлина понесла.

– Врешь! – Чигирев вскочил на ноги.

– Не вру, вот тебе крест. – Рысаков перестал смеяться и размашисто перекрестился. – Ты тогда уехал куда-то, а она ко мне – в Москву, думала, в театр ее устрою на главную роль, дура. Теперь и не узнаешь, чья там кровь в ребенке: твоя или моя.

Он был настолько убедителен, когда говорил это, что Петр Гордеевич поверил. С таким лицом не врут. Людей Чигирев, как правило, насквозь видел, если бы не видел – давно бы по миру пошел, сколько их – обманщиков да мошенников. Про неудачную авантюру Рысаков врал, а про Павлину – нет.

Перед глазами встало круглое нежное личико старшей дочери. Неужто? Глаза не его – Павлины… губы, щеки… в таком возрасте трудно понять. Волосы вот светлые, что правда, то правда. У Павлины были темные, да и у самого Петра Гордеевича перед тем, как тронулись сединой, тоже. Он все думал, мало ли, мать у Павлины русоволосая. А Рысаков как раз…

Петр Гордеевич потянул за ворот рубашки – расстегнуть. Что-то перестало хватать воздуха. Если Павлина с этим, тогда, может, еще и с другими? А он ребенка в дом, и все три года считал его своим, кровь от крови, плоть от плоти… и Любушка, его Любушка сама взяла на руки чужого младенца. С тех самых пор в глазах Чигирева жена была чуть ли не святой. Как заботилась она о неродной дочери, не выделяла ничем, обеим давала все поровну. Петр Гордеевич, бывало, сидел, наблюдал за женой с девочками, и сердце начинало заходиться. За что ему такая подруга, такая награда?

– Да твоя Павлина сильно и не ломалась. Московский купец не чета воздвижескому. – В голосе Рысакова слышалось самодовольство.

Расстегнуть пуговицу на рубашке получилось с трудом.

Петр Гордеевич вспомнил, как стоял перед закрытыми дверями и слушал крики рожавшей Павлины. Все были: и бабка повивальная, и доктор, а вот не спасли. Зашел в спальню, когда младенец уже верещал. Павлина лежала измученная, бледная, мокрая вся, смотрела на Чигирева мутными глазами. Он так и не понял – узнала его или нет, руку слегка протянула навстречу, а потом безвольно уронила. И глаза устало закрыла. Ушла навсегда, оставив дочку, светловолосую малышку с румяными щеками, которая любила играть на коленях у Петра Гордеевича в ладушки и кричала каждое утро: «Тятя, тятя, купи леденец!»

И что же получается… Не его она? А вот этого? С наглыми пропитыми глазами? Вот этого проигравшегося и прокутившего все свое состояние?

– Вре-е-ешь…

Он схватил Рысакова за грудки, рванул на себя, собрался было отбросить к стене, ударить… но захрипел, закачался и упал.