Текст книги "Пять лепестков на счастье"

Кирилл недовольно поморщился, но промолчал.

Марина Георгиевна после концерта вела себя странно, все рассматривала брошь, а потом попросила сфотографировать Сашу для сайта, хотя молодых симпатичных работниц, с которыми можно сделать подходящие атмосферные фото, у нее было достаточно. Но Саша послушно села в плетеное кресло и подождала, пока директор музея отщелкает необходимое количество кадров.

Прощаясь, Марина Георгиевна все же поинтересовалась:

– Откуда у тебя это украшение?

– Фамильная драгоценность, – пошутила Саша.

Хотя шуткой этот ответ был лишь наполовину. Брошь действительно передавалась по наследству, но вот в ее большой ценности Саша сомневалась. Не было тут ни бриллиантов, ни сапфиров, ни рубинов, лишь несколько крохотных аметистов. Просто красивая старинная вещь. Она надела ее сегодня впервые за три года. Взяла из дома, загадав: «Приколю к платью, если Дима пойдет на концерт».

Брошь была как послание: помнишь наши наивные разговоры про счастье и удачу? Я помню. А ты?..

А он шел сейчас и задавал вопросы. Нормальные вопросы, логичные, про то, когда она снова начала петь, почему именно романсы и каким образом такой замечательный концерт получился без репетиции. Саша шагала рядом, послушно отвечала, рассказывала о том, как однажды случайно пришлось спеть во дворике гостиницы для гостей, потому что исполнительница слегла с ангиной, а объявление о концерте было сделано, собрались зрители, и Саша просто спасала положение. Там ее случайно услышала Марина Георгиевна, а через несколько дней предложила устроить концерт в музее. Саша говорила о том, что маленькая репетиция проходила в то время, пока Дима был на экскурсии, а программа не новая – давно уже обкатанная, так что ничего сложного. Все это она рассказывала отстраненно, механически, а сама думала: «Что не так? Что случилось?»

– Ты снова стала петь, ты нашла себя, – сказал Дима тихо, и она опять расслышала едва заметные нотки недовольства в его голосе.

– Да, – ответила, выстраивая внутренне оборону, и, прежде чем успела остановиться, добавила: – Жаль, что это произошло без тебя.

С этого все началось. Напряжение, охватившее после концерта обоих, требовало выплеска.

– Это упрек?

– Это констатация факта.

– Тебя устраивает твоя новая жизнь?

– Полностью. Интересная работа, концерты, творчество. Необычные люди, опять же.

– Люди? Этот тот пианист, который целовал руки?

– А что не так?

– Да все так. Только не через каждые же две песни. Прямо не мог остановиться. Выглядело просто неприлично.

– Почему же? Все в рамках сценария. К тому же я свободная женщина и больше не сижу дома в ожидании чуда или вечера, когда мой муж соизволит обратить внимание на свою унылую жену.

– Значит, теперь ты веселишься, сегодня просто купалась во всеобщем внимании. – Он повысил голос.

– Не одному же тебе быть креативным творцом и благодетелем – спасать людей от одиночества. Я вот тоже скрашиваю человеческий досуг. – Саша чувствовала, что говорит не то, но уже не могла сдерживаться. – Забочусь об окружающих по мере своих сил.

– Я заметил.

– Да! – Дойдя до сквера, они остановились одновременно. – Как видишь, и у меня неплохо получается быть сестрой милосердия.

Шатер, в котором днем крутили немое кино, теперь пустовал. Рабочие выносили из него стулья, грузили их в машину, сворачивали длинные провода. Афиша, прикрепленная к клеенчатой стене, была уже лишь напоминанием о закончившемся празднике. Как и потерянный кем-то кружевной платок с монограммой на траве.

– Жаль, что ты очень поздно обнаружила в себе такой огромный талант, а то могла бы помочь мне с клубом. У тебя, как выясняется, отличные способности в администрировании, не зря училась. Что мешало тебе помочь мне тогда?

– Твой Рома! Каждую мою идею он критиковал, а я, знаешь ли, устала доказывать, что не верблюд.

– Рома? Да он пахал как три лошади!

– Да вы все пахали как лошади! Одна я была бездельницей!

– Я этого не говорил.

Они сыпали обвинениями и упреками, вываливая друг на друга все накопленное за эти годы вместе и порознь, все обиды и разочарования, всю сохранившуюся и еще живую боль.

– А ничего и говорить не надо. Только знаешь… вот у тебя сломалась машина, и ты ради нее отодвинул работу на два дня. Ради любимой ненаглядной машины. Ради меня и дня не мог выделить. Только вдумайся. Вдумайся! Ради машины – смог, ради меня – нет!

Она выкрикивала это с отчаяньем и горечью, голос звенел, а в конце сорвался. Саша почувствовала, что сейчас еще одно слово – и она заплачет. Некрасиво. С опухшими глазами и шмыгающим носом она будет выглядеть жалко. Поэтому, спасаясь, Саша отвернулась и быстро пошла сквозь почти пустынный сквер.

Праздник переместился на площадь, там давали вечернее музыкально-театрализованное представление. Отдаленные звуки музыки проникали в сквер. Оставшиеся продавцы складывали свой товар в большие сумки, два мальчика-близнеца под присмотром мамы катались по асфальтовой дорожке на самокатах.

– Постой! – Дима ее догнал на площадке с фонтаном в виде большой гранитной чаши.

Саша попыталась выдернуть руку, но не получилось. Пальцы крепко держали ее за тонкое запястье. Одинцов искал ее взгляд, она закрывала глаза и отворачивала лицо.

– Ты ни разу не позвонил за эти три года, – проговорила со сжатыми зубами, боясь разрыдаться.

– Ты ушла! Ты меня оставила и сказала, что все кончено! – Шум воды заглушал голос, делая его менее пронзительным. – У меня, знаешь ли, тоже есть гордость.

– Тебе было не важно, что со мной? – Саша все еще прятала глаза.

– А тебе? – встречный вопрос.

«А я пыталась тебя забыть. Это оказалось так трудно, что я не звонила не потому, что не думала, а потому что позвонить – это как еще больше расковырять рану, которая никак не затягивается. Я до сих пор не могу начать новую жизнь с другим человеком. Но тебе об этом знать необязательно».

Мнимое шаткое благополучие сегодняшнего дня к вечеру полностью рассыпалось. Оба вернулись к тому, на чем расстались когда-то, – к сломанному счастью.

И внутри все вдребезги.

И у каждого своя гордость.

Провались она пропадом.

Будем гордые, одинокие и несчастные.

Дети на самокатах с дорожки свернули к фонтану и стали наперегонки кататься вокруг его гранитной чаши.

Уединение было нарушено. Разговор окончен.

В гостиницу вернулись молча. Он сразу поднялся к себе в номер и не вышел к ужину. Она с профессиональной улыбкой встречала за стойкой возвращавшихся после праздника постояльцев, рассеянно слушала восторженные рассказы Кристины о том, что Святослав Аркадьевич настоящий режиссер, она видела запись торжественного открытия и это просто «вау». Валентина Петровна хвасталась данным областному телевидению интервью, Михаил Витальевич оповестил, что Лулу, слава богу, сегодня в ресторане не будет, у нее намечена какая-то пижамная вечеринка с его женой. Актер требовал коньяку и щедро раздавал автографы поварам и группе народных промыслов с припиской «здоровья и счастья».

Исчезнувшее кольцо никто не видел.

Хотелось домой, упасть на кровать и нарыдаться вдоволь.

Любовь

Конец XIX века

1

На берегу реки было многолюдно, всюду сновали приказчики и рабочий люд, подходили и отходили баржи, груженные разным товаром. Река – кормилица. Воздвиженск – город торговый, купеческий. Здешние ярмарки славились на всю округу, собирали много народу. Жизнь вокруг кипела, на Любовь Николаевну посматривали с удивлением. Не место красивой барыне тут рот разевать, прячась от зноя под кружевным зонтиком. Здесь серьезные люди делом заняты. Она стояла чуть в стороне и наблюдала за разгрузкой соли. Купцы Твердовы (два брата) славились своей соляной торговлей и крепким надежным словом. Старший, бывая в гостях, нет-нет да и заглядывался на Любовь Николаевну, а потом вздыхал и отворачивался. Не по Сеньке шапка, не ему – мужику такая женщина.

Любовь Николаевна смотрела на оживление вокруг и подумала о том, что Петр Гордеевич – мечтатель. Подумала и сразу же удивилась собственной мысли. Никто бы не назвал ее основательного, степенного, расчетливого мужа мечтателем. Но как тогда объяснить эти фантазии про мыльную мануфактуру? Дело ведь тонкое, для здешних мест новое. С тех пор как прибыл француз, только и разговоров было, что про будущую мыловарню.

– Оригинальничает Петр Гордеевич, – говорила Шелыганова, – вот увидите, до добра эта затея не доведет. Видано ли дело, француза привез, мы отродясь такое производство не пускали. Водочные заводы, торговля пшеницей, сукном, кирпичные заводы – это я понимаю. Но чтобы мыло французское… прогорит.

Любовь Николаевна тоже изумлялась затее мужа. А потом вдруг втянулась – интересно стало. Да не специально, само так вышло. Получилось, что разминулись Петр Гордеевич с французом, мсье Жилем. Тот только прибыл в Воздвиженск, а мужу пришлось срочно в Кострому ехать, что-то не заладилось в делах. И остался мсье на попечении приказчиков, только они ни слова по-французски не знали, а тот по-русски изъяснялся с трудом. Пришлось Любови Николаевне стать переводчиком, пока переводила – потихоньку вникала. Мсье Жиль, маленький сутулый человечек, перешагнувший свое сорокалетие, был поэтом, так ей казалось. Он говорил о будущем витиевато, а об ароматах с придыханием.

– Вы думаете здесь устраивать сад цветов? Но что может вырасти на такой почве, какие цветы? Разве розы способны источать тут свой дивный аромат? Вы знаете, сколько кустов роз надо, чтобы получить каплю масла? Нет, мы начнем открывать свои ароматы. Аромат – это всегда настроение, это всегда любовь. А любовь бывает разной, мадам. Любовь – это обольщение и ревность, это страсть, это грусть, это разлука. Вот чем, по-вашему, пахнет разлука?

И правда, чем? Любовь Николаевна стояла, смотрела на отходящую от берега баржу и думала о разлуке.

Чем пахнет ее разлука? Полынью? Пижмой? Или чем-то более тонким, изысканным… Разлука может быть изысканной? Разлука с кем? С мужем, который долго был в Костроме, или с Надеждиным, который сейчас наверняка в Крыму гуляет вдоль моря в веселой компании и давно про нее забыл?..

Надо перестать думать про Надеждина, про его умные, все понимающие глаза и про тот прощальный визит. Несбыточное. Невозможное. Ах, как хотелось тогда коснуться широкого плеча – прислониться щекой. И как мучительно он целовал тогда ее руки… Разлука с ним пахнет дымом, а несколько случившихся встреч – липовым цветом. Сладким медовым ароматом. Вот бы сохранить его в мыле. Но мсье Жиль лишь пощелкал языком:

– Липа не есть парфюмерия, мадам. Это чай. Ваша ключница меня угощала.

А Петр Гордеевич – это лилия, тяжелый, душный запах. Солидный, подавляющий.

На лилию мсье Жиль согласно покачал головой:

– Мы можем пробовать духи. Но надо сажать много лилий, очень много.

Любовь Николаевна углубилась в изучение книг про цветы и травы, чем больше она читала, тем больше думала о более простых растениях: ромашке, которая обладает лечебным свойством, мяте – это запах свежести, легкий и бодрящий, так пахнет юная девушка в ожидании любви. Но возможно ли подобное? Или мсье Жиль их тоже определит в чай?

Баржа уже почти скрылась из вида, река на время опустела, даже людей на берегу стало меньше. Высокое небо было безоблачно. Вода у берега поблескивала зеркальной рябью. Лето давно повернуло к осени. Начался август, и, несмотря на жаркие дни, ночи теперь начинали дышать прохладой.

А Петр Гордеевич все-таки лилия. Почти месяц его не было дома. Скучала ли по мужу Любовь Николаевна? Да, скучала. Не так, как по Надеждину. К Надеждину было что-то манящее, волнующее, из тех девичьих мечтаний о красивом книжном романе, которые отдают свежестью и мятой.

Петр Гордеевич же был сама жизнь, земля. И обманутость ожиданий. Ее и его. Он не волновал Любовь Николаевну. Он изменил, оскорбил, сделал больно. Она долго думала об этом, о причинах произошедшего… И нашла мужу оправдание. Была плохой женой. Да, плохой, холодной и в какой-то момент – чужой. Какой мужчина будет долго терпеть подобное? Не только он, но и она разочаровала его… ни детей, ни любви. Сама кинула в объятия другой женщины. Сама.

А он приехал три дня назад из Костромы и привез ей в подарок дивной красоты индийскую шаль с длинными шелковыми кистями. Загляденье, а не шаль. Если в такой пожаловать к Шелыгановой – все кумушки города будут потом языками молоть да завидовать.

Муж спрашивал, как жила тут без него, и приятно удивился, узнав, насколько резво взялся за дело мсье Жиль. Получили за время отсутствия хозяина и котлы, и колбы, начали обустраивать дом, который почти подлатали.

– Да неужели ты споришь с ним, душа моя?

– Еще как! – Любовь Николаевна даже улыбнулась, по-настоящему. – Мсье Жиль все сокрушается о невозможности высаживать у нас поля роз. Так я ему предложила ромашку.

Ночью она впустила мужа к себе. Любовь Николаевна поняла вдруг, что жалеет Петра Гордеевича, глубоко, по-женски, чувствуя свою вину перед ним за нерожденных детей, за свое равнодушие, за мысли о другом. Муж не взволновал ее, но отдавалась она ему вся, искупая собственные грехи. И он, засыпая, обнимал ее своей крепкой рукой и бормотал:

– Любушка моя, все наладится, заживем по-новому, по-другому. Заново.

Любовь Николаевна отвернулась от реки и пошла в город, мимо домов со съемными комнатами, дальше, к торговым рядам, остановилась на площади. Там было шумно и многолюдно. Мальчишки кричали, продавая дешевые леденцы, приказчики спорили, бабы в цветастых платках громко смеялись. Впереди был городской сад, где она гуляла с Надеждиным. Сейчас его зеленая листва казалась уже старой, будто изношенной. Любовь Николаевна некоторое время смотрела на сад, а потом свернула направо. Не пойдет она туда. Все закончилось, не начавшись, и забыть надо эти глупости. У нее новое начинание, мсье Жиль, муж. Муж, который после возвращения из Костромы еще не бывал у той женщины. Любовь Николаевна точно это знала своим женским чутьем. И даже вчера, вернувшись поздно, он был на складах. А эти мысли о счастье небывалом… вздор. Это все от безделья и скуки. А кто виноват в твоей скуке? Сама, милая, сама. У тебя все кругом виноваты, одна ты хороша.

Любовь Николаевна остановилась перед церковью и медленно перекрестилась. Церковь с высокой колокольней стояла тут же – у торговых рядов.

Захотелось вдруг поставить свечу перед ликом Богородицы и укрепиться в начинании новой жизни, в своем желании стать хорошей женой, по-настоящему хорошей, а не изнеженной барыней при муже.

Внутри было прохладно и пустынно.

Любовь Николаевна неспешно обходила придел, останавливалась у икон, вглядываясь в лики, снова думая о наполненности жизни, о том, что существование на земле должно иметь смысл и жития святых тому подтверждение. Врачевание, помощь, исцеление душевных ран…

От размышлений ее отвлекла старушка. Одета она была опрятно и чистенько, а голос дрожал:

– Помогите, Христа ради, помогите. Сын у меня умер, и никого нет больше на свете, и похоронить не на что.

Пока старушка говорила, дрожал не только ее голос, но и голова, и руки. Любовь Николаевна так остро почувствовала чужое горе и одиночество, что, не задумываясь, открыла сумочку и вынула оттуда рубль.

Глаза старушки удивленно расширились. Никак не ожидала она столь щедрого пожертвования. Любовь Николаевна молча протянула деньги. Невелика цена, если речь о невосполнимости потерь. Горе деньгами не измеряется.

– Спасибо, барыня, – в глазах старушки появились слезы, – век не забуду, спасибо, благослови вас Господь. Как зовут вас, чтобы упоминать в молитвах?

Любовь Николаевна замотала головой и отошла от просительницы. Не хотела она ни упоминаний, ни благодарностей. Не стоило это того, неудобно стало.

Любовь Николаевна отвернулась и сразу же встретилась взглядом с только что вошедшей. Это была Павлина.

Две женщины застыли. Смотрели друг другу в глаза и не шевелились.

Встреча оказалась настолько неожиданной, что Любовь Николаевна некоторое время не могла вздохнуть. Это было похоже на удар. Весь день она думала о своей жизни, о будущем, хорошем, светлом, и вдруг… эта женщина. Олицетворение измены мужа, олицетворение успеха, признания, молодости, красоты, отсутствия печали и скуки. И здесь, в Божьем доме, где на прихожан взирают мудрые глаза Богородицы, Любовь Николаевна ясно поняла, что ненавидит Павлину и желает ей несчастья.

То же самое пожелание она прочитала и в глазах актрисы.

Слаб человек, нет в нем всепрощения.

Две женщины стояли друг напротив друга.

Каждая видела в другой свою соперницу. Каждая считала, что та украла ее счастье. Каждая завидовала другой и хотела поменяться с ней местами.

Послышался звон.

Женщины вздрогнули. Это старушка обронила что-то на каменный пол и встала на колени, отыскивая пропажу:

– Какая же я неловкая, куда же она закатилась, копеечка моя?

Обе посмотрели на старушку, а потом, не сговариваясь, продолжили свой путь: одна вглубь церкви, другая к выходу.

Они прошли мимо друг друга, не задев и краем одежды.

2

О, как она ее ненавидела! Всю эту одухотворенность и благородство!

Павлина ставила свечи и шептала слова молитвы, не вникая в их смысл.

Неожиданная встреча с женой Петра Гордеевича разозлила, заставила почувствовать собственное унижение. Конечно, кто она? Актриса, содержанка, любовница. Как сойдет красота, так и выкинут на улицу без гроша. Не всем быть замужем за богатым уважаемым человеком, жить в красивом доме, спать на мягких перинах и кушать французские конфеты. Если бы все это у Павлины было, она бы тоже смотрела на других свысока.

Только все никак не получалось сделать свою жизнь прочной. Кругом одни обманы и беды.

Вот и Петр Гордеевич как приехал – сторонится. Еще ни разу у нее не был. Неужели злые языки уже наболтали? Только ведь Павлина никому не сказывала, что в его отсутствие ездила в Москву. В театре сорвала спектакли, сказавшись больной, и уехала к известному доктору. Для всех – к доктору. А на деле – к Рысакову. Он обещал ей большой успех. Обманул. Все они – обманщики. И Чигирев тоже – походил, походил да к жене вернулся.

С утра записку передала с девкой, просила прийти по делу, не терпящему отлагательств. Придет ли?

Из церкви Павлина направилась домой. Чувствовала себя с утра плохо. Она все последние дни чувствовала себя плохо, еле на сцену выходила. Если трагедию ставили, то как про себя игралось, а вот если зрителей веселить… не то сейчас время. Ах, не то!

– Петр Гордеевич ждут, – шепнула в сенях девка, принимая у Павлины зонтик.

– Давно?

– Уже четверть часа сидят, обратно засобирались.

Вот, выходит, как. Не вечером, не в час свиданий, а между делами, чтобы к ужину домой. Как все переменилось. Перед гостиной Павлина замешкалась, постояла немного, настраиваясь. Ей предстояло сыграть роль. Возможно, лучшую. И от этой игры зависело все ее будущее. Провела ладонью по волосам, расправила плечи, изобразила приветливую улыбку и тихо раскрыла дверь.

Чигирев сидел на стуле и нетерпеливо подрагивал ногой, спешил. При виде Павлины поднял голову. Она легко прошествовала к нему, протянув навстречу обе руки:

– Как я соскучилась, совсем забыл нас Петр Гордеевич.

Он рук ее не взял, и это тоже было новое.

– Дел у меня много, Павлина, да месяц дома не был, некогда. Ты написала про что-то важное, я слушаю. Случилось что?

– Как ты неласков, а прежде…

Чигирев с досадой вздохнул, и Павлина поняла, что надо менять поведение. Подошла, коснулась рукой широкого плеча и наклонила голову к самому его уху:

– Случилось, Петенька, случилось… Понесла я.

– От меня?

– А то от кого же? – Она постаралась, чтобы голос прозвучал глубоко, проникновенно, залез в самую душу.

Павлина сама не знала, от кого ребенок. Она гнала из памяти те две недели в Москве в меблированных комнатах и Рысакова, который пользовался ее телом взамен на обещания получить для Павлины главную роль в Императорском Московском театре[3]3
  Малый театр.


[Закрыть]. Были рестораны и шампанское, катания на лошадях по ночному городу, были цыгане, представления с фокусами и куплетами. Неделя прошла в угаре. На вторую Павлина стала выказывать нетерпение и поняла все, когда однажды вечером Рысаков пришел к ней пьяный. Он был груб и хохотал, слушая упреки, назвал гулящей дрянью и заявил, что пока платит за эти комнаты – Павлина его. Она тогда прозрела, поняла, что Рысаков и не собирался устраивать ее судьбу. Он уже не казался ей аристократом. Этот пьяный человек, говорящий мерзости, был жалок и отвратителен. Наутро Павлина, собрав свои вещи, спешно уехала – вернулась в Воздвиженск. Ей хотелось в прежнюю устроенную жизнь, в провинциальный театр, в свой маленький дом, к Петру Гордеевичу. А вскоре стало ясно, что Павлина беременна. И что теперь?

– И что же теперь, Петенька? – шептала она. – Ведь у меня никого, кроме тебя. И это позор, сам знаешь, рожать невенчанной. А жить на что? Спектаклей больше не будет. Пропаду я, а там, – она взяла его большую руку и прислонила к своему животу, – там ребеночек твой.