Текст книги "Пять лепестков на счастье"

Прощание

Конец XIX века

1

Известие о том, что с Петром Гордеевичем случился удар, Любовь Николаевна приняла стойко. Теперь на ее руках оказались не только двое детей, но и беспомощный муж. И дела.

Чигирева привезли из Москвы в крытом экипаже, осторожно перенесли в дом. Вся правая сторона его тела была парализована. Говорить он не мог, только мычал. И лишь глаза на застывшем лице, живые, что-то ищущие и пытающиеся сказать глаза – были прежними.

– Все хорошо, – сжала Любовь Николаевна здоровую руку мужа, – все будет хорошо.

Петра Гордеевича положили на высокую кровать. В этой кровати и протекала теперь вся его жизнь. Если погода была хорошая, солнечная – переносили в сад, под яблони. Раз в месяц из Москвы приезжал доктор, проверить больного. Любовь Николаевна ухаживала за мужем самоотверженно. Она сразу поняла, что это расплата за совершённый грех и любовь к другому мужчине. Небо наказало за краткое счастье, лишив права роптать. Вечерами она сидела около Петра Гордеевича и пела ему. Ведь он так любил ее пение. Она пела и видела, как из глаз на неподвижном лице текут редкие слезы. Тогда Любовь Николаевна брала маленький платочек, вытирала глаза мужа и шептала:

– Ну, будет, будет…

Дела, конечно, уже не были в таком расцвете. Любовь Николаевна, не обученная производственным тонкостям, взять на себя управление кирпичным заводом не могла. Во многом пришлось положиться на управляющего. Однако и полностью упустить дело из рук было нельзя, потому все отчеты и новости несли Петру Гордеевичу, зачитывали вслух, а он уже либо соглашался с предложениями, либо нет. Это научились понимать по его морганию и издаваемым звукам. Худо-бедно, но завод продолжал приносить прибыль, хоть и не такую, как прежде. А вот торговля пришла в убыток. Всем известно: раз нет твердой руки – приказчики проворуются. Перешедшие по договору московские лавки Рысакова пришлось продать, а вырученную сумму положить в банк под проценты.

– Тогда у нас всегда будут деньги, и девочкам останется, – говорила Любовь Николаевна мужу.

Петр Гордеевич согласился, только взглядом при этом показал на младшую – Машеньку. Мол, ей пойдут. А старшую – Леночку – будто и не замечал. Как привезли его тогда с Москвы, так больше и не смотрел на нее, а если порой и взглянет, то коротко… недобро. Трудно было разгадать эмоции на больном лице, но Любовь Николаевна была уверена, что Петр Гордеевич отвернулся от старшей дочери и часто закрывал глаза, когда она приходила поласкаться, погладить его здоровую руку.

В чем причина этого охлаждения, Любовь Николаевна не знала, только случившаяся перемена не приносила ей радости.

«Родную дочь от себя гонит, – думала она, – настоящую гонит, а мою привечает».

И радоваться вроде должна была, что принял Машу, что за родную считает, но старшую невзлюбил, и от того вина перед мужем не проходила. Неправильно все это. Любовь Николаевна старалась исправить положение, уделяла внимание Леночке, выходила в город гулять с обеими. А разница-то в возрасте между девочками меньше двух месяцев. Знала, как шепчутся за ее спиной, обсуждают. Осуждают. И не надоедает ведь судачить о чужой жизни. Любовь Николаевна шла с девочками, не боясь сплетен и пересудов. Последние годы научили ее быть сильной. Здоровалась на улице со знакомыми, терпеливо отвечала на вопросы о здоровье Петра Гордеевича, рассказывала про новые, выписанные из-за границы цветы и сворачивала в мыльную лавку, которую открыла недавно на Никольской улице. Лавка пользовалась большим успехом у городских модниц. Ничего в этой женщине со строгим лицом не напоминало ту мечтательную нежную даму, которой Любовь Николаевна была когда-то. Мечтать стало некогда. С хозяйством бы управиться, мужу дни продлить, детей на ноги поставить, найти время для мсье Жиля.

Мыловарня продолжала работать, а француз навсегда осел в Воздвиженске.

К уже имеющемуся саду, где выращивались цветы для получения масел, за городом была куплена новая земля, гораздо большей площади. Настоящее поле, огороженное высоким забором, там высаживались пионы, лаванда, мята. Жители Воздвиженска поначалу считали это чудачеством, а потом привыкли, тем более что в лавке продавалось мыло не хуже французского, ароматное, разноцветное. Да и флакончики с духами появились. Именно в мыловарне с прилегающим к ней садом Любовь Николаевна находила себе отдых. Она продолжала выписывать книги про растения и запахи, читала легенды, придумывала названия для новых сортов мыла, пыталась сама создавать ароматы. Беседы с мсье Жилем приносили радость и успокоение усталой, обремененной чувством огромной вины душе.

– Я думаю добавить сюда фиалку.

– Ни в коем случае! Мадам, фиалка – это юность. Это молодость.

– Каждая женщина мечтает остаться молодой.

– Но фиалка смешна на сорокалетней женщине! Вы готовите благоухание зрелости, вы же сами об этом сказали.

– Фиалка прекрасна. Жаль, что мы не можем вырастить ее у нас, давайте выпишем масло из Франции.

– Фиалку нельзя добавлять в эти духи! Вы убьете аромат!

– Но ведь мы даже еще не пробовали, мсье Жиль. Давайте сначала добавим, а потом уже решим – подходит она или нет.

– Вы очень упрямая женщина, мадам. Мы попробуем, и не получится. Куда вы потом денете это масло?

– Мы сделаем фиалковое мыло, и оно разойдется, вот увидите.

– Ну, хорошо, – вздохнул парфюмер, – ваша взяла. Только знаете, из корня ириса получают отличное масло, которое пахнет фиалкой. И оно намного дешевле. На вашу авантюру лучше потратить его.

– Я была уверена, что вы меня поддержите, дорогой мсье Жиль. – Звонкий поцелуй в щеку заставил парфюмера смутиться, и он с ворчанием удалился в сад.

2

Жизнь подарила ей еще одну встречу с Надеждиным. Это случилось после смерти старухи Шелыгановой. Вскоре выяснилось, что бездетная купчиха распределила свое имущество по родственникам, деньги завещала монастырю, а дом в Воздвиженске – племяннику. Дом надо было продавать, и Надеждин приехал в город.

Он увидел ее на улице, Любовь Николаевна шла с двумя девочками. Одна была со светлыми волосами, другая – с темными. Обе в шляпках и клетчатых легких пальто.

Она мало изменилась, только в лице появились сосредоточенность и несвойственная ранее суровость.

Стоял сентябрь, теплый, солнечный, кроны деревьев только-только набирали желтизну. За два дня в Воздвиженске старые знакомые ввели Надеждина во все городские дела, и он знал, что одна из девочек – родная дочь Любови Николаевны, а вторая – воспитанница.

Он смотрел, как они шли – все трое, о чем-то разговаривали, остановились перед витринами со сладостями, и то далекое лето на даче и ее последующий осенний приезд в Москву казались придуманными. Неужто все это было? С ним? И вот эта женщина, уводящая девочек в мыльную лавку, когда-то была его? Надеждин до сих пор помнил ее запах, и голос, и манеру вертеть на тонких пальцах кольца.

А сестра все надеялась на скорую женитьбу. Но он знал, что жить с чужой женщиной в одном доме не сможет. Все женщины казались ему после Любови Николаевны чужими. Да и она теперь… Надеждин не стал ждать семейного выхода из лавки, развернулся прочь.

И все же они встретились, потому что Любовь Николаевна тоже его заметила и, оставив девочек с мсье Жилем, вышла на улицу, догнала медленно удалявшийся мужской силуэт.

– Андрей Никитич.

Он остановился, но посмотрел не сразу. Некоторое время стоял, словно не верил. Она ждала.

– Здравствуйте, Любовь Николаевна, – наконец ответил Надеждин, повернувшись.

Она встретилась с его глазами. У их дочери были точно такие же.

Любовь Николаевна подмечала все случившиеся с ним перемены – и уже тронутые легкой сединой виски, и две складки около уголков рта, и морщины, начавшие пересекать высокий лоб.

Как ты жил эти годы без меня? Вспоминал?

– Как вы живете?

– Все так же. Преподаю. У вас, я знаю, произошли перемены.

– Да.

Они снова перешли на «вы», между ними опять было то непреодолимое расстояние, которое сократилось лишь на несколько месяцев, чтобы стать самым ярким событием в жизни обоих, ослепить, опалить, а потом увеличиться до огромного уже навсегда.

И все же это были не чужие люди. Они не смогут стать друг другу чужими. Оба чувствовали это и, не сговариваясь, пошли в сторону городского сада, того самого, с которого все началось.

– Как ваши ученики? Такие же хулиганы и фантазеры?

– Не без этого. И знаете, в них столько жизни и интереса, что они не позволяют мне стареть.

– Да, понимаю, – откликнулась она.

Под ногами лежали первые упавшие листья. Предвестники скорых холодов.

– У вас теперь тоже есть свои ученицы. Ведь дети для родителей своего рода ученики.

Любовь Николаевна улыбнулась:

– Пожалуй. Две ученицы. И они не дают ни скучать, ни стареть…

– Справляетесь?

– Приходится.

– Я слышал о несчастье, случившемся с вашим мужем…

– Не будем об этом, – оборвала Надеждина Любовь Николаевна. – Петр Гордеевич жив, и это главное. Я благодарна Богу, что он с нами и даже продолжает заниматься делами… насколько это возможно.

– Да-да, конечно, простите. – Надеждин пожалел, что начал эту тему. Не следовало.

Не должен любовник, пусть и бывший, говорить о муже. Но в такой ситуации слова поддержки и участия показались ему нужными и важными. И будто поняв побудившие его мотивы, Любовь Николаевна дотронулась до мужской руки, слегка ее сжав.

Прикосновение отбросило в прошлое. Он не ожидал его, не надеялся… и все на мгновение стало вдруг как прежде, как тогда…

– Я скучал, – слова слетели сами. – Я не забыл.

– Я тоже, – едва уловимо прошептала в ответ она и отняла руку.

Они остановились в дальнем углу сада и только тогда повернулись друг к другу лицом.

– Я хотела вам сказать, – немного сбивчиво начала Любовь Николаевна, – я хотела вам сказать спасибо за все то, что с нами случилось. Это было неправильным, но таким счастливым и настоящим, что… Наверное, все же чуточку правильным. Каждый из нас должен был вернуться в свою жизнь, это неизбежно. Я несвободна, у меня долг перед мужем и семьей… Тогда… – Она крепко сцепила руки в перчатках и продолжала говорить, на этот раз торопливо, боясь, что он ее прервет и она не скажет всего, о чем хотела. – Тогда я постоянно думала о жизни, о счастье, мучилась, все пыталась понять, в чем оно заключается. А у каждого оно свое. Один счастлив, ворочая миллионами, другой – найдя копейку на водку, третий – пошив новый костюм. Нельзя ко всем подходить с одним общим счастьем, понимаете? Счастье одного совсем не подходит для счастья другого. Мое – в деле, которым я занимаюсь. Мне кажется, я нашла свое дело, оно меня увлекло и заставило жить, вот так, чтобы дышать. Мне теперь трудно очень, но интересно. Вот тогда, когда вы приезжали в Воздвиженск и рассказывали про свои уроки, я думала: передо мной стоит счастливый человек, он нашел свое дело, свое место в жизни. И я вам завидовала. А теперь… теперь, кажется, такое дело появилось и у меня.

– Понимаю, – медленно проговорил Надеждин. – Я рад.

– А еще бывает счастье такое, которое длится лишь миг, но очень яркий, когда дышать невозможно. Оно слепящее, как если посмотреть на солнце. И от этого счастья остается потом только память. Но память, которая на всю жизнь. Вот. Такое счастье подарили мне вы.

Любовь Николаевна закончила свою речь, и теперь оба молчали. Она кончиком узкого ботинка старалась поддеть кленовый лист, Надеждин следил за ее попытками. Сентябрьское солнце еще припекало.

– Мы ведь с вами больше никогда не увидимся, – медленно проговорил он, одновременно осознавая истинность этих слов.

– Я знаю. Потому и решилась сказать все.

Она оставила лист в покое, подняла глаза и протянула ладонь:

– Я вас не забуду.

Он в последний раз поцеловал ее руку. Она в последний раз пожала его пальцы. Это была очень долгая минута, вмещающая в себя тысячи других минут, часов, месяцев и даже лет.

Каждый пытался запомнить друг друга навсегда, каждую черточку и вот это прикосновение.

– Мне пора, Андрей Никитич. Прощайте.

– Прощайте, Любовь Николаевна.

Ее тонкий силуэт еще долго был виден на дорожке аллеи.

3

Всю ночь Любовь Николаевна промучилась без сна, вспоминая встречу и свои слова, которые теперь, в темноте, казались глупыми.

«Зачем я все это ему наговорила? Опять про счастье… – думала она, ворочаясь. – Болтала без умолка. Это от волнения. Он про детей начал говорить и не знал, не знал ведь, что та девочка, которую видел, – его дочь».

Она мучилась и от сказанных слов, и от того, что не сказала ему про Машу, и наконец решила, что напишет письмо и, может быть, даже вложит в послание фотографию дочери.

Утром Любовь Николаевна открыла шкатулку, в которой хранилась брошь. Это был единственный раз в жизни, когда она ее надела. Надела для того, чтобы сделать фотографию. К своему походу Любовь Николаевна готовилась тщательно: белая блузка с кружевами, новая юбка, красиво уложенные волосы. Девочек нарядила. Снимок с одной Машей будет выглядеть слишком подозрительно.

В итоге был сделан портрет Любови Николаевны с детьми. Фотографическая карточка получилась на редкость удачной.

А вот сама идея с отправкой письма и портрета – очень глупой. Зачем? Для чего? Что она подумала бы на месте другого человека, получив такое послание? Оскорбилась бы. Что же подумает он? Никуда не годные мысли приходят по ночам и мучают.

Любовь Николаевна сидела в своей комнате, рассматривала фотографию и старалась успокоиться.

Все вернулось, и теперь только время способно заставить опомниться, она это точно знала. Только время направит жизнь на прежний путь, оставив в сердце память, ту самую, о которой она рассказывала Надеждину.

Любовь Николаевна макнула перо в чернильницу и, перевернув карточку, написала на обороте: «Не стоит ворошить прошлое, его надо хранить». Именно так.

Потом она посмотрела на открытку и подумала, что еще пара таких записей – и получится целый дневник. Дневник ее жизни.

Любовь Николаевна убрала свое прошлое вместе с брошью, открыткой и фотографией в шкатулку, надежно заперев его на ключ.

– Только время… – тихо бормотала она, разговаривая сама с собой. – Надо постараться как-то пережить первую пору, а потом ничего, уляжется. Будет полегче… обязательно…

А следующей весной Любовь Николаевна посадила свои первые кусты сирени.

Понедельник. Продолжение

Саша шла домой. Бесконечный, изматывающий день подошел к концу. Ощущение – что к концу подошла жизнь.

Сейчас еще несколько шагов, потом подъезд, лестница, дверь – и можно будет уединиться и вволю наплакаться.

Там наверняка неприбранная кровать. Это все, что осталось от Димы.

Саша открыла дверь ключом, зажгла в коридоре свет и устало присела на пуфик. Сил не было даже разуться. По щекам заструились уже ничем не сдерживаемые слезы. Она вдруг поняла, что не может заставить себя подняться и пройти в комнату. Потому что придется смотреть на кровать. При этой мысли Саша всхлипнула и закрыла лицо руками. Плакать тихо не получилось, сдерживаемая целый день боль требовала освобождения, она вырывалась, выплескивалась наружу вместе с рыданиями.

– Саша, Сашенька, что случилось?

Теплые руки коснулись плеч, знакомый взволнованный голос прозвучал совсем рядом. Саша отняла ладони от лица.

– Т-т-ты?

– Я.

– Ч-ч-что ты тут делаешь? – Язык совсем не слушался.

Хотела спросить, как он здесь оказался, но вспомнила, что сама оставила утром ключи.

– Готовил ужин. Подумал, ты наверняка голодная придешь. Что случилось, скажи?

– Я думала, ты уехал. – Она потянулась к Диме, обняла его за плечи и снова заплакала, не стесняясь, вздрагивая всем телом.

– Ну что ты, – шептал он на ухо, сидя рядом и гладя ее по голове. – Как я мог уехать? Разве я теперь тебя оставлю?

– Не оставишь? – всхлипывая, спросила Саша.

– Ни за что.

– Я так испугалась, что ты уехал, что теперь совсем все, понимаешь? Совсем все… Это очень страшно.

– Очень, – согласился он.

– А я жить с тобой хочу, я ребенка родить хочу, я люблю тебя.

Он прижал Сашу к себе крепко-крепко и ждал, когда закончатся слезы. Гладил по голове, целовал волосы и шептал много важного про то, что тоже очень любит, и что у них все впереди, и он увезет ее с собой, и у них обязательно будут дети. Обязательно.

– Правда? – шмыгая носом, спрашивала она.

– Конечно, правда.

Прошло немало времени, прежде чем Саша поднялась на ноги, сняла туфли и прошла в ванную умыться, а потом заглянула на кухню. Только там она почувствовала, как вкусно пахнет.

А на столе – тарелки, приборы, бутылка вина и два высоких бокала. Саша подняла крышку со сковороды и с удивлением посмотрела на Диму:

– Мясо? Отбивные? Ты умеешь готовить?

– Я многому научился, – улыбнулся он, и она смотрела, как собираются морщинки в уголках любимых глаз.

– И я важнее машины? – Глупый и животрепещущий вопрос.

– Машина была отремонтирована еще в субботу до обеда, – прозвучал тихий серьезный ответ. – Я остался здесь из-за тебя.

Снова защипало в глазах. Неужели это правда? Неужели они начинают все сначала, вместе? И где-то там, в груди, где бьется сердце, зародилась сумасшедшая надежда и отчаянная вера в счастье.

Саша закрыла сковороду крышкой и обняла себя руками:

– Дима, мне очень страшно.

– Почему?

Он подошел, обнял со спины, как вчера на берегу, и переплел свои пальцы с ее.

У него были теплые руки, а у нее ледяные, и он поднес их к своим губам и стал дуть, отогревая.

Саша закрыла глаза. Это ведь не сон?

– А вдруг у нас снова ничего не получится? Говорят, дважды в одну реку не входят.

– А мы войдем в другую, – пообещал Одинцов. – Мы оба поумнели на три года.

Эпилог

Он любил утро. Любил просыпаться раньше, смотреть, как она спит, и гадать, какие сны видит.

Саша спала на соседней подушке, а утреннее весеннее солнце светило в окно последнего, пятнадцатого этажа, который «у самого неба», и где-то там, внизу, на улице, слышался шум автомобилей. Город проснулся.

Сегодня будильник не прозвенит, сегодня выходной и можно было бы выспаться, но Одинцов точно знал, что еще минут десять, и в комнату вбежит Любочка, удобно устроится между родителями и начнет радостно щебетать. День дочери всегда начинался с улыбки и веселья. Эта ее способность к радости не переставала удивлять Дмитрия. Наверное, такое возможно только в детстве, когда мир кажется огромным и разноцветным, полным ежедневных открытий.

Хотя в зрелом возрасте тоже случаются удивительные открытия. Например, такое, которое произошло пять лет назад, благодаря старинной броши. Конечно, никто тогда не остановился в начавшихся поисках, хотелось идти дальше, узнать больше.

Осенью Саша вместе с Димой ездила на несколько дней в Тверь. Родители встретили гостей радушно, они были очень рады примирению и признались, что всегда считали случившееся расставание большой ошибкой. Саша рассказала про музей мыла и брошь, а также о том, как через старую открытку возникла связь между их семьей и Воздвиженском. Про Воздвиженск мама ничего сказать не могла, этот город никогда не упоминался в разговорах, а вот прабабушка в молодости жила в Москве и переехала в Тверь перед самой войной. Это обстоятельство очень заинтересовало Марину Георгиевну, она нашла агентство, которое специализируется на поисках родственников и составлении генеалогического древа семьи. Была проведена огромная работа, изучались архивные документы, в результате все отрывочные детали сошлись в единую картину, и предположение подтвердилось – Саша действительно оказалась прапраправнучкой Любови Николаевны Чигиревой. Марья Петровна Чигирева после революции, разграбления кирпичного завода и мыльной мануфактуры бежала в Москву, устроилась там портнихой, а в страшных тридцатых, спасаясь от доносов, подозрений и клейма «бывшей», уехала в Тверь. Потому никто никогда в семье и не упоминал прошлое – боялись. Осталась только брошь, как память о далеких и почти вычеркнутых из биографии временах.

Что случилось со второй девочкой – воспитанницей Любови Николаевны, выяснить не удалось.

Саша рядом зашевелилась и перевернулась на другой бок. А из соседней комнаты уже слышалось пение. Одинцов улыбнулся. Теперь в его семье жили две поющие женщины.

Каждый месяц Саша устраивала концерты и выступала сама. Программы были разные, и почти каждая из них предусматривала совместное пение солиста и зрителей. Оказалось, такие вещи невероятно сплачивают людей, делают их одной общей командой, придают вечерам какое-то особенное тепло.

Идея со спектаклями тоже прижилась.

Более того, вот уже почти пять лет, как игровые детские представления Святослава Аркадьевича прочно вошли в программу клуба. А еще на периодической основе устраивались вечера чтения, где частым гостем был актер с прекрасным баритоном. Оканчивались такие мероприятия обычно веселыми и дружескими чаепитиями-посиделками.

Людям действительно не хватает общения. Обычного, живого, искреннего. Клуб стал настолько популярен и востребован, что в ближайшие два месяца планировалось открытие второго в другом районе Москвы.

Оглядываясь назад, Одинцов видел, какой долгий путь был пройден от идеи до ее воплощения. Порой даже не верилось, что так много удалось сделать. Впереди ждали новые планы и придумки, и рядом находились единомышленники.

Возвращение Саши стало для Ромы настоящим сюрпризом. А еще большей неожиданностью – ее работа администратором клуба на первых порах, пока не нашли замену. Им не сразу удалось найти общий язык, но четкое разграничение обязанностей и фронта работ, когда никто никому не мешает, каждый занимается своим делом и решает собственную задачу, сгладило шероховатости первых месяцев. Теперь это действительно была команда.

Никто лучше Саши не мог подготовить помещение к мероприятию, придать ему нужную атмосферу через какие-то самые обычные мелочи. В такие моменты Одинцов всегда вспоминал свежие букеты в фойе маленькой гостиницы, вазы с конфетами, готовность выслушать постояльца и предложить ему чай во дворике. Саша привнесла с собой в клуб ощущение уюта.

Однажды, после показа старого немого кино, когда началось обсуждение увиденного с обязательным чаепитием, она рассказала о другом фильме, который видела несколько лет назад на празднике в Воздвиженске, а затем и удивительную историю про брошь, музей мыла и старинную мануфактуру. Так возникла идея устроить групповую поездку на три дня в древний провинциальный город. С размещением проблем не возникло. «Дом Чигирева» в лице управляющей Кристины с радостью забронировал номера для столичных гостей, а Михаил Витальевич позже по телефону заверил, что с нетерпением всех ждет и лично проконтролирует работу кухни, а потом полчаса рассказывал об успехах малолетнего сына. Все надеялись, что майские праздники порадуют погодой, потому что программа планировалась насыщенная: прогуляться по улицам, осмотреть достопримечательности, устроить пикник на берегу реки и, конечно же, заказать экскурсию в музей. Там теперь был отдельный стенд, посвященный потомкам Любови Николаевны Чигиревой. А два года назад возникла идея создать новое мыло, тем самым обозначив связь веков. Над идеей совместно работали Марина Георгиевна и Саша. Обе увлеклись составлением ароматов, перепробовали множество разных вариантов, пока не выбрали окончательный. Базовую ноту решили оставить прежнюю – сирень. К ней добавили нежность ириса и ванильную сладость гелиотропа. На красивой упаковочной коробочке была изображена веточка пятилепестковой сирени, а само мыло получило название «Счастливое».

– Главное, – говорила Саша, – в счастье и удачу поверить. И они обязательно придут.

Они оба верили, шагая по жизни вместе и крепко держась за руки.

Пережив долгий период одиночества и переосмысления, Саша и Дима теперь точно знали, какое место занимают в их жизни семья и дом.

Пять лет назад они начали все сначала, осторожно, внимательно, прислушиваясь друг к другу. И находилось время для совместных прогулок и вечеров, разговоров, смеха, гостей и кино. Им было хорошо вместе, настолько, что при мысли «не случись тогда поломка машины – не произошла бы встреча в гостинице» становилось страшно обоим. И это заставляло их только крепче держаться за руки.

А потом родилась Любочка, обозначив новый отсчет в жизни.

Пение в соседней комнате закончилось, и через секунду Одинцов услышал звук шлепающих детских ног по коридору. Вот и будильник идет.

Дочка появилась в спальне в обнимку с большим плюшевым зайцем, который уже давно потерял презентабельный вид, но не перестал быть лучшим другом. Любочка его кормила, воспитывала, лечила микстурами от кашля и укладывала спать.

– Это мы, – оповестила дочка родителей.

Саша открыла глаза и улыбнулась:

– Привет.

– Доброе утро, доброе утро! – пропела Любочка, старательно проговаривая звук «р», который научилась произносить всего несколько дней назад.

– Здравствуй, Счастье, – Одинцов распахнул руки, и дочка, крепко держа зайца, побежала, чтобы удобно устроиться в самой середине кровати – между мамой и папой.

День начался.