Текст книги "Дыхание осени"

Глава № 3

Я онемела.

Не столько даже от странного заявления, сколько от голоса Яра. Спокойного, чуть насмешливо-удивленного, мягкого… как прежде. И на секунды мелькает ощущение, что мы вместе, просто я прогуливалась, а он заехал за мной, чтобы забрать домой. И что нас ждут и белый ковролин, щекочущий оголенною спину, и камин, у которого не сидели с лета в обнимку, и початая бутылка терпкого вина, так и не помню какого года. И не было ни длительной командировки, ни пространного ответа на мое признание, ни сонного зелья из трав, ни сцены ревности на кухне и моего дефиле на коленях по нескончаемым коридорам.

Есть он. Мужчина, губы которого просят о моих поцелуях. Есть я. Дарующая жаркие поцелуи. Есть мы, сплетенные ароматом страсти и моей первой любовью.

Но все это иллюзорный бред.

Нас нет.

Есть он. Мужчина, которого я ненавижу. Есть я. Сжигаемая изнутри жаждой мести. Есть прошлое, давящее могильной плитой. Есть некто, кому безумно хочу вернуть эту ношу.

Яр изменился. Нет, внешне так же красив, и волосы так же небрежно-ухожены, а что-то другое внутри. На уровне ощущений, если закрыть глаза и не видеть его усмешку, просвечивает нечто глубинное. Не знаю, как описать четче. Я вижу, что это он. Я помню все, что он сделал. Простить не могу. Да он и не просит об этом. Но за случившееся платим мы оба, и, кажется, его цена выше моей.

Качнув головой, прогоняю морок и перехожу в наступление:

– Твоя машина стояла у больницы, потом поехала за нами, а потом открыто красовалась под окнами нашей с Егором квартиры. И вот опять… опять… ты! И что вообще значит «в твоем районе»?!

Губы Яра прячут улыбку, и отвечает он серьезно и даже чуть строго. Так выговаривают нашкодившему котенку, которому и оплеуху дать жалко и за ус дернуть невыносимо хочется.

– Моя машина стояла у больницы, – склоняется ко мне, наверное, чтобы я лучше расслышала, – потому что я привез к тебе Егора. Я поехал за вами, – склоняется еще ближе, и запах грейпфрута дразнит не только мои вкусовые рецепторы, – потому что Егор оставил в машине сумку. Там вещи на первое время, потом я подвезу остальные. Хотел отдать, но вас и с мигалками не догонишь.

Хорошенькое объяснение. Макар, при всех его недостатках, осторожен в вождении, и гнать не будет, особенно, когда в машине ребенок. Не знай я лучше Яра, придирка со скоростью выглядела бы как ревность. А так… ворчит лишь бы ворчать, но вот одно понять не могу… Он собирается привезти вещи Егора… к нам?! То есть… я что, буду вынуждена лицезреть его на своей территории?! Поить чаем с какао?!

Да черта с два!

Мое негодование притупляется жарким дыханием, которое едва ли не касается губ, и голова идет кругом; тону, куда-то падаю…

– Открой глаза…

Дергаюсь от огненного прикосновения. Дыхание или поцелуй?

Тянусь рукой назад, но мерный голос успокаивает расшалившиеся нервы раньше, чем мне удается выйти. В нем ни намека на палящее дыхание, тем более – на поцелуй. Лишь отстраненная холодность, что мне гораздо удобней.

– В «моем районе», Злата – это просторечное выражение, и ты, как литератор, должна знать его значение. Помнишь, когда мы познакомились, я хотел привезти тебя в одну из своих квартир?

А мне и память напрягать не нужно. Салон машины тот же, и мужчина, у которого дремала на плече, и голос, запах – все как будто прежнее… А я другая. Я не верю, что смогу расслабленно уснуть в его присутствии и попросить наивно отвезти меня домой, не испугаться, когда исполнит просьбу по-своему. Нет, не смогу…

– Так вот, – выныриваю из воспоминаний под голос Яра, – одна из моих квартир в этом подъезде.

Зачем мужчине, у которого есть необъятный дом, держать квартиры в том же городе? Для шлюх, конечно же, для шлюх. И если бы не моя оговорка, то и меня бы он привез сюда. Премило, и скольких отымел, пока я была в больнице? А скольких обработал, пока с ним жила? Наврал с три короба, что на работе, жена-дуреха все равно не проверит, и вуаля, секс на другой жилплощади. А что? Не только смена партнерши, но и обстановки. Противно, господи, противно, а впрочем, пусть… возможно, в постели его любовницы лучше меня…

– Как видишь, никакой мистики, – заканчивает Яр, и все внутри меня бурлит от его холодности, от ровного голоса. От пряди, что дразнящее ниспадает на его лоб и словно просит, чтобы я поправила ее. От взгляда, за которым целый мир, мой мир, безвозвратно потерянный. От свитера крупной вязки, такого белого, что снег, увидев этот цвет, стыдливо бы окрасился розовым. От брюк, бросающих мне вызов своими стрелками: проверь, такие ли мы острые? От выпирающего кадыка, что искушал не раз язык опробовать его на вкус и жесткость.

Яр говорит, нет никакой мистики, а мне невероятным кажется, что я сижу в одной машине с ним, и время – вспять, хотя я знаю, это только видимость. Кукушку бы сюда, чтобы ответила: как долго я смогу себя обманывать? Когда пора мне освежить рубцы и в бой. Я – мирный воин? Да, была. Теперь я просто воин, даже если мне войны не хочется. Я просто больше плен не перенесу.

И я прокручиваю мысленно последние два месяца, возобновляя злость, вытягивая на поверхность ненависть. Квартира у него здесь! Надо же!

– А где вторая? Случайно не в подъезде через один?! – взрываюсь, но не чувствую облегчения. Гной не выходит, он застывает желто-белым комом в горле. Не верю в совпадения, хотя бывают, вот Макар рассказывал… но здесь не верю. Возможно, дело не во мне, а в человеке на соседнем сиденье. Он так спокоен, когда злюсь, киплю и жажду разозлить его!

– У меня не одна квартира, Злата, – нагло так улыбается, – и если переедешь в другой район, мало ли, после сегодняшнего, не удивляйся, если мы снова пересечемся.

Не удивляться? Да я, мягко говоря, буду в шоке! И главное – ни нотки раскаяния во взгляде, мол, не так выразился, то се. А, может, не осознает, как его фраза выглядит со стороны?

– Очень похоже на угрозу! – замечаю.

– Очень надеюсь, что мне не придется светить все свои тайные адреса, – плюет на мое замечание.

А что, если я неправильно поняла, и пусть и маленькая, но есть такая вероятность? Не может ведь он открыто говорить, что, куда бы мы с Егором ни съехали, он непременно упадет на хвост? Нет, я не против, если относительно Егора – сын состоятельных родителей, хотят его оберегать, чтобы в случае чего сэкономить на выкупе. Но есть же службы охраны, есть детективы, а если Яр поближе хочет быть из братских чувств, кто им мешает встречаться на его территории? Делиться новостями лучше в большом доме, чем в нашей двушке. Она не для незваных гостей, она домашняя. Я не хочу, чтобы меня выслеживали. Я с детства не люблю повышенного внимания.

– Ну хорошо, – я скрещиваю руки, чтобы не видел, как дрожат, – в каком районе у тебя квартиры?

– Во всех.

– Так не бывает!

– У меня своя строительная компания.

– И что? Твоя компания строит дома по всему городу? А ты вместо того, чтобы продавать квартиры людям, сам их скупаешь?

– Зачем мне покупать у себя?

– А зачем тебе столько квартир?!

– Как знать, когда пригодятся, – и он еще усмехается!

С ним невозможно спорить. Я понимаю, я нутром чувствую, что встреча не случайна, но если оппоненту возмущение побоку, эмоции иссякают. Вот и мои так, медленно сходят на нет.

– Послушай, – перевожу дыхание, – я понимаю, ты хотел убедиться, где и как будет жить твой брат.

– Действительно понимаешь?

– Да, – говорю искренне, – я понимаю, хотя Егор и считает, что он тебе безразличен.

– Вот как?

Не собираюсь я его утешать. Саму бы кто-нибудь обнял, наврал, что худшее пережила, и теперь меня ждут лишь прогулки по радуге, а я поверю, и без страха вновь пройдусь по расколотым кирпичам.

– Да, я считаю нормальным узнать все детали, если близкий тебе человек уходит жить к постороннему.

– Вот как…

Заклинило его на этой реплике, что ли? Хотя одна и та же фраза по-разному звучит; к примеру, сейчас Яр кажется расстроенным. Но с чего? Я для Егора посторонний человек, а вот люблю как своего, но это пусть останется между нами. Бывает так, все вроде бы логично и косноязычием сейчас я, как ни странно, не страдаю. Доступно говорю и связно.

– Но, пожалуйста, – а здесь еще и проникновенно, – давай ты перестанешь маячить у меня перед глазами. Дом – это место, в которое хочется возвращаться, а если я постоянно буду видеть тебя…

Молчит, и даже, кажется, не моргает. Лишь жилка на виске пульсирует. Минута? Две? Как много пробегает мимо в ожидании. Боюсь пошевелиться, а под темным взглядом и вовсе статуей оборачиваюсь.

– Я услышал тебя, Злата.

– Правда?

И отмираю после кивка. Но что-то в его фразе не дает мне расслабиться, что-то неуловимое.

– Услышал и понял? – переспрашиваю.

– Да.

– Услышал, понял, и так и сделаешь, как я прошу? – недоверчиво уточняю.

– Пока только первые два пункта, – усмехается.

Я так и думала, что будет подвох! Набираю воздуха побольше, чтобы выплеснуть накипевшее, но вдруг его ладонь проплывает в миллиметре от моих коленей, и… я сдуваюсь, как проколотый шарик, даже вроде бы издаю тихий писк. Но Яр не прикасается, достает из бардачка толстый журнал и обыкновенную шариковую ручку, кладет на панель, передо мной.

– Автограф дашь?

Мое удивление поднимается еще на несколько пунктов, ладошки чешутся прикоснуться к журналу – там моя сказка! А я еще не видела ее, так хочется пробежаться по буквам, наверное, украшенным картинками, а даже если и нет, даже если на серой бумаге, все равно любопытство зудит. Но я нахожу в себе силы не только не потянуться к журналу, но сделать вид, что вижу его в сотый раз и вообще.

– Я распишусь на документах о разводе, – бросаю небрежно, с толикой презрения, как я надеюсь.

– Ах, да, мы собираемся разводиться, – и слышен мне вопрос, а не утверждение.

– И ты при этом делишься деньгами! – мстительно добавляю.

Ну это-то должно его разозлить?! А он так смотрит, словно я на исповеди и он за все прощает на сто лет вперед. Но я хочу, чтобы он разозлился!

Мне надо, чтобы разозлился!

Ну же!

– Да, – мягко улыбается он. – Я дам тебе денег.

Он даст мне денег… Благодетель нашелся! Нет, не могу больше! Ненавижу! Я мысленно подкрадываюсь к его шее и сдавливаю, сдавливаю, заходясь в крике… Отбрасываю наваждение. Он жив. Он улыбается мне, и его улыбка ударяет в сердце, становится так больно, что если не отдать другому, не выдержу, забуду месть, себя, забуду все, что не могу простить.

– Жду-не дождусь, когда увижу, во сколько оценил смерть моего ребенка!

Я хлестко бью – осознаю по каменному лицу Яра, с которого как будто медленно сползает грим, улыбка тает, взгляд пустеет, и я впервые вижу на щеках трехдневную щетину, и две морщины, рассекающие лоб, а кожа его модно-бронзового оттенка оборачивается серой, безжизненной. И сам он словно исчезает. Вот оболочка, на соседнем сиденье. А Яра нет.

Крик застревает в горле. Я чувствую себя паршиво, мне дурно, голова гудит, лодыжки сводит судорогой. Я так боюсь, боюсь до одури, и жду, и бесконечно жду… Ну вот, я вывела тебя! Давай же!

Но он не бьет.

А я ждала как минимум пощечины…

Не бьет…

Откидывается назад, закрыв глаза. Щелчок с моей стороны упрашивает бессловесно выйти, а я сижу. Смотрю на профиль постаревшего на десять лет мужчины, пытаясь осознать, что меня держит с ним? Я молода, могу родить ребенка даже после случившегося. Став состоятельной, могу ходить в мехах и от кутюр. В моей постели может быть с десяток любовников, и более молодых, чем этот, и более страстных, а я…

Беру журнал, зачем-то ручку и выхожу из машины.

– До завтра! – мягко хлопаю дверью и победителем иду к своему подъезду.

Спина прямая, взгляд перед собой, походка от бедра, шаг легкий; меня ничто не убивает изнутри, ничто к земле не тянет и ничего не вынуждает сглатывать слезы. Это дождь усиливается, а победители не плачут, верно? Потери пусть оплакивают побежденные!

В тени подъезда я безвольно опускаюсь на ступени, смотрю на запертую дверь и не могу понять, откуда мне за воротник по подбородку и щекам скатываются дождинки и почему они так долго не просыхают?

Яр не ударил.

Но почему тогда я чувствую себя избитой?

Дверь с писком открывается, но сил подняться нет. Прекрасное знакомство с новыми соседями, не правда ли? Подумаешь: устала я, присела, отдохну – пойду к себе, пока же не могу, и даже холод от ступеней не стимулирует.

В проеме появляется человек и, сделав шаг, склоняется надо мной, приподнимает, заглядывает в глаза обеспокоено. Хм, обеспокоено… Не знала бы, кто он – поверила.

– Чего тебе? – нет сил на вежливость, и отвернуться не могу, терплю рентгеновский взгляд.

А он, не говоря ни слова, прижимает к себе, и дождь в подъезде усиливается, и гром гремит, или так громко кто-то плачет? Не я, вот бы не я, потому что при нем я слабости себе не прощу. И руки сильные, и в них не страшно, и на минутку, – нет, не больше, – я забываю о каньоне между нами. А потом вдруг память мне подбрасывает, – ох, очень вовремя, – одну лишь фразу…

– Не могу… – и тихий шепот.

Он не может ко мне прикасаться после охранника. Он не может, пусть даже и не было у меня с тем охранником ничего. Он не знает, что не было, и так даже лучше. Ключевое здесь слово – не может.

А я могу.

Могу нести звание «шлюха на заднем дворике», могу пережить своего ребенка, могу уйти из объятий, в которых мне хочется быть. Господи, почему мне все еще хочется быть рядом с ним?!

Потому что я – тряпка.

Потому что меня можно выбросить, вытерев ноги, подобрать, когда выстирают другие, перевернуть наизнанку, и… по новой?!

– Уходи…

Он как будто не слышит, а дыхание его как веревка удерживает, но я делаю над собой усилие, упираюсь в грудную клетку и, прослушав всего два удара, – так мало, – отстраняю. Его глаз не видно, только чувствую, как затягивает бездна, и падаю в нее, падаю… Нет! Вырываюсь, не могу я больше. Быть может, ни с кем не могу…

– Уходи, – повторяю просьбу, только кажется, даже шепота нет, лишь шевелятся губы. Я не знаю. Мне все равно. Внутри все кричит, протестует, гудит наковальней сердце, когда вызываю лифт, захожу в него и смотрю на мужчину в дверях.

Я по эту сторону, он – по ту.

Если скажет хоть слово, я сорвусь, и он словно чувствует. Молча ставит в кабинку сумку с вещами, нажимает на кнопку моего этажа и уходит раньше, чем сдвигается дверь.

На этаж доезжаю сидя на корточках, тихо радуюсь, что лифт новенький и не придется освобождать куртку от жвачек, плевков и других счастий, коими делятся благовоспитанные граждане. Егорка выбегает встречать, удивляясь, что я так долго, но, видимо, погода была прекрасна, царевна была ужасна – застывает с приоткрытым ртом.

– Муха залетит, – сжимаю ему челюсть двумя пальцами и отдаю сумку.

– Самому разбирать? – морщится.

– Да нет, – говорю, – можешь пригласить горничную.

Он уходит в комнату озадаченный, а я доползаю на полусогнутых в кухню. Пока ставлю чайник, кукушка озвучивает «три» дня. Я благодарно киваю и загружаю себя мелкими заданиями. К примеру, тщетно ищу кофе – такое ощущение, тот сбежал следом за Макаром. В итоге делаю зеленый чай и пью машинально, без удовольствия, пока не подхожу случайно к окну поправить тюль и… Отпрыгиваю зайцем: от окна.

– Кто там? – выглядывает из-за моей спины Егор.

– Никого.

– Ага, ага, – соглашается, – вижу.

Я слышу резкую тишину после того, как машина отъезжает от нашего подъезда. Вот ведь, олигархен, пешком сумку через подъезд пронести не мог! И то, радеть надобно, что в подъезд их состоятельное высочество сами зашли, а не холопов прислали.

Нет, не мой это мир. И слава богу.

Куда приятней сидеть в обычной двушке, с улыбчивым мальчишкой, громко хлюпающим горячим чаем.

– Я кофе не нашел.

– Я тоже.

Вздыхаем оба, а потом темные глаза лишаются грусти:

– Мы только чай пить будем или торт можно открыть?

– А ты что, – удивляюсь, – не ел его?

– Тебя же не было, – удивляется в свою очередь и, вдохновившись реакцией, достает из холодильника торт. Сам нарезает щедрые куски, сам раскладывает по тарелочкам, из которых торт намеревается выползти, сам достает вилочки.

– Жаль, десертных вилок и ножа нет, – сетует.

– Да уж, – едва не поперхнувшись, поддакиваю, а сама пытаюсь вспомнить, как они вообще выглядят.

Мы пьем молча, только за ушами трещит от орешков, когда Егор, тяжко вздыхая, признается:

– А я думал, ты так долго, потому что вы помирились, а у тебя тушь по щекам размазана.

Я кабанчиком мчусь в ванную, на ходу разбираясь с орешком в сахаре, и недоуменно рассматриваю лицо в зеркале, пока удается вспомнить, что я вообще не красилась. Умыться, правда, не помешает, глаза чуть припухли и красные, но и только.

Возвращаюсь на кухню, а Егор, ничуть не раскаявшись, прожимает плечами:

– На понт взял, ты же мне ничего не рассказываешь.

И не собираюсь больше вмешивать ребенка в наши отношения, он уже и так замешан по самое некуда.

– А знаешь, – говорит Егор, – он очень страдает.

– Умеешь ты улучшить аппетит, – хлюпаю на стол чаем с орешками. Приходится вытирать, подниматься опять же, бросать взгляд в окно, за которым ничего примечательного.

– Серьезно, Злата, – и как ему удается уничтожать одновременно торт и мое терпение? – Я же с ним говорил. Он тоже, как и ты, отмалчивался, держал все в себе…

Он делает театральную паузу, думая, что я куплюсь на крючок.

– А потом что, исповедовался? – фыркаю.

Это не значит, что крючок срабатывает, просто как-то… мальчик подумает, что не интересен мне, а у детей такая тонкая психика.

– Нет, – качает головой, – открываться не в его характере, ты же знаешь.

– Откуда мне знать? – возмущаюсь, но запоздало, уже кивнула – и Егор это заметил.

– Ему без тебя плохо, Злата, я не видел его таким, даже когда те две вертихвостки морочили ему голову, шантажировали, что беременны, лишь бы он простил, а сами шептались за его спиной с его же друзьями, что он даже ребенка заделать не может.

– Егор!

– Я же не виноват, что у меня есть глаза и уши!

– Но все равно так нельзя говорить.

– Я только повторил!

– Повторушка, – журю его добродушно.

– Весь в тебя, – расплывается в довольной улыбке.

Звонок нарушает наше умиротворенное уединение. Пока напряжно соображаю, кто бы это мог быть и втихаря выглядываю в окошко – не высадились ли из подозрительных красных машин подозрительно нежелательные гости, мальчик открывает дверь и по-хозяйски радушно зазывает кого-то войти. Гость шлепает босыми ногами, приближается к кухне и…

– Здравствуйте, Злата Юрьевна, – приветствует меня горничная Яра.

– Здравствуйте, – оставляю в покое торт.

– Егор пригласил меня разобрать его вещи. Можно?

Смотрю на мальчика, а тот как ромашка лепестки приглаживает после дождя – солнечно мне улыбается, даже зубы пересчитать можно.

– Ну, – говорю, с силой впихивая вилку в безвинный торт, – если пригласил, то пожалуйста.

Горничная благодарно сбегает, Егор предусмотрительно устремляется за ней, а я после того, как проходит изумление, прыскаю смехом. Н-да, обстановку сменили, а замашки прежние. Тяжело же вам придется, Егор Владимирович, в мирских условиях. Или у нас не тихая обитель будет, как мне думалось, а проходной двор?

Через полчаса девушка заходит попрощаться. Егор, не дожидаясь, пока она уйдет, вгрызается в щедрый кусок торта, и мне как-то неудобно становится за голодные глаза горничной. Усаживаю ее с нами, так сказать, почаевничать за новоселье. Поначалу она сопротивляется и все величает меня по имени-отчеству, заставляя чувствовать неловкость: ее имени я до сих пор не знаю. А потом расслабляется настолько, что принимается болтать вплоть до моей головной боли: о детстве, о том, сколько у нее родственников, о церкви зачем-то, и заканчивает все это жалостливым всхлипом:

– А, знаете, я больше не работаю в доме Ярослава Владимировича. Он всех уволил.

И вот, рыдает у меня на плече, и ничего мне не остается, как утешать бедную девушку и обещать, что я не буду против, если Егор Владимирович еще пригласит ее для маленьких поручений. Я так растрогалась, что чуть не предложила ей у нас поселиться, но слава богу, девушка из местных. Егор, ничуть нас не смущая, кладет себе в тарелку новый кусок торта. Интересно, спохватываюсь, проводив горничную, а детям можно столько сладкого?

– А что у нас есть кроме торта? – задает встречный вопрос.

Кладу второй кусок себе и молча пережевываю. Вот ведь, я думала: он – неженка, а он – пожалел горничную и дал возможность подзаработать.

– Сколько ты ей заплатил? – интересуюсь.

– Пятьдесят баксов. Хотел дать больше, но тогда бы она догадалась.

Да, догадалась бы, и могла не взять денег.

– И откуда финансы? Бабулю нашу разводишь?

– Да прям! Бабуля выручила в экстренном случае, а на все остальные у меня есть старший брат.

– Но разве он не ограничил твои расходы?

– Только на то время, пока я мог сбежать из Англии, – хихикает. – А сейчас я очень богатый мальчик. Так что жить со мной выгодно, – подмигивает.

– В следующий раз платишь в кино.

– Ухтышка! – вдохновляется. – Договорились! И попкорн с меня. И кока. Две!

А это камень в мой огород: я купила ему молочный коктейль, к которому он не притронулся. Но вообще не жадный мальчик и азартный, и так хочет скорее стать взрослым, чтобы нести за других ответственность.

– А, знаешь, – оценивающе смотрю на него, – думаю, из тебя выйдет хороший посол.

– Пока не уверен, – бормочет он, – вот если у меня кое-что получится…

Егора от моих расспросов избавляет звонок на мобильный. Бабуля, шепчу, когда начинает крутиться в нетерпении. Он машет ей рукой привет, будто она его может видеть, а потом спохватывается и ворчит, что надо бабушке нашей провести Интернет и задарить свой старенький нетбук, и все, новая жизнь пенсионерам!

Бабуля усмехается, на все согласная, говорит, если внучек лично ей провайдера выберет. И вот моя ромашечка совсем-совсем расцветает и обещает вскорости приехать, уладить все технические вопросы и провести курс обучения. Бесплатно.

– В счет набежавших процентов, – поправляет его бабуля, и оба остаются собой жутко довольные.

И так расслабленно и умиротворенно у нас в квартире, до тех пор, пока меня не осеняет. Это как, интересно, Егор собирается со мной завтра идти на встречу с Яром, если ему в школу, наверное, надо?!

– Егор, – озвучиваю вопрос, – а тебе на сколько завтра в школу? Или ты с репетиторами занимаешься? Так надо позвонить им, сказать, что у тебя сменилось местожительства.

– Ууу, – грустнеет мальчик, отодвигая от себя торт и возвращая мне телефон с не менее расстроенной бабулей на проводе, – а так день хорошо начинался…

Бабуля выговаривает мне за строгость с ее любимчиком, но я – кремень. При мне Егор обзванивает репетиторов, при мне два раза пытается ошибиться подъездами и один раз – номером дома, но я терпеливо его поправляю.

Вот так-то, у меня не забалуешь. Учиться – значит, учиться! А я сама завтра… как-нибудь… переживу эту встречу… с почти бывшим мужем.

– Довольна? – спрашивает Егор.

– Вполне, – и не скрываю своего довольства.

– Я тоже, – улыбается лисицей. – Мои занятия с восьми утра и до шести.

И, откровенно говоря, ни разу я не видела, чтобы кто-то улыбался сумасшедшей нагрузке. Но тайный смысл сей радости открывается в следующей фразе:

– А вот с двенадцати до трех, Злата, у меня перерыв, и я, естественно, успеваю на вашу встречу с моим братом. А ты думала, я тебя одну брошу?

– Нет, – говорю, заглянув в темные зеркала настороженного ожидания, – я знала, что ты – лучший друг на свете.

На этой благостной ноте мы, переодевшись, выдвигаемся в магазин за не такими сладкими продуктами, как уморивший нас торт. Надеюсь, мальчику понравится, как я готовлю, потому что выбора у него все равно нет, а повариху Яра в нашем доме я видеть не хочу. Позже, если подтвердится, что сонное зелье – ее рук дело, устрою нам встречу, а пока…

– А это будешь?

– Ага!

– А это?

– Конечно!

– Не знаю, куда нам столько?

– Съедим!

А пока мне так хорошо, что побоку мелкие сошки, не сумевшие втоптать меня в грязь. В этом мутном озере водятся золотые рыбки, и одна из них завтра поделится чешуей. Добровольно. Впрочем, это не значит, что я передумала сварить из нее уху. Подобрать бы рецепт побыстрей и попроще, и не пересолить бы – по старой привычке…