Текст книги "Дыхание осени"

Глава № 7

Добрые дела выматывают так, будто пытаешься перевернуть с рельсов вагонетку с углем. Не то чтобы у меня большой опыт по этому делу, но ватная голова отказывается искать другие сравнения. Я падаю замертво на диван, закинув ноги на мягкие пуфики. Макар беспрекословно уходит с папой на балкон под коньячок и лимончик. Егор громко вздыхает, показывая, мол, тоже устал – чтобы ему не досталось взбучки.

В поисках попавших в беду девушек легкого поведения мы проколесили час на такси, пять раз объехав вокруг полувысохшегося городского ставка, три раза вокруг закрытого рынка, просчитав, кто сколько насобирал бутылок, и бесчисленное количество раз вокруг заброшенных гаражей. Никого. И все бы ничего, но кое-кто заподозрил, что девочек могли утащить в темные заросли парка. А поиски под одну зажигалку поздним осенним вечером – это, я вам скажу, и ушибы, и попытки падения, и ссадины, и жуткие крики, когда спотыкаешься о, казалось бы, бесчувственное тело, а потом пытаешься оттащить от него того, кто пытается это тело подхватить и усадить в машину.

– Куда?! – я практически выла, и в пустом парке в потемках этот звук пугал и меня саму, и летучих мышей. – Куда ты его притащишь? Ну довезем мы этого алкоголика до своего подъезда, а потом что? Бросим? Так ему тут, под деревьями и в тишине, теплее и безопасней, он потому здесь и прилег.

Я, конечно, сильно сомневалась, что выбор лежанки был сознательным, но мне как-то не улыбалось спасать тех, кто мирно посапывает, когда я сама спать хочу. Нет, с мальчишкой нужно что-то делать, как-то направить его в правильное русло, а то добрался до добрых дел – теперь беды не оберемся. Или подхватит что-то заразное, или нашу квартиру в приют превратит, или совратит бабулю своими идеями, и она пожертвует жилплощадью, а сама к родителям переберется.

Я бабушку очень люблю и уважаю, папа вообще ее сын, но во всем нужно знать меру, а она просто без ума от новоиспеченного внука. А если он, – еще хуже, – подхватит не болячки, а привычки спасаемых?

– Горе ты мое луковое, – говорю ему, чуть придя в себя на диване.

– Цыбулькино, – поправляет он с широченной улыбкой. – Ты больше не сердишься?

– Ты еще не видел, как я сержусь, – угрожаю, но эффект совершенно потрясающий. Мальчишка вмиг оказывается рядом, на ковре, и заглядывает лисенком в глаза.

– Хочу увидеть! – просит воодушевленно.

– Так что у вас случилось? – заходит в зал мама, посчитав, что выделила достаточно времени для внутренних разборок.

– Кайся, – указываю Егору, а тот так расползается в улыбке, что губы никак не соберет. Я рычу, громко, страшно, а он покатывается со смеху. Приходится мне под переливчатые звуки колокольчика рассказывать о прогулке, обещавшей быть тихой.

– То-то я думаю, где вы так долго, – говорит мама, и ни упрека в сторону Егорки, что благодаря ему нас водило по лесу (ну почти) ночью (ну почти). – Спать вы собираетесь или нам с папой, как Егору, здесь, на коврике прилечь?

Намек понимаем и уходим. Мне определили место на кровати, мальчику на узком кресле, которое он рассматривает с большим подозрением.

– И не таких выдерживало, ложись, – говорю я, и вообще кто-то сегодня провинился. Иду проверить мужчин – стоят, один курит – второй дымом дышит. Папу спасать от сигарет поздно, они для него зло любимое, но у легких Макара еще есть шанс выбраться из города здоровыми.

– Пап, ты так и не перешел на те, что с фильтром? – машу над собой рукой, но дыма столько, будто на балконе жарят протухшие шашлыки. При моем появлении мужчины замолкают, и нет сомнений, о ком говорили.

– Не заскучали?

Машут головами. Ну еще бы, а кто-то осуждает нашу соседку за сплетни.

– Ты спать идешь? – спрашиваю Макара.

Папа деликатно откашливается, и я, осознав двусмысленность вопроса, добавляю:

– Мы с Егором уже ложимся.

– Да ладно заливать, – отмахивается папа, – вы просто хотите скорее нас уложить, а сами с матерью за разговорами рассвет встретить. Какая вам разница, где встретим его мы, при условии, что не будем подслушивать?

Вообще-то да, мы с мамой обычно откровенничаем один на один, но папа с возрастом становится, как и бабуля, – предателем, а раньше я бы с ним в разведку, не раздумывая, а сейчас сильно сомневаюсь. Хотя бы потому, что наше укрытие противник незамедлительно обнаружит по сигаретному дыму.

– Спокойной ночи, – ворчу с намеком.

– Спасибо, – благодарит папа, мало того, что в ответ не пожелав добрых снов, так еще и намек не понял.

Ну не растаскивать же двух здоровенных мужиков? У меня столько силы нет! Я иду на хитрость и забираю с балкона коньячок и лимончик, в отличие от мамы я прятать умею. У меня под кроватью – надежно. Поцеловав маму, иду в комнату, где на диване сидит Егор в одежде и прежней позе мыслителя.

– А мыться как мне? – разводит возмущенно руками. – Воды-то нет, а грязным я не лягу!

– Я очень рада, – говорю, уперев для солидности руки в бока, – что ты такой чистюля и осознаешь, что там, где мы прохаживались перед сном, было антисанитарийно.

Иду ставить чайник на кухню, а там уже парует кастрюля с водой. Целую маму и подготавливаю тазик для водных процедур мальчику.

– Иди, – кричу ему, – а то остынет.

Он с громким топотом несется на зов, но в дверях останавливается, как упрямый мул, и морщится.

– В цветочек?! – спрашивает с такой претензией, словно это я тазики по ночам раскрашиваю.

Я подаю ему розовое полотенце, показываю, где стоит гель для душа, и слышу вдогонку:

– Фуу, я буду пахнуть, как девчонка!

– Зато ты будешь чистым, – усмехаюсь и закрываю дверь в комнату, чтобы не слышать возмущенного пыхтения. Пока он моется, сажусь за свой ноутбук – надо как-то состряпать редактору письмо с извинениями, сказать, что нет эксклюзивного интервью, нет статьи – в общем, не справилась. Но только и делаю, что пишу и стираю. За этим занятием меня и застает пахнущий пачули и абрикосом Егор. Подходит со спины, читает.

– Так дело не пойдет, – садится по-турецки на разложенное кресло со своим ноутбуком, что-то высматривает и продолжает поучать: – Нельзя отказываться, не попробовав. Ты напиши, а если редактору не понравится, он сам от тебя откажется.

Не улыбается мне прослушивать в который раз диктофон, на котором нет ничего для статьи подходящего, и я настойчиво сочиняю извинения и все такое.

– Ага, – говорит Егор, – я молодец, кто бы сомневался! Смотри, что мы сделаем: если не хочешь писать то, что сказал тебе мой брат в конференц-зале, напиши совершенно другое, но о нем же. Так ты и задание выполнишь, и кое-что новенькое сама о нем узнаешь.

– Интересно, что? – оборачиваюсь.

– А что ты знаешь о его детстве? – усмехается довольный, что заинтересовал. – Никто не знает, так что будет эксклюзив. Давай я буду рассказывать, а ты слушай и пиши, потом оформишь как надо. А у меня в ноутбуке и фотографии есть.

– Ты что, заранее подготовился?

– Я же говорил, что взял с собой все, что нужно, – удивляется моему удивлению. – Готова?

– Да ночь вообще-то, – не хочется мне слушать о детстве бывшего. Жутко любопытно, но… боюсь узнать что-то, что расположит меня к нему. Боюсь, что будут моменты, которые меня разжалобят, что ли.

– А ты – сова, – возражает мальчишка, – ты вон и не зеваешь даже. Так вот, родился он…

Начало расслабляет – ничего жалостливого, все как у всех. Родился, рос, учился, хотя и не в обычной школе, но для положения его родителей это нормально. Его отец был дипломатом, мать работала в Конституционном суде, тоже не на последней должности. А вот потом, когда мы перешли к взрослому Яру… Меня действительно поражает, как много мальчик знает о своем брате и как спокойно говорит о его женах, об их отношениях. Нет, без интимных подробностей, – не хватало, – но в каждом слове проскальзывает легкое разочарование. Я начинаю понимать, что каждый новый брак Яра был надеждой и для мальчика, буквально вижу, осязаю, как он ждал, что что-нибудь изменится и для него, что его полюбят или хотя бы просто заметят. Но первая жена была помешана на сексе и мужчинах, вторая – на себе, а третья, – то есть я, – ушла, потому что…

– Не надо, – прошу мальчика, и он кивает, переключаясь на другое. Рассказывает, чем вообще занимается Яр, какой у него бизнес, тему друзей проскакивает, пожимая плечами.

– Да нет их, – поясняет, когда спрашиваю.

– Как нет? А Стас?

– Он – прихвостень.

– И больше никого?

– Еще такие же. Их много, Злата, очень много. Яр – как акула, возле которой вертятся мальки. Пока в движении – под ним, а захлебнется – так и растащат по кусочку.

Я быстренько строчу черновик: пока не знаю, что в нем пригодится, но все же. Мальчик медленно рассказывает дальше, и чем больше он говорит, тем больше я втягиваюсь. Строчу по клавишам, как из пулемета, и пытаюсь уловить одну мысль.

А, вот… прерываюсь… вспомнила!

– Слушай, – говорю, – ты сказал, что каждой жене Яр платил большие отступные.

– Ну да, – поддакивает, – не столько, как тебе, конечно, но приличные.

– Но разве их платил он? Не твои родители?

Мальчишка хлопает глазами и ухает, как филин.

– Ух! Ну ты придумала! С какой стати моя мама будет платить тем, от кого хотела бы избавиться?

– Как раз поэтому.

– Ну да, конечно, и где логика? Без денег человек слабее, зависимей, зачем делать своего противника сильнее? Она не для того подначивала папу сделать капитал, чтобы им разбрасываться.

И вот теперь вопрос: как принимать слова Макара? Он говорил, что отступные платила бывшая свекровь. То ли не знал – в конце концов, он был простым водителем в их доме, то ли солгал, то ли перепутал? Или Егор не знает всей обстановки? Сомнительно: внимательный и умный мальчик, его родители ему не посторонние люди, повадки изучил. Второй вопрос: кому мне верить? И номер три, последний, самый главный: а мне какое дело? Ну заплатили девушкам, те не в обиде, я на финансовую сторону развода тоже не обижаюсь. Проехали. Пишу, пока пишу, как говорит Егор, а когда буду править, может, вообще это вычеркну.

– И вот еще, – я снова вспоминаю, – а как насчет той девушки, на рисунках?

– А что с ней?

– Ну вот действительно, что с ней? Ты о ней ни слова.

– Так он же не был на ней женат! – заметив интерес, Егор меняет местами ноги, чтобы поудобней, упирается подбородком в локоть и смотрит какое-то время задумчиво. – А, ладно, – говорит, – если и скажу, нет здесь ничего такого. Та девушка…

– Наталья, – подсказываю и заодно проверяю: узнал ли он тогда мою соседку по палате.

– Наталья, – соглашается с улыбкой, – она ведь как мечта была, просто как призрак. Увидел, девушка понравилась, пытался даже найти, она казалась ему не такой, как все. Но девушка то ухажеров меняла, то беременела, то вообще исчезла из города. Она, конечно, ничего, но думаю, если бы они все-таки познакомились, ничего бы у них не вышло.

– Почему?

– Она бы попыталась давить, возможно, перевоспитывать, да и увлечения Яра ей бы не понравились. Это позже он сменил круг одних прихвостней на других, а тогда… – вздыхает. – Наталья слишком жесткая, слишком свободолюбивая, а Яр по своей натуре защитник. Знаешь, до фанатизма. Тебя вон попросил с работы уйти, но если у тебя есть хобби, твои сказки, то у Натальи работа – цель, она так самоутверждается. Они бы не сошлись, я точно говорю, а вы… Ты знаешь, я когда на вас смотрю, мне верится в ту притчу про две разделенные половинки.

Я хмыкаю, а Егор продолжает:

– Но там ведь не говорится, что когда две половинки встречаются, происходит стопроцентное идиллическое совпадение, верно? Они даже могут разойтись снова, только им будет друг друга не хватать. Потому что когда знаешь, что теряешь, больнее, верно? Взять, к примеру, меня… – усмешка для бравады. – Я так привык, что ты желаешь мне добрых снов, и Яр вот тоже…

Яр? А вот это для меня приятная новость: им давно пора наладить теплые отношения.

– …И если всего этого не будет, – продолжает, рассматривая свои ноги, – я, конечно, переживу, но… Ты понимаешь, о чем я?

– Да.

– Вот так и вы с Яром, – вздыхает. – Он никогда не поднимал руку на женщину, Злата. Они такое вытворяли, а он отпускал – и все, даже не кричал. Давал им денег, чтобы жили, как хотели. А тебя не хотел отпускать. Даже после того, что ему там в больнице наболтали, он добирался на такси, а тебя доверил своему шоферу. А после того, как увидел пленку? Отпустил?

Я помню, как Яр шептал мне жаркие слова, как зацеловывал, ласкал, выжимал из горла сладостные крики. Не отпустил. Не хотел отпускать, даже после того, как два часа мотал по кругу запись с моей изменой ему.

– То-то же, – замечает Егор. – И кто-то прекрасно знал все это и перестраховался, подсунув ему наркотики. А теперь представь, каково тому, кто привык оберегать самое дорогое, прятать за стеной – взять и разбить? Самому: и защиту, и это самое дорогое. И собрать и вернуть невозможно? Это сильный удар по вам обоим, Злата, но я не знаю, по кому больше. Ты пытаешься восстановиться, а он продолжает себя разрушать.

– Ты говоришь слишком серьезные вещи для мальчика тринадцати лет.

– А что, по-твоему, я должен играть в игры на компе и делать вид, что ничего не вижу в реальности?

– Думаю, большинство мальчиков твоего возраста так и делают.

– Не все же мальчики моего возраста мечтают стать послами, – замечает резонно. – А ты чем в этом возрасте занималась?

– Да тем же, – усмехаюсь, – писала сказки. Так, ладно, отвлеклись не по теме. Давай лучше дальше. Что там ты рассказывал о Яре? На чем остановились?

– На тебе, – улыбается, откидываясь на подушку. – Да все уже. Дальше ты закончи историю, как сама хочешь. От тебя зависит.

Он укрывается одеялом и отворачивается к стенке, а я играю в гляделки с экраном ноутбука. И что мне написать в конце? Не знаю, ставлю многоточие…

Опять возвращаюсь к началу. Перечитываю написанное в сотый раз, правлю, привожу в более-менее читабельный вид, но, к сожалению, не газетный. Скорее, размышлизмы или легкий рассказ – что-то у меня в эту форму сдвинулось. Эх, вряд ли это подойдет, но если просто перечислить факты о Яре, эксклюзивная статья окажется ничуть не увлекательней Википедии.

Когда пишу о бизнесе, прозрачно намекаю, что если хочешь денег – нужно много работать, потому что мне ли не знать, как поздно он возвращался и каким утомленным. Пишу о детстве, намекая, что о будущем надо думать с пеленок. Пишу о прошлом, с удовольствием описывая, что он щедро делится отступными с бывшими женами, но из каких-то ложных принципов умалчиваю о самих причинах развода. Пишу о нашей встрече – все как было, кроме расставания. Так, разошлись – и все. Пишу о настоящем Яра и… не удерживаюсь от шпильки, которая и заменяет троеточие.

«… Итак, делаем закономерные выводы: Самарский Ярослав Владимирович – не просто состоятельный бизнесмен. Он – один из самых богатых людей нашей страны, миллионер. В меру симпатичный, что легче всего отметить по детским фотографиям, к статье прилагающимся, и… внимание!.. Он – холост!

С учетом того, что он был женат трижды, разрыв между разводом и новой свадьбой составлял не больше года, а с последнего развода прошло уже несколько дней, у жаждущих стать новой женой олигарха не так уж много времени, чтобы перехватить его.

Из проверенных источников (внимание на подпись автора статьи) добавлю, что в настоящее время сердце и безымянный палец Самарского Ярослава Владимировича свободны. Так что желаю вам удачной охоты, милые дамы!

Самарская Злата Юрьевна»

Удовлетворенно хлопаю крышкой ноутбука, прислушиваюсь к тишине в квартире и, прикрыв осторожно дверь в комнату, где посапывает Егор, выдвигаюсь на кухню для нелегкого разговора с мамой. Она встречает меня дымящейся кружкой зеленого чая, сама уже попивает с шоколадным сырком. Мы закрываем от шпионов дверь.

– Не хочешь говорить о нем? – участливо спрашивает мама, и я, вздохнув, рассказываю. Все с самого начала: о том, как познакомились, о том, как вышла замуж в, кажется, чужом платье, о том, как было хорошо мне с мужем, пока… я не влюбилась, и пересилив боль, рассказываю о причине развода. Я не хотела говорить о роли Макара, но здесь или говорить как есть, или не начинать, потому что мама слишком меня чувствует, а я прескверно лгу.

Она слушает, не перебивая, разве что неосторожными вздохами. Мне кажется, она не понимает, почему я привела в дом человека, не без помощи которого разрушился мой брак. Но если бы не он, меня могли действительно использовать, по полной, и тогда я бы чувствовала не злость и ненависть к мужу, а презрение к себе и своему телу. Оно и так… непослушно в постели, но вряд ли я смогла бы позволить другому мужчине прикоснуться к себе после всего. А так… целуюсь на ветру.

– Ты защищаешь его, – замечает мама без осуждения и попытки навязать свое мнение.

– Да нет, – оправдываюсь, – пытаюсь объяснить.

– Скажи, я правильно заметила, что ты к нему что-то чувствуешь?

– Да, – не скрываю, – он мне нравится, но я пока не думаю о новых отношениях. Когда-нибудь… возможно… я не знаю, мам.

– А муж?

– Что муж?

– Что ты к нему чувствуешь?

– А почему ты думаешь…

– Я же не слепая, – вновь вздыхает, – и у меня большие подозрения, что ты все еще его любишь.

– Нет, – говорю.

Она не давит, не тянет из меня все жилы, а подливает в кружку чай.

– Я не могу верить мужчине, который меня предал, – говорю я. – Не могу спокойно смотреть на того, кто пытался поднять на меня руку. Нет, – поспешно успокаиваю маму, – он не избивал меня…

Там все гораздо хуже, но это опускаю. Не хочу передавать маме свою боль, а на моих щеках, как в ту треклятую ночь, уже горит пощечина.

– Я просто больше не могу… – перевожу дыхание. – Он выбросил меня из дома, как лишайную дворняжку, которую подсунули на птичьем рынке вместо здоровой и породистой. Он не поверил, когда я пыталась поговорить о ребенке…

Мама всхлипывает, но держится.

– У меня вообще блок на применение силы со стороны мужчин, любой, даже грубых слов, даже пощечины. Я никогда не смогу простить, если бы и хотела. Меня распирает от жажды мести, мне хочется избить его, мне хочется скрутить ему руки, заткнуть в рот кляп и… – машу головой, отгоняя тупое раздражение. – Иногда меня посещают жуткие мысли, если я начинаю об этом думать. Причем не обязательно применительно к себе, мне достаточно увидеть что-то такое по телевизору, как меня заносит: муж избивает жену или брат сестру… В общем… Я не умею прощать. Не дается мне это.

Какое-то время слышно только наше с мамой дыхание, и сказать нечего, суматошно мечутся мысли и замирают, не оформившись. Наверное, мой лимит откровений на сегодня исчерпан, и пора спать, а утром все воспримется проще и для мамы. Я знаю, позже, скорее всего, когда мы уедем, она поделится грустью с папой, а я не смогу. Мне иногда с ним слов не хватает. Родной, близкий, но при нем я боец, а бойцы, даже мирные, не расквашиваются.

Но дверь кухни вдруг открывается, и на пороге возникает отец. Взлохмаченный, чуб матюком, в одних спортивках, смотрит на меня так пристально и с таким страданием, что тянет начать хлюпать носом. Но я держусь. Бойцы, даже девочки, даже с подбитыми крыльями, при папах не плачут.

– Прости меня, – выдавливает отец, делая шаг и замирая надо мной. – Прости меня, доча.

И я вот так, в одну секунду, переношусь на виток прошлого и отгоняю непрошеные слезы. Тогда мне было девятнадцать. Я училась на третьем курсе платного вуза, оставалось каких-то несколько лет до заветного обладания престижным дипломом, но однажды приехав домой, я узнала, что отец бросил работу. Он сказал, что в шахте за ним начала гоняться смерть, при нем порода завалила двух лучших друзей, одного едва успели спасти, но с ужасными травмами. Отец сказал, что чудом спасся, что думал уж не выживет, за ним тетка с косой ходит. А я тогда вместо того, чтобы поддержать, вместо того, чтобы обрадоваться, что жив и теперь в безопасности, испугалась, что не смогу окончить образование: денег не хватит, одна мама не потянет и нас, и мое обучение.

Я кричала отцу обидные вещи: что он сопьется, как его лучший друг, что превратится в бомжа, в ничто, в мыльный пузырь. Кричала, что он трус… Отец дал мне пощечину. Единственный раз поднял на меня руку, никогда в детстве не кричал, не бил, а здесь – взрослая девушка, и пощечина…

Я не смогла простить.

Да, не напоминала, мы заново учились разговаривать друг с другом, но никогда я больше не говорила всего, что думаю. Никогда не общалась свободно, как с мамой. Была я – спокойная, рассудительная, открытая для всех. Была я – противоречивая, о которой мало кто знал.

Между мной и отцом стеной стояла пощечина. У меня после нее как блок, не переношу насилия: меня типает, трусит, лихорадит, бесит, выводит из себя даже намек. И он, подслушав наш разговор с мамой, понял, из-за чего все. Понял и опять, спустя три года, возвращается к болезненной для нас обоих теме. А я могу соврать, что все нормально, могу попробовать сыграть – в больнице насмотрелась сериалов, могу действительно попробовать простить.

– Пап… – я поднимаюсь на негнущихся ногах и крепко обнимаю его. Как в детстве, доверяя, зная, что не бросит, не предаст, простит. И я не чувствую при этом себя слабой, тряпкой, о которую удобно вытирать ноги. Наоборот, какой-то прилив сил появляется, легкость. Сон как рукой снимает, и за разговорами мы только перед рассветом расходимся спать.

Дверь в комнату Макара плотно закрыта, и я бесшумно проскальзываю мимо. Мой мальчик крепко спит, а я смотрю на него, и такое душит безумное счастье, что хочется защекотать. Сдерживаюсь, ложусь в кровать и вскорости засыпаю. Мне снится странный сон, как будто в сумраке я ищу выход к свету, а мне указывает его чей-то голос. Иду сквозь трупы, стонущих, просящих, ступаю по кровавым лужам… Жутко и правдоподобно: и кровь, и голос…

Вот только странно, думаю с утра, обычно видеть во сне кровь – к встрече со своими близкими, родственниками, а мы ведь уже встретились. Сомнительно, что нагрянет без предупреждения мамина родня с Севера.

А вот о мужском голосе из сна старательно не думаю.

А зря.

Как оказалось позже, сон был в руку.