Текст книги "В едином ритме. Три повести"

Глава 15

Он красивый и мужественный. Занимается спортом – и дома, и в тренажерном зале. Гантели у него такие тяжелые, что двумя руками я еле поднимаю одну и, как только гантель отрывается от земли, мне приходится сразу же её опускать. Он высокий, широкоплечий. Блондин с голубыми глазами. Я не могу поверить, что эти прекрасные небесного цвета глаза ничего не видят.

Когда мы гуляем, девушки смотрят на меня с завистью. Думают, наверное: «Как этой уродине со шрамом повезло – рядом с ней идёт такой красавиц». Некоторые даже говорят это – их не смущает, что я могу услышать. Они не сразу замечают, что мой спутник – слепой, он ведёт себя очень уверенно. Заминки случаются редко (например, если мы не заметим ступеньку), тогда эти завистливые девушки бросают «Теперь всё понятно» и проходят мимо. Поначалу я обижалась, злилась.

Рассказала ему, а он посмеялся. И сейчас, если я говорю, что какая-то девушка смотрит на него с открытым ртом, он специально начинает изображать беспомощного слепого. Я смеюсь. Прохожие, смутившись, проходят дальше. А мы, счастливые, в обнимку продолжаем свой путь.

Он ощупывает меня – это его способ видеть. Трогает только голову и руки, стесняется прикоснуться к чему-либо другому. Подолгу щупает моё лицо. У меня поначалу сердце уходило в пятки, когда его рука приближалась к шраму. Но он с такой нежностью гладит его, что я начинаю любить себя в такие моменты. Он хочет, чтобы я научилась радоваться жизни. Просто быть счастливой в настоящем, не думать о прошлом и не бояться будущего. Я пытаюсь.

Глава 16

Играю «Лунную сонату» Бетховена и слёзы текут по щекам – постоянный эффект этой вечной сонаты на меня. Слышал, некоторые думают, что слепые не могут плакать. А вот я, хоть и мужчина, плачу нередко. Как раз когда ослеп, стал таким чувствительным.

Музыкальный инструмент очищает, в том числе через слёзы. Забирает негативную энергию, а взамен отдаёт позитивно заряженную. Так же действует на меня ещё и море.

Хочу отвезти её на побережье. Она никогда не видела море, а я себя без него даже не представляю. Родители рассказывали, что свой первый шаг я сделал на пляже. Мама поставила меня на песок: сначала держала за руки, а потом отпустила, так как я уверенно поплёлся к воде, хотя до того момента ещё не ходил.

Мы часто ездили на море до пожара.

Первый год, после того как родителей не стало, мне очень не хватало моря. Но я опасался ездить на побережье сам, не привык тогда ещё к наступившей мгле. Особенно меня пугала необходимость перейти через проезжую часть: подземные переходы я кое-как научился одолевать, а вот с наземными – было сложнее. Светофоры для незрячих можно пересчитать по пальцам, а как определить остальные мне было непонятно. Бить палкой обо все столбы, гадая какой из них – нужный? Это сейчас я уже запомнил, наверное, все светофоры города.

Какая же она красивая!

Она разрешила мне ощупать ладонью своё лицо. Большие продолговатой формы глаза – она говорит, что они зелёные. Я представляю себе цвет морской волны – в тот момент, когда тучи заволокли небо. Небольшой прямой нос. Ямочки на щеках, когда смеётся. Нежная кожа. Губы – мягкие и полные, будто налитые кровью. Губы, предназначенные для поцелуев. Боже, как же я хочу поцеловать её! Длинные волосы, гладкие как шёлк. Шрам действительно немаленький – через всю правую щёку, но ему не по силам испортить красоту.

Я привык к слепоте. Единственная причина, по которой я ненавижу свои незрячие глаза – они никогда не смогут увидеть её.

Глава 17

Еду к отцу. Он умирает.

Жалко его. Хотя у меня язык не поворачивается даже «папой» его назвать. Это бы отца не удивило – он сам меня ни разу «дочерью» не называл.

Отец хотел сына, а моё рождение считал ошибкой. Моменты агрессии (например, когда он злостно пинал собранные мной из кубиков домики, если его любимая футбольная команда пропускала гол) сменялись у него абсолютным безразличием (когда я плакала от обиды, он брал меня с ледяным лицом, приносил в ванную, закрывал за собой дверь, выключал свет и я сидела там до тех пор, пока не возвращалась с работы мама).

Я думала в этом заключается роль отца: держать своего ребёнка в страхе. Мама – добрая часть мира, а папа – демон. Противовес, который я, ребёнок, не знающий с чем сравнивать, считала нормой. Но однажды к нам приехала мамина сестра с сыном. Моему двоюродному брату было лет шесть, как и мне в то время. Отец переменился на глазах. Он кружил его, разрешал нажимать на кнопки пульта. Мальчик пускал машинки и заливался детским смехом рядом с телевизором (причём, прямо во время футбольного матча). Над его забавами отец смеялся, а меня по-прежнему не замечал. После этого я окончательно замкнулась в себе.

Когда пошла в школу, иногда я заходила в гости к немногочисленным подругам и невольно наблюдала за отношениями в их семьях. Например за тем, как девочки отпрашивались погулять у волновавшихся за них отцов. Когда какая-нибудь из моих одноклассниц целовала своего папу в щёку, а он обнимал её, – я отворачивалась. Мне было стыдно за себя: я не вызываю у своего родного отца желания обнять меня.

Когда мама умерла, мы остались с ним один на один. Он начал пить каждый день. Приходил пьяный и заваливался спать – прямо в сапогах, на диване в холле. Отец сильно матерился, говорил, что я сгубила его жизнь, не дала родиться сыну. Не знаю, действительно ли он верил в то, что это моя вина… Я старалась не попадаться ему на глаза.

Однажды отец зашёл в кухню. Я ужинала, спросила разогреть ли для него еду. Он не отвечал, смотрел с ненавистью, а потом двинулся прямо на меня и я заметила в его правой руке огромный нож. Я вскочила из-за стола. Он побежал за мной с криком, что я за всё отвечу. Я выбежала наружу (хорошо, что, напившись, он забывал замыкать двери, иначе мне было бы не спастись). Я бежала вперёд, не смотрела по сторонам, потому что слышала его шаги за спиной. И тут возникли фары – машина стремительно приближалась. Это произошло настолько быстро, что я вообще не успела ничего понять.

Я потеряла сознание и, как потом сказали, много крови. Родных со мной не было, значит он даже не подошёл. Наверное, надеялся, что я сбита насмерть.

Меня увезли в больницу на скорой. Оклемавшись, я переехала в город. Я очень благодарна мужчине, который сбил меня: он дал мне немного денег и попросил своего брата приютить меня в городе, пока я не найду работу и комнату.

Я не видела отца после той ночи. Думаю, он знал, что я жива. Но было ли ему дело до этого?

Теперь он умирает. Допился, как сказала по телефону крёстная (она ухаживает за ним, в память о маме – они были лучшими подругами).

Не знаю, какой будет наша с отцом встреча. Может быть, я, наоборот, причиню ему боль своим появлением. Но я должна съездить к нему. Ради мамы – она любила его, за что-то. Возможно, было за что. Хотя есть ли в любви понятие «за что»?

Глава 18

Она уехала к отцу. Позвонила крёстная: он умирает.

Я не смог поехать с ней (хотя она и не хотела этого – стыдится отца). Сейчас в отеле много гостей, в том числе основатели – нужно их развлекать. Хотел, чтобы меня заменил знакомый пианист, но директор не согласился.

Конечно, мне льстит то, что они теперь не признают других музыкантов. Но так было не всегда.

Это сейчас я могу играть по вечерам Шопена, Чайковского, Моцарта или Баха. А поначалу меня просили исполнять саундтреки из Титаника и Пиратов Карибского моря. Противно, но нужны были деньги. Классику играл тогда только дома – на старом Ноктюрне, который притащил со свалки.

Пианино было сильно расстроенное. Настраивал его сам, на ощупь, вспоминал как это делали мастера, которых вызывала мама для ремонта нашего фортепиано. Тут то и пригодился мой абсолютный слух (мама любила упоминать его – об этом объявили в музыкальной школе при поступлении).

Спустя пару месяцев я начал писать на Ноктюрне музыку. Помню как пришла первая композиция. Думал, как обычно, о родителях, о поездках на море. Больше всего я любил выходные, когда мы брали с собой палатку и оставались на берегу с ночёвкой. Утром я просыпался раньше всех, садился на мокрый песок и – смотрел на море, слушал море, говорил с морем. Рассказывал ему свои сны. Ведал морю мечты, смеялся над теми, которые мне самому казались забавными. Был уверен, что море слушает меня, смеётся моим детским шуткам и, также как и я, ждёт пока проснутся родители.

Особенно я любил, когда на горизонте появлялись дельфины. Тогда я мог с чистой совестью будить родителей. Я подбегал к палатке, открывал штору, дёргал маму и папу за ноги и кричал: «Дельфины! Просыпайтесь!». Мама моментально вскакивала, выбегала из палатки и искала глазами дельфинов. Вытянув руку, я направлял её взгляд в сторону этих чудесных созданий, для которых нет ничего проще, чем превратить взрослых людей в детей. Мама смотрела на дельфинов и улыбалась по-детски счастливой лучезарной улыбкой. Она не часто позволяла себе так беззаботно улыбаться, редко выпускала наружу ребёнка с искрящимися глазами. Исключение делалось дельфинам.

Вспомнив об этом, я сел и написал свою первую сонату из трёх частей, вдохновлённую маминой улыбкой. Первая часть была бурной как энергичный подъём навстречу дельфинам. Сменяла её лирическая часть – певучее наслаждение этими прекрасными созданиями, брызгами морской воды и тёплым жёлто-белым блеском солнца на поверхности моря. Завершалась соната финалом – таким же стремительным, как утреннее прощание дельфинов.

Когда моя любимая вернётся, я просто обязан свозить её на море.

Глава 19

Еду от отца.

Отправлялась к нему с ощущением, что даже перед смертью он окатит меня своим леденящим презрительным взглядом.

Когда вошла в комнату, поразилась тому, насколько жалким выглядел отец. Он всегда был худым, но стал совсем прозрачным, остались буквально только кожа да кости.

Он лежал с закрытыми глазами в спальне родителей. Мама рассказывала мне здесь сказки, когда у отца бывали ночные смены. Но я должна была до рассвета перебежать в свою комнату, чтобы он не увидел меня в их постели.

Первое, что поразило меня – фотография на тумбочке. Мы с мамой. Мне 15 лет, выпускной класс. В школу приходил фотограф. Одноклассники фотографировались полными семьями. Отец отказался идти и не дал маме денег. Мама заняла у крёстной и сфотографировалась со мной, но мне приходилось прятать фото в учебниках. Последний год, после маминой смерти, я часто смотрела на эту фотографию. Видимо, он нашел её среди моих вещей. Странно, что не выбросил, а поставил на тумбочке возле кровати. Комок подступил к горлу.

Подошла ближе, села на стул. На этой фотографии у меня ещё не было шрама. Может, теперь он и не узнает меня. Села. Не знала, что сказать.

Он, видимо, услышал, как кто-то вошёл – открыл глаза. Заметил меня. До сих пор вижу его взгляд: глаза отца впервые смотрели на меня не с ненавистью и не с безразличием, а как будто с теплотой. По щекам его потекли совершенно неожиданные для меня слёзы. Я тоже заплакала.

Он чуть подвигал пальцами правой руки. Я поняла, что это давалось ему с трудом. Положила ладонь на его руку. Это был первый раз, когда наши руки соприкоснулись.

Он что-то шептал. Я расслышала только «прости». Не могла различить другие слова. Но для меня было достаточно и одного «прости». Я уже простила его – в тот момент, когда увидела наше с мамой фото, допущенное стоять в изголовье отца. Какой же долгой была наша с ним дорога друг к другу, и почему жизни понадобилось ради этого разрезать лицо мне и довести до смерти папу?!

Не сдержалась, кинулась на его грудь. Обняла. Старалась скрыть слёзы, но всё тело тряслось от рыданий. Он не отпускал мою руку, а в один миг сжал её со всей оставшейся силой, дёрнулся и закрыл глаза. Рука сразу ослабла.

Я побежала за крёстной. Она зашла, пощупала пульс. Обняла меня и вывела на кухню. Она сказала, что папа, когда ещё мог внятно говорить, просил похоронить его рядом с мамой и всё боялся, что не успеет вымолить у меня прощение.

Глава 20

С вокзала пошли ко мне. Рад, что она побывала в объятиях отца, почувствовала, наконец, его любовь – пусть даже прямо перед тем, как он ушёл из этой жизни.

Дома играл для неё на фортепиано, инструмент умиротворяет. Вроде бы, успокоилась.

Увидела гитару. Положила её на колени, пальцы начали вспоминать аккорды. Уговорил её сыграть и спеть для меня. Смущалась, но согласилась.

Начала петь. Голос дрожит. Волнуется. Неизвестная мне песня, грустная, про неразделённую любовь. Подумал о том, что нужно сочинить для неё что-нибудь повеселее.

Какой же у неё красивый голос! Чистый, женственный. Когда поёт, совсем улетучивается едва заметная в речи подростковость, отрывистость. Глубокий, спокойный, сильный голос, который магически действует на всего меня.

Доиграла. Подошёл к ней, взял за руки. Она встала, положила ладони на мои плечи, обхватила шею, гладит по голове. Я трогаю её лицо. Губы – обожаю их целовать! Как же она прижимается ко мне – с абсолютным доверием! Ощупываю её всю. Хрупкие плечи, стройная спина, тонкая талия. Мои руки продолжают двигаться по её телу. Упругие, гладкие бёдра. Грудь – сердце в ней замирает на миг, а потом бешено стучит. Она будто тянется ко мне своими сосками. Её… О боже, как же это приятно!

Я опасался, что мы не сможем поистине насладиться близостью. Я ведь слепой. Но для этого не нужно видеть. Главное – чувствовать. И я чувствую. И даю ей чувствовать. Чтобы заниматься любовью с любимой нужна только любовь. И у нас она есть. Остальное – неважно.

Она – моя. С этой ночи абсолютно моя!

Предложил ей переехать ко мне. Она согласилась. Я не удивился – теперь мы не можем раздельно. Вернее, можем, но тогда мы – это уже не мы.

Я считал, что привык к мраку, ведь окружён им всегда. Но теперь, если она не рядом, я теряюсь в пустоте, мрак напирает на меня – я становлюсь таким беспомощным, каким был в то время, когда только ослеп. А стоит ей оказаться в моих объятиях, как я моментально вновь обретаю уверенность и своё натренированное годами слуховое зрение.

Глава 21

Мы теперь живём вместе. После той ночи, когда мы стали абсолютно близки, я нуждаюсь в том, чтобы всегда ощущать его рядом.

Хочу заботиться о нём. Готовить для него. Я даже научилась печь – пироги получаются почти как у мамы.

Он тоже любит баловать меня. По утрам встаёт первым и идёт за свежими круассанами. Приносит их мне в постель, вместе с кофе. Я так поняла, его любят в пекарне: в круассаны кладут необычно много вкусного горячего шоколада. Шоколад даже стекает на тарелку и мы макаем в него свежайшее хрустящее тесто. На кофе он сам делает сердце из молочной пенки или сиропа и каждый раз извиняется за то, что рисунок, как ему кажется, получается неровным. Я говорю, что оно прекрасно и это действительно так: сердечко из пены – почти идеально ровное, что поразительно, ведь он не видит его.

Всё-таки он у меня особенный. Я безумно счастлива, что мы, наконец, встретились.

Замечаю, что становлюсь добрее. В принципе, ко всем людям. Начала улыбаться. Даже пыль в номерах вытираю с широкой улыбкой. Напевала как-то нашу с ним песню – напарница удивилась моему хорошему настроению, посмотрела на меня как на привидение. И что самое интересное и неожиданное, мне стали улыбаться прохожие. Сегодня вот взрослый мужчина в лифте. И девушка с восьмого этажа. Видимо, любовь действительно творит чудеса.

Раньше я думала, что моя жизнь изменится к лучшему только если исчезнет шрам, изуродовавший мою щёку. Мечтала накопить деньги на пластическую операцию. Но теперь я понимаю, что шрам – всего лишь внешнее. Другие вещи важнее: запах любимого человека, нежные объятия, прикосновения тёплого ветра в осенний день, романтическая прогулка под дождём, шум падающих капель, свежесть после летнего ливня и даже приготовленное любимым капучино с сердечком из молочной пены…

Глава 22

Иду на прослушивание. Оказывается, в городской оркестр ищут дирижёра. Любимая заметила объявление на остановке. Думал не идти – разве захотят музыканты играть под руководством дирижёра, неспособного видеть партитуру? Она уговорила меня пойти.

Когда зашёл, удивился: меня ждали. Старый дирижёр ищет себе замену, причём уже несколько лет (наверное, у него слишком высокие требования). Говорит, прослушанные кандидаты «не чувствуют музыку».

Оказывается, он как-то приходил в гостиницу послушать мою игру. Я сразу подумал о ней, улыбнулся – любимая пытается устроить мою судьбу. Зачем ему приходить слушать гостиничного пианиста, если у него целый оркестр для этих целей под боком?

Говорит, заметил, что когда я играю, отдаюсь музыке всем телом – чувствую произведение. А это якобы главное требование для дирижёра. Он совсем не видит проблемы в том, что я слепой. На мои опасения, он ответил, что Вагнер дирижировал наизусть и процитировал Бюлова («хороший дирижёр держит партитуру в голове, а плохой – голову в партитуре»).

Он говорит, что слепота натренировала мой слух. Оказывается, для дирижёра важен не столько абсолютный слух, сколько восприимчивость к оттенкам динамики, звуковым пропорциям, темповым градациям. Услышав это, я подумал о пользе моих практик на крыше.

Чтобы опробовать меня, он попросил дирижировать симфонией Вагнера. Мне было позволено делать это рукой, потому что палочкой дирижёра я никогда не пользовался. Я знал, что самая сильная доля такта обозначается движением руки вниз, самая слабая – движением вверх, а остальные распределяются между ними, образуя метрическую сетку. Помимо отбивания темпа и ритма рукой, я, следуя позыву сердца, участвовал в музыке всем корпусом, головой, мимикой. Не задумывался об этом – он сам мне потом рассказал. Говорит, что у меня есть и важная для дирижёра техническая ловкость рук, что ей едва ли можно научиться – она должна быть от рождения.

В итоге, он объявил, что берёт меня! В ближайший понедельник я иду знакомиться с оркестром.

Не мог поверить своему счастью! Не шёл, а бежал домой.

Она ждала меня, нервничала, маленькая моя. Поднял её на руки, расцеловал. Конечно, я понял, что это она организовала моё прослушивание, но не злился на неё (она опасалась этого, глупенькая). Я мечтал стать дирижёром и говорил ей об этом. Кто, как ни самый любящий человек, помог бы исполнить мечту. Она – ангел для меня.

Глава 23

Конечно, его взяли! Он талантливый. Незрячесть – не приговор. Бетховену, например, даже глухота не помешала стать великим композитором.

Я видела однажды как любимый дирижировал. Мы договорились встретиться на крыше. Когда я вышла из лифта, он стоял, прислонившись к перилам. Я не сразу подошла к нему – была заворожена тем, что он делал.

Мы, зрячие, не замечаем большинство звуков вокруг. Слышим, но не обращаем внимание. Нам не нужно оценивать силу грохота трамвая по рельсам, чтобы понять насколько далеко находится остановка. Мы не пытаемся нащупать тепло от солнца, чтобы определить время суток. Мы не слушаем ветер. Когда жарим яичницу, не обращаем внимание на то, насколько громко шипит масло на сковородке – мы и без этого видим прожаренность блюда. Нам не нужно слушать как дышит человек и как хлопает ресницами, чтобы понять его настрой, – достаточно взглянуть на собеседника.

Ему же приходится улавливать все доступные звуки. Он чувствует их глубину, интенсивность, сочетание друг с другом. Он слышит не просто звуки, а музыку из звуков. Он говорил мне об этом, но поняла я это только тогда, когда увидела как он дирижировал городу.

Он будто знал, какой сейчас прозвучит звук, в какую минуту проедет трамвай, когда подпоют птицы, в какой момент пробьют часы на башне и когда врубят рок в клубе на перекрёстке. Это знание пришло к нему потому, что он слушал и запомнил с какой периодичностью и протяжённостью здесь всё звучит. Город жил для него в определённом ритме и тональности. Он не только слышал, но и видел – ушами. А со стороны казалось, будто он дирижирует послушным городом.

Если бы судьба не свела меня с ним, я не обрела бы уверенность в себе и не осмелилась бы пойти к старому дирижёру городского оркестра с просьбой прослушать его. В тот момент я даже забыла про шрам (последнее время я жила в слепом мире, в котором не было шрама). Вспомнила об этом только тогда, когда старый дирижёр бросил взгляд на мою исполосованную щёку. Люди, даже если пытались не смотреть на шрам, всё равно обращали на него внимание (слишком он громадный). На какой-то миг я пожалела, что пришла – зачем профессиональному дирижёру слушать изуродованную девчонку, которая даже никогда не слышала исполнение оркестра. Но я взяла себя в руки – меня вела мечта любимого.