Текст книги "Против правил (сборник)"

Реконструктор

Советское искусство было лживо по определению. Но высшим пилотажем виртуозной лжи стал кинематограф. По фильмам классического Голливуда – будь то комедии, мелодрамы, вестерны, нуары или гангстерские картины – можно представить жизнь в Америке. По советским фильмам 30 – 40-х представить советскую жизнь ХХ века невозможно. В начале 1990-х стою я в очереди за картошкой, слышу девичий голос: «А вот как после войны-то хорошо жили… Дружно, весело…» Поворачиваюсь: так и есть – молодая девушка. Откуда ей знать, как жили после войны? Ее и в проекте-то не было. И вспоминаю: фильм недавно по телевизору показывали – «Весна». Вот оттуда-то она и узнала про счастливую советскую жизнь в 40-х годах.

Среди множества режиссеров 60-х годов, пытавшихся снимать киноправду, Алексей Герман был самым яростным и последовательным. «Правда – мой бог», – мог бы он сказать о себе. Его можно назвать Леопольдом фон Ранке кинематографа. Был такой знаменитый прусский историк, сформулировавший главную (по его мнению) задачу истории: wie es eigentlich war, то есть «как было на самом деле». И всё. Этого достаточно. Никакой символики. Единственный символический кадр в фильмах Германа – раскаленный пулемет в «Проверке на дорогах», валящийся в снег и шипящий в нем.

Кадр – отличный. Символ – точный, совпадающий с историей, рассказанной в фильме. Человек, рванувшийся к своим, искупивший вину, действительную или мнимую, и погибший. Раскаленным огнем – и в снег. Но именно этот кадр Герман и не любил. На одной из встреч со зрителями он говорил: «Не люблю я американское кино. У них всё трюки, гэги. Кто больше новых трюков придумает, тот и молодец. Мне американцы сказали: „О, помним! У вас в фильме пулемет в снегу шипит…” Вот и всё, что они увидели…»

Никакой субъективности, столь свойственной художникам: дескать, я так вижу, так помню. Это мой мир, я его создаю. У Германа – подчеркнутая объективность. Не я так помню, а я об этом узнал. Раскопал старые снимки, видеодокументы – и воссоздал. Герман был воссоздатель, реконструктор, борец с подменами. Он восстанавливал исчезнувшее – то, что было заменено в искусстве благостной или ложно-патетической картинкой. По радио из года в год поют псевдонародную песню: «Нынче ночью партизаны дом покинули родной, ждет тебя дорога к партизанам в лес густой» – значит, надо снимать «Проверку на дорогах» – честный фильм про партизан. Он турманом летит на полку и ждет своего часа.

Пошли приключенческие фильмы про войну – вот вам «Двадцать дней без войны». Сталинград, отражающийся в Ташкенте. Жесткий эвакуационный и военный быт. Именно быт, ибо Алексей Герман был поэтом быта. Налюбовались на брутальных красавцев с автоматами – вот вам обожаемый всей страной клоун Никулин в военной форме и без улыбки. Не только потому, что Никулин замечательный драматический артист, но и потому, что он с 1939 года по 1949-й служил в армии. Финская и Великая Отечественная – его войны. Он о них знает кожей. Против клоуна в военной форме ощерился ГлавПУР (Главное политуправление армии и флота). Германа и его выбор защитил Константин Симонов, автор сценария фильма: «Каким быть Жукову, пусть решает ГлавПУР, но каким быть моему герою, военкору, решаю я».

Забыли отвязную уголовщину времен сталинского порядка? Знакомьтесь – «Мой друг Иван Лапшин». И тоже – на полку. Помню реакцию публики после того, как фильм в годы перестройки вышел на экраны. Все журналы наперебой печатали разоблачительные материалы о 30-х, а тут… про милиционеров и бандитов, чего тут было запрещать? Милиционеры-то хорошие, а бандиты такие, что когда Лапшин палит в сдающегося главаря банды, ни у кого из зрителей сомнений не возникает, что он поступает правильно. Свирепое время и хорошие люди, которых угораздило в это время жить. Это главная тема всей трилогии Германа советского его периода – «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны», «Мой друг Иван Лапшин». Свирепость времени, суровость быта цензоров и не устраивали. Люди-то что? Человеческий материал.

Следующий фильм, «Хрусталев, машину!» – антитеза той, прежней трилогии. Реконструкция эпохи доведена до гротесковой точности. Не фильм – археологический раскоп. Но есть там жуткая тема в сравнении с прежними германовскими фильмами. Всех хороших людей перебили, осталось только свирепое время. Невозможно долго экспериментировать с народом и страной – выживет, не выживет. Скорее всего, не выживет.

Правда так и осталась богом Германа. Что такое для нас средневековье? Нечто былинно-сказочное – рыцари, плюмажи, латы, турниры, Айвенго и Квентин Дорвард. Получите «Арканарскую резню» – грязь, жестокость, беспросветное рабство, тупой деспотизм. Напоминание: люди бывают и такие. И любой может стать таким. Слой человечности в человеке очень тонок. Прорвать его не составляет труда. Нарастить после этого прорыва человечность посложнее.

Воссоздание, реконструкция требуют большего времени, чем создание. Фильмы Германа строились, как атомные подлодки, как авианосцы, по десять лет. Зато и результат. Алексею Герману удалось более чем кому-либо другому обновить язык кинематографа. В каких только боевиках я не видел талантливое или бездарное воспроизведение облавы в «Лапшине». Словами не описать эту в высшей степени музыкальную, как по нотам построенную сцену. Герман умер, оставив сделанный фильм «Трудно быть богом». Жесткий, безжалостный, последний.

Прощание

Умер один из самых веселых и добрых писателей Санкт-Петербурга, а может, и всей России. Он пришел в литературу в начале семидесятых годов. Он смог писать так, что, открывая журнал с его повестью или рассказом, весь интеллигентный Ленинград улыбался. Это особое умение – умение вызывать улыбку. Житинский обладал этим умением. Он создавал свой мир, в котором было тепло, уютно, домовито. Поэт и писатель, многим ему обязанный, – Дмитрий Быков в одном из своих стихотворений точно обозначил особенность прозы Александра Житинского: «Там мы выживем, в снежной норе, мы тепла себе сами надышим».

«Сено-солома», «Хеопс и Нефертити», «Лестница», «Потерянный дом, или Разговоры с милордом», «Государь всея сети» и последний роман Житинского «Плывун» были сильны вот этим надышанным в снежной норе теплом. Он умел создавать вокруг себя свой мир. В 90-х он стал издателем и одним из первых стал выискивать в сети талантливых поэтов и писателей. В его издательстве «Геликон Плюс» впервые были напечатаны рассказы Дмитрия Горчева, романы Ксении Букши, стихи Али Кудряшевой. Он верно служил культуре. Ему было плевать на то, что двухтомный роман архитектора Александра Товбина «Приключение сомнамбулы» может быть не замечен. Он знал, что роман этот рано или поздно займет подобающее ему место в русской литературе, и потому опубликовал этот роман.

Когда уходит такой человек, остается чувство сиротства, ощущение покинутого, опустевшего дома. Символично, что последний его роман «Плывун» – во-первых, продолжение его первого романа «Лестница», во-вторых, посвящен странной взаимосвязи поэта и дома. Поэт и дом держат друг друга, пока хватает сил. Настоящий фундамент настоящего дома – поэт. Житинский писал символистские романы, прикидывающиеся юмористическими фантасмагориями. Безупречный литературный вкус, помогавший ему отыскивать талантливых людей, позволял ему соединять в своих текстах бытовую точность, фантастику, ненавязчивые, незаметные символы и мужественную сентиментальность.

Его любили и любят самые разные люди. Захар Прилепин в годы своей омоновской юности хохотал над ироническими повестями Житинского. Дмитрий Быков ставил «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» в один ряд с «Тилем Уленшпигелем», «Анной Карениной», «Исповедью» блаженного Августина. Проза Александра Житинского останется в литературе печальной улыбкой сильного человека.

Классика и история

Speak, Memory

«Память, говори!» Как называются воспоминания Набокова? Нет, не русскоязычный вариант «Другие берега», не американский «Убедительное доказательство» (чего – спрашивается?), но английский, тот же самый, что готовился к печати в Великобритании одновременно с «Убедительным доказательством»?

Speak, memory – вот как назывался этот вариант. Для чего, спрашивается, давать одной и той же книге разные названия? Да, да! Англо-американская версия мемуаров отличается от русской. Там даже фамилии разные. В русской версии кембриджский друг Набокова – Бомстон, в англо-американской – Несбит. И в той и в другой он – египтолог. В жизни он был политиком. Звали его Ричард Остин Батлер. Некоторое время он был министром иностранных дел Великобритании. Последняя должность – премьер-министр, 1963–1964 годы. Партийность – консерватор. Хорошая, ей-же-ей, должность для «египтолога». Но если пошли такие шуточки, такие мистификации в мемуарах, то хорошо бы поближе к ним присмотреться. К заглавию, например, английской версии.

Биографы и комментаторы хором пишут, что название получилось случайно, что издатели и сам Набоков думали, как привлечь к книжке барышень и старых дам – они-то и читают мемуары. А мне почему-то кажется, что в число «барышень и старых дам» должен был входить активно действующий политик, однокашник Набокова по английскому университету, Батлер-Бомстон-Несбит, – как бы он порадовался, обнаружив, что он египтолог.

А почему «египтолог»? А потому, что в 1951 году для Великобритании головной болью был Ближний Восток вообще и Египет в частности. Поэтому человек, занимавшийся политикой вообще и внешней политикой в частности не мог не быть «египтологом». Это только первый слой шутки, есть и другой. Судя по мемуарам, в бытность свою студентом Батлер активно интересовался событиями в Советской России, много беседовал о них с молодым Набоковым. Но что такое для образованного англичанина Советская Россия? Что такое вообще Советская Россия? Разве это не такая же древняя, мрачная, требующая расшифровки структура, как и Египет фараонов? Разве английский джентльмен не так же далек от этой архаики, как и от Древнего Египта? Разве нет зловещей схожести в государственном рабстве всех и каждого в Древнем Египте и в Советской России?

Нет-нет, стоит поглядеть, что это за заглавие такое удивительное в книге, где активно действующий политик, интересующийся СССР, превращается в египтолога. Откуда оно, это заглавие? Оно звучит цитатой. Так оно и есть цитата. Только не оттуда, откуда привыкли выколупывать цитаты комментаторы Набокова. Оно – из фильма. Оно – из лихого шпионского боевика. Впрочем, об этом боевике с уважением говорит герой романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи», мол, этот фильм я ставлю выше «Гамлета» Лоуренса Оливье. Мало кого из современных ему американских писателей Набоков хвалил. Сэлинджера – хвалил. Раз хвалил, значит, читал въедливо и досконально. Так читал, что мог с ходу ответить на вопрос литературной викторины: «Какой любимый фильм Холдена Колфилда и его сестры?»

Правильно! «39 ступеней» Альфреда Хичкока. Мемори, мистер Мемори – так зовут подручного шпионов в этом фильме, он маскируется под артиста, обладающего невероятной памятью. Память у него и в самом деле великолепная, только он не совсем артист. Правда, подстреливают его прямо на сцене. Главный положительный герой нагибается к умирающему подручному шпионов. Его жизнь зависит от того, что сейчас скажет мистер Мемори, мистер Память. С какими словами он обращается к мистеру Мемори? Правильно! Speak, memory! – «Память, говори!»

Лихое название для книжки, в которой (повторюсь) дипломат и политик превращается в египтолога. В 1964 году с предложением о сотрудничестве к автору бестселлера «Лолита» обратился автор фильма «39 ступеней» Хичкок. Сначала был телефонный разговор, потом – письма. Одно письмо Хичкока, одно – Набокова. На этом дело заглохло. Но названьице английской версии набоковских мемуаров все одно торчит занозой. Он так любил шарады, так любил словесные игры. Вслушайтесь: «спик мемори» – это же «шпик мемори». «Шпион Мемори», как и в том давнем фильме Хичкока.

На эту игру слов можно было бы не обращать внимания, если бы не тщательно, яростно скрываемый интерес Набокова к политике. Между тем этот аполитичный либерал не просто интересовался политикой. Он великолепно в ней разбирался. Чего стоит один только анализ русской истории, предложенный им Бомстону-Несбиту-Батлеру: «Русскую историю можно рассматривать <…> как своеобразную эволюцию полиции, странно безличной и как бы даже отвлеченной силы, иногда работающей в пустоте, иногда беспомощной, а иногда превосходящей правительство в зверствах – и ныне достигшей такого расцвета…» Это что, не интересующийся политикой человек? Нет, это пишет человек, поразительно умеющий объяснить какие-то политические явления, прикинувшись полным профаном в этой самой области.

Ведь он что объяснил Несбиту-Бомстону-Батлеру? Ваши рассуждения о революции, реформе и прочих интересных вещах к России имеют самое касательное отношение, поскольку вы не учитываете одного очень важного факта: в России к власти пришла тайная полиция. Совершенно неважно, как она называется: жандармерия, ЧК, ГПУ или НКВД… Вот с этого и начинайте все свои рассуждения. Но сказал он это таким лихим образом, что не сразу и сообразишь, насколько он политически подкован.

Переписка. Хичкок собразил. Недаром среди всех режиссеров Набоков выделил именно его. Альфреду Аппелю он говорил, что «с нежностью вспоминает по крайней мере один хичкоковский фильм про кого-то по имени Гарри». Всякий, кто смотрел «Неприятности с Гарри», оценит две вещи: во-первых, «про кого-то по имени Гарри». Фильм все-таки не «про кого-то по имени Гарри», а про то, как несколько человек пытаются то спрятать, то выволочь на свет Божий труп того, кого звали Гарри. Во-вторых, «с нежностью»… Если и есть какая-то мораль в единственной комедии, снятой Хичкоком, то она сводится к тому, что есть такие говнюки, которые даже своей смертью способны причинить максимальное неудобство ближним и дальним. Такое, несомненно, вспоминается «с нежностью».

Может быть, поэтому Набоков, расчувствовавшись, продолжил разговор о Хичкоке так: «О, его черный юмор сродни моему черному юмору, если я не путаюсь в терминах…» Не путался. Набоков никогда не путался в терминах и в чем бы то ни было вообще. Он был всегда изумительно точен. Splitter – вот как его называли в энтомологических кругах, – рассекатель, аналитик, можно и крохобор. Он первым среди энтомологов принялся подсчитывать чешуйки на крыльях бабочек. Ученый, наблюдатель, что тут скажешь.

19 ноября 1964 года Хичкок написал Набокову. Он ссылался на бывший прежде телефонный разговор и предложил Набокову две истории, из которых американский (и русский) писатель мог бы сделать сценарии. Вот первое предложение Хичкока: «Первая идея, о которой я размышляю уже некоторое время, основана на одном вопросе, который, как мне кажется, никогда не рассматривался в кино и, насколько мне известно, в литературе. Это проблема женщины, которая связана, через брак или обручение, с перебежчиком (defector). Думаю, в случае замужней женщины можно практически не сомневаться в том, что она встанет на сторону мужа. Возьмем, например, случай Берджесса и МакЛина, где миссис МакЛин в конце концов последовала за мужем за железный занавес и очевидно, что миссис МакЛин никакими другими обязательствами не была связана. По-настоящему меня интересует вопрос о том, каким будет отношение молодой женщины, возможно, влюбленной или обрученной с ученым, который, возможно, является перебежчиком».

Прервемся: Хичкок поминает двух советских шпионов из знаменитой оксфордской «пятерки», вовремя «оторвавшихся». Хичкок готовит будущий свой триллер «Железный занавес». Видно, как Хичкок старательно тянет здесь свою тему: для любящей женщины ее избранник всегда прав! Что бы ни случилось – он всегда прав. Как бы убедительно ни было построено обвинение, любящая женщина никогда ему не поверит, всегда останется на стороне любимого.

«Киносюжет этого рассказа будет развиваться как путешествие за железный занавес. Драматическим центром будет проблема, перед которой окажется девушка. Как знать, может быть, она перейдет на сторону жениха. Может быть, сделав этот шаг, она совершит ужасную ошибку, потому что ее жених окажется двойным агентом. Вполне вероятно, что человек, выставляющий себя предателем, может быть правительственным агентом. Мы были свидетелями того, как ФБР находилось в неведении о том, что делает ЦРУ, а ЦРУ иногда не в курсе того, что делают на своих разведывательных постах разные высокопоставленные шишки».

Какая история возникает перед Набоковым, в воспоминаниях писавшем о том, как «однажды с Цветаевой совершил странную лирическую прогулку, в 1923 году, что ли, при сильном весеннем ветре, по каким-то пражским холмам»? Какая история возникает перед ним, в начале шестидесятых отказавшимся писать предисловие к стихам все той же Цветаевой, поскольку она – гениальный поэт, значит, много прозорливее обычных людей, значит, не может не знать, чем занимался ее муж, стало быть, она – сообщница преступлений. Он – не Сартр, к книгам преступников, даже и гениальных, он предисловий писать не будет. Хорош аполитичный либерал, хорош адепт искусства для искусства! Тут такая ангажированность слышится, какая и вышеупомянутому Сартру не снилась. Но сейчас речь идет о другом, о том, обертоны какой истории услышал Набоков в хичкоковском наброске.

Той самой, цветаевско-эфроновской… В противном случае разве он ответил бы на это предложение таким контрпредложением, предварив его преамбулой: «Первая (Ваша история. – Н. Е.) поставит передо мной множество проблем потому, что я недостаточно знаком с методами американской секретной полиции, а также с тем, как работают несколько разведывательных агентств, по отдельности или вместе…

1. За девушкой, восходящей звездой не совсем первой величины, ухаживает подающий надежды астронавт. Она слегка снисходит к нему; встречается с ним, но, возможно, одновременно имеет других любовников или любовника. Однажды его посылают в первую экспедицию к далекой звезде; он отправляется и успешно возвращается. Теперь он – самый знаменитый человек в стране, тогда как ее подъем к звездным высотам остановился на весьма среднем уровне. Она только рада теперь, что он с ней, но вскоре осознает, что он уже не такой, каким был до полета. Она не может понять, в чем заключается перемена. Время идет, и она сначала обеспокоена, потом испугана, потом впадает в панику. Для этого сюжета у меня есть более чем одно интересное разрешение».

А у меня – только одно. Оно подразумевается. К девушке прилетает не астронавт, а инопланетянин, принявший облик астронавта. Здесь – ответ на цветаевско-эфроновскую историю для самого себя или для Хичкока, если он (в силу тех или иных причин) имел в виду эту историю. Нет, тут какая-то особая психология, инопланетная, что ли? Здесь не о шпионах и разведчиках надо вести речь, а об инопланетянах; здесь не безмерно любящая женщина, готовая следовать за своим мужем куда угодно, хоть к черту в зубы, хоть за железный занавес – здесь (повторимся) инопланетянка.

Впрочем, в первой хичкоковской истории помимо девушки был еще и герой. В нем Набоков тоже не мог не заметить что-то родное, больное и близкое. «Давайте представим себе, – пишет Хичкок Набокову, – для примера, что сын фон Брауна, такой же талантливый, как отец, работал над секретными проектами. Он стал настоящим американцем, оторвался от родственных корней. И вот вдруг в один прекрасный день он хочет поехать в отпуск к родственникам отца. Для секретных служб это выглядит подозрительно».

Кому это пишет Хичкок? Сыну видного политического деятеля дореволюционной России, оторвавшемуся от родственных корней, ставшему американским писателем, но такому же талантливому, как и отец, правда, в другой сфере. Вот тут и вопрос: в другой ли? Отец занимался политикой, а сын тщательно и умело подчеркивал, что политика ему глубоко отвратительна, неинтересна. Тем не менее даже в романах у него оставлено столько точных политических наблюдений, что делается странно, аполитичные люди так не пишут. Аполитичные люди не заметят между делом, что тьме и тоске советской жизни больше соответствует вечно мрачное выражение лица Косыгина, чем ухарские усы Сталина. Аполитичные люди не откликаются на историю о двойном агенте и влюбленной в него девушке историей о девушке, влюбленной в инопланетянина. Такую шутку-перевертень аполитичный не выдумает.

Но у Хичкока в запасе была еще одна история. Не шпионская. Он почему-то полагал, что Набоков больше заинтересуется шпионской историей. Наверное, у него были для этого основания. Между тем Набоков как раз про нешпионское предложение написал: «Вторая ваша идея для меня полностью приемлема». Вот она: «Юная девушка, которая провела всю жизнь в швейцарском монастыре, потому что у нее никого не было, кроме овдовевшего отца, и некуда было деться, вдруг по окончании колледжа выходит в Божий мир…» – а знаете, эта история недаром приглянулась Набокову. Одно начало чего стоит – для него, разумеется, чего оно стоит. Конечно, конечно, Набоков не девушка и не был никогда девушкой, но до девятнадцати лет рос в обстановке счастливого барского детства, после чего вышагнул в совсем не прекрасный, а очень яростный мир.

«Она приехала бы к отцу, управляющему большого международного отеля. У этого управляющего есть брат-портье, второй брат – кассир, третий – шеф-повар, сестра-горничная и мать, прикованная к постели, которая живет в мансарде. Матери – 80, и в семье царит матриархат». Еще одна любимая хичкоковская тема, доведенная до совершенства в «Психо», – властная мать, которой покорствует безвольный сын. Но Набоков на это, наверное, особого внимания не обратил. Его другое должно было заинтриговать, а может, и обидеть: «Вся эта семейка – шайка разбойников, которая использует отель как базу для своих злодеяний. И вот сюда-то попадает невинное создание девятнадцати лет».

Теперь еще раз прикинем: кому написано это письмо? Человеку, которого до девятнадцати лет воспитывали в определенных, едва ли не тепличных условиях, после чего человек этот оказался в иных условиях, в условиях большой социальной катастрофы. Каково было ему чувствовать и понимать, что социальную катастрофу готовил и его отец, один из лидеров радикальной кадетской партии, один из тех, кто добился у Николая II отречения? Шульгин вспоминает, что ручку, которой Николай подписывал отречение, взял себе Набоков-старший. На память.

На книге, подаренной Милюкову, Владимир Дмитриевич Набоков оставил надпись: «Революции – экзамен на зрелость народа. Провалимся – переэкзаменовки не будет». Провалились. То, что Набоков постоянно думал об этом провале, искал для него объяснения – ведь он остался верен политической и идеологической программе отца, – доказывает одна только фраза из жизнеописания Чернышевского, встроенного в роман «Дар»: «Весь пыл, мощь воли и мысли, отпущенные ему, все то, что должно было грянуть в час народного восстания, грянуть и хоть краткое время зажать в себе верховную власть <…> рвануть узду и, может быть, обагрить кровью губу России, – все это нашло болезненный исход в его переписке».

В этой фразе слышнее всего обида на нелепость, неправильность жизни: тот, кому предназначено было быть политиком, и крупным политиком, – вытеснен в беллетристику, где он, конечно, наломал дров… А мог бы столько добра принести родной земле и миру. Кажется, что обида эта автобиографична, лична, не к одному Чернышевскому относится, не к своему отцу, но… и к себе тоже. Может, о поэтической карьере Набоков и мечтал, но только не о беллетристической. Он для другого был предназначен. Человек, написавший стихи на смерть депутатов Учредительного собрания Шингарева и Кокошкина, нимало не изменил своим убеждениям и не изменился, когда написал «Под знаком незаконнорожденных». Никто лучше Набокова не обозначил разницу между свободой и отсутствием свободы. Никто лучше Набокова не описал будущего штурмовика, при том что все внешние признаки «из другой оперы» – очки, растяпистость, испуганность. Однако очкастый растяпа Франц из «Короля. Дамы. Валета» – будущий штурмовик, со всей его неприспособленностью к жизни, со всей его ненавистью и завистью к удачливым, богатым, веселым. Набоков для непонятливых американцев пояснил это в предисловии к американскому изданию своего романа. Оруэлл в 1945 году увидел пленного эсэсовца и с удивлением зафиксировал: «Очки, худоба, затравленный взгляд. Я немало видел таких среди безработных интеллигентов Парижа и Лондона. Этот парень нуждался в лечении, а не в наказании». Всякий, кто читал набоковского «Короля…», узнает в оруэлловском описании эсэсовца Франца, племянника Драйера, любовника Марты. Разве возможны подобные попадания в будущее у писателя, которому неважно, что писать и какие лекции студентам читать? У эротомана, которого интересуют только нимфетки, бабочки и слова?

Разве может человек, совсем не интересующийся политикой, опять-таки походя, à propos, дать издевательски точное определение сталинского национал-большевизма: «Советский Союз Русского Народа»? Вся идеология вколочена в четыре слова. Аполитичные эстеты так не шутят.

Набоков недаром ненавидел Фрейда. Набоков недаром с умелой и умной силой шуганул от своего творчества всех психоаналитиков. Набоков придумал великолепный ход, подсказанный «венским шарлатаном». Значит, вы утверждаете, что человека не интересует ничего, кроме секса? Что единственная побудительная сила творчества – подавленные сексуальные желания? Спасибо! Я выволоку на первый план секс – полюбуйтесь, какой я эротоман! Люблю, знаете ли, гимназисточек… И рявкну для острастки, чтоб не лезли в душу, потому что к гимназисткам я, конечно, отношусь хорошо – это понятно, но больше всего мне нравится политика.

Вернемся к переписке. Значит, вторая идея Хичкока Набокову понравилась. Посмотрим, как он на нее ответил. На первый взгляд – никак. На самом деле Набоков ответил и на первое, и на второе предложение Хичкока. Симметрично ответил. Первая история Хичкока – «про шпиона». Нет-нет, отвечает ему Набоков, это совсем не про шпиона, это про инопланетянина, а вот вторая ваша история – она как раз «про шпиона», про «перебежчика». Неужели не замечаете?

«2. Я хоть и невежда в области американской разведки, но зато собрал немало сведений о работе советской. Я уже некоторое время думаю написать рассказ о перебежчике из-за Железного занавеса в Соединенные Штаты. Постоянная опасность, которой он подвергается, постоянная необходимость прятаться и опасаться агентов родины, стремящихся украсть или убить его. Я бы сделал так, чтобы этот человек познакомился с доброжелательной американской четой, которая предложила бы ему пожить в безопасности на их ранчо на Западе. Но окажется, что они принадлежат к неким просоветским организациям и сдадут его тем, кто за ним охотится. Я придумал несколько чудесных сцен на ранчо и очень трагический конец».

Хичкок от этого варианта отказался. Может, почувствовал, что драматургия Набокова, его сюжет перекроют фильм? Хичкок ведь привык работать со средней литературой. А может, ему не понравился трагический финал? Полная безысходность? Ложное представление о всесилии советской разведки? Мол, до чего же мы дойдем, если будем снимать фильмы про то, что и на ранчо на Западе у нас обретаются советские шпионы? Было что-то в придуманном Набоковым сюжете уж очень зловещее, уж очень… профессиональное.

Агентом какой разведки был Набоков? И почему, спрашивается, Сирин? Зловещая птица, птица беды. Она предупреждает о беде, только ее никто не слушает. Сирена, которую не слышат… Вообще, при невероятном количестве материалов как мало о нем известно… Все, что известно, можно уложить в несколько предложений, и больше не выжмешь ничего из его жизни. Это будут хорошие предложения, потому что это то, что он сам хотел, чтобы о нем знали. Жил долго и счастливо, на собственные, нелегким трудом заработанные деньги. Умер в достатке, окруженный всеобщим уважением.

Все-таки агентом какой разведки он был? Наверное, Интеллидженс Сервис. А что? Они так и назвались: интеллигентный сервис, то есть, тьфу, – интеллектуальные услуги. Вербовать к себе на службу писателей – славная их традиция. Один Соммерсет Моэм чего стоит… Неужели на сына бывшего министра Временного правительства не обратили никакого, ну совершенно никакого внимания? То-то приятелем его в Кембридже оказался будущий дипломат и политик, которого Набоков с умелым своим подмигом превратил в египтолога – конфетка для тех, кто понимает!

Было в Набокове нечто, особо привлекающее контрразведчиков. Он умел играть. Чего стоит одна только как по нотам разыгранная аполитичность… И то сказать, из таких, как он, готовили будущую политическую элиту демократической, либеральной России, а получился… романист. Весь пыл, отпущенный на решение социальных, политических проблем, ушел в шахматные и литературные задачки – обидно. Тебя готовят в Высшую лигу, а ты вынужден довольствоваться дворовой командой. Нет, лучше я во всеуслышанье заявлю: да я вообще терпеть не могу футбола. С детства.

А умудриться, живя в Германии, убедить всех и каждого, что толком не знает немецкого языка, не читает немецкой литературы! Каким чудом ему удалось, не зная немецкого языка, перевести неологизм, придуманный Томасом Манном в книжке, не переведенной тогда на английский язык? (На русском «Рассуждения аполитичного» не изданы до сих пор…) Brokatprose – так назвал прозу д’Аннунцио Манн-младший. «Парчовая проза», с вашего позволения. Загляните в «Другие берега» и удивитесь: «Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит».

Вот так он играл. Если и ошибался, то случайно, ненароком. Ошибки и не заметишь, если не будешь вглядываться. Но умение играть, грубо говоря, притворяться, мистифицировать, соединялось у Набокова с недюжинным аналитическим даром. Как всякий настоящий ученый, он умел, но не любил обобщать. Его интерес к детали, к частности, к тому, что отличает одну вещь от другой, а не делает их похожими друг на друга, – незаменимое качество для того, кто должен написать точную аналитическую заметку.

И ради чего он сидел в Германии с женой-еврейкой до 1938 года? Не мог выехать? Нет, когда стало ясно, что нельзя не выехать, иначе погубишь семью – выехал. Чего ради общался с черносотенной частью эмиграции? Общался, и очень близко… Первый написанный по-английски рассказ «Помощник режиссера» написан о певице Плевицкой и ее муже – генерале Скоблине. Написан со знанием дела, с погружением, что называется, в материал. И вновь в этом рассказе ощутима обида – главным образом обида. Словно бы невыговоренное, несказанное: ну что же вы, ребята? Ведь легче легкого было понять, что все эти черносотенные патриоты давно уже закуплены ГПУ на корню. Куда ж вы смотрели? Почему единственный свой рассказ о шпионах Набоков назвал единственным, основанным на реальных фактах? В заметках к своему сборнику Nabokov’s Dozen он именно так и пишет: «На подлинных фактах основан только «Помощник режиссера». Для чего он подчеркивал реальную основу своего пародийного, похожего на издевательский пересказ шпионского фильма, рассказа? Только ли для того, чтобы доказать пошлым реалистам: жизнь гораздо больше похожа на нелепые сновидные фильмы, чем вы от нее ожидаете?