Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

За картами

В картежном «мушкарском» вертепе самый разгар. Все столы заняты. Всюду видны нахмуренные брови, то раскрасневшиеся, то позеленевшие лица, растрепанные прически, свернутые на сторону шиньоны. Женщины преобладают. Дрожащими руками сдают они карты, дрожащими руками принимают прикупку, робко, со страхом и трепетом заглядывают в нее и кусают свои воспаленные, растрескавшиеся губы. Проигравшиеся субъекты ходят от одного стола к другому и остервенительно затягиваются папироской. На лицах так и сияет вопрос: «Где бы денег занять на отыгрыш?» Ад, Дантов ад!

Весело играет купец, мрачно и сосредоточенно – чиновник, лихорадочно – женщина, нахально – восточный человек. Вот стол. За ним жид-закладчик, жирная дама в бриллиантовых перстнях, купец, армянин, интендантский чиновник. Купец сдал и открыл козырем червонного короля.

– Сам генерал Черняев! – провозглашает он. – Сердечный король! Этот поможет. Кому сколько, господа? Сыпьте!

– Трех, четырех, двух, – слышится у играющих.

Выходят с бубен. У всех нашлись бубны, кроме купца.

– Турецкая масть! Эта ни в жизнь не проходит! Не ходи одна, а ходи с провожатым, – говорит он и бьет бубну козырем. – Кто супротив христианских крестей? Пожалуйте! Ухлопали? Ну, тогда чудесно! Козырные позиции стягиваете? Еще лучше. Вот и все турки повалились, а мой казак с пикой жив. Теперь я в ложементе, надо играть смирно. Давно бы была моя мушка, да вот давеча аглицкой лорд Биконсфильд подкузьмил. Бланк пришел. Я его в отражение пустил, думал, что хоть семерку с осмеркой в союзницы получу, – не тут-то было! Вашему здоровью сдавать! Пожалуйте! – обращается он к чиновнику.

Чиновник сердится. Он только что сейчас поставил ремиз.

– Послушайте, – важно произносит он. – Игра требует серьезного отношения к делу. Прибаутки уместны только на каруселях, около балаганов.

– Ах, боже мой! Вот еще модель! Не прикажете ли мне плакать? Мы не последние проигрываем… Это вот у кого в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается, так точно… А у нас, слава богу, курятник-то этот самый, что за пазухой, всеми патретами набит. Такой альбом предоставить можем, что ахнете.

– Конечно, молчать надо! – ввязывается в разговор жирная дама в перстнях. – Через крики и разговоры козыри пужаются.

– Вы, тетенька, молчите! Вам свою обиду гнать нечего! Вот ежели бы вашей чести полушубок вычистили, то действительно, а то вы, я так смекаю, в самом малом разе три четвертные в сапог упрятать успели.

– И кроме того, вы дерзости говорите, – вставляет свое слово жид-ростовщик.

– Позвольте, какие же дерзости? А что я сказал, что вы по своему еврейству крестовой масти боитесь, так это верно.

– Я вовсе сударь, не еврей. Я такой же христианин, как и вы!

– Ну вот! Толкуй слепой с подлекарем! Нешто по запаху-то не слышно?

– По запаху! Какой от меня запах? Как вы можете так выражаться? Скажите, господа, разве это не дерзость? – кипятится еврей.

– Да какая же тут дерзость, коли это правда. Пусть все обнюхают. Я на всех сошлюсь. Ну, вот что: коли ты не из жидов, перекрестись и съешь букиврот со свинячьей колбасой. Ходит, что ли? Эй, прислужающий!

– Господа! Играть надо! Играть! Смотрите, сколько мы золотого времени потеряли! – слышится со всех сторон.

– Играть завсегда можно, а только нечего и обижаться, коли кто нехрист! Тетенька, вам сдавать, пожалуйте в действующую армию!

Жирная дама сдает.

– А только и я вам не тетенька, – говорит она. – Тут все равны.

– С вами на том свете калеными угольями сочтемся, – подмигивает купец. – Ну-ка, пятерых! Авось козырей приведут семерых! Трусы в карты не играют. От мамзельной дамы мамзельные и карты пришли. Ну-ка, по морозцу! Вались, комар и муха! Антилерия пошла – чудесно! Нет ли там червонного-то добровольца? Нет? Ну, значит, карусель. Там мушка! Умыли купца! Пожалуйте наши собственные потроха получать!

Купец со вздохом выворачивает бумажник.

В морозы

В трактир средней руки входят военный фельдшер и купец. Буфетчик кланяется.

– С морозцем, Спиридон Игнатьич, честь имею поздравить! – говорит он.

– Спасибо, спасибо! Да, завинтил морозец! Не обидел нынче Никола-батюшка торгового человека, – отвечает купец. – Насыпь-ка нам с господином доктором по рюмочке. – Ничего, торговому человеку теперь хорошо, поправиться можно, а то уж и торговля же была!

– Да что же хорошего-то, Спиридон Игнатьич? – спрашивает буфетчик. – Только для физиономии ущерб, потому лицо кочевряжит, а больше ничего.

– Эх ты! А еще ярославец! Углицким клеем называешься! Из купеческой губернии. Для физиономии ущерб, это точно, а для кармана пользительность. Теперича по вашему делу – мороз в трактир человека загоняет. У торговца убойной живностью разная тухлятина за свежее сойдет, дровяник по полтинничку на сажень дров накинуть может, купец, который по красному товару, деревянный аршин вместо железного клейменого в ход пустит, и никакой покупатель ему за это супротивничать не может, потому железный аршин в такие морозы да при холодной лавке и в руках держать невозможно: сейчас руки закоченеют. Опять же, и для тех торговцев хорошо, которые с весами обращение имеют: приморозил под чашку ледянку в восьмушку весом – вот тебе она и служит свою службу! А то так цепь на весах водицей облей – оледенеет она и тоже на каждый фунтик товарцу походец даст. Поймает тебя покупатель – сейчас ответ есть: «Мороз, мол, господа, ежеминутно не углядишь, само собой липнет!» Ну-ка, господин доктор, соси! Ваше здоровье! С морозцу-то оно забавно и для тела ласково!

Фельдшер чокается с купцом и пьет.

– Ну а нашего-то брата, лекарей, забыл? В морозы и нам хорошо. Теперича воспаление легких пойдет, горловая болезнь, простуда, начнется усиленное водочное глотание – а с ним, смотришь, и белая горячка малодушного человека обуяет. Все деньги.

– Это ты действительно. Садись за столик-то, Парамоныч, собери чайку на двоих! Я вот все насчет моей супруги-то хотел спросить. Ну что ты в ней нашел?

Фельдшер задумывается.

– А у нее болезнь сложная. Ведь она женщина сырая, мягкая, к беготне и суете несподручная…

– Это действительно. Она для домашнего обихода первый сорт. Теперича ее в гости или на гулянье волоком не стянешь. Самая сырая баба.

– Ну, так в ней эта самая сырость от морозу окаменела. Понял? Требухалис катаралис по-латыне называется.

– Не опасно?

– Опасно-то опасно, но уж коли я взялся лечить, то вылечу. Это моя специальность. В этой болезни у меня и сам главный доктор в ассистентах ходит.

– Ну а что же это у нее в горле глотанию-то мешает? Это не жаба?

– Вишь что сморозил! Жаба у женщин не бывает. У женщин больше рак.

– Господи! Каких только на человека насланиев нет! – всплескивает купец руками. – Ну а как же вылечить этот самый рак?

– Плевое дело! Дуга у вас есть?

– Есть.

– Так возьми дугу, обмажь ее деревянным маслом да и три жене затылок, покуда он не раскраснеется. Кричать будет – пригрози. Понял?

– Еще бы не понять!

– Ну, а теперь вынимай три целковых да вели еще по рюмочке насыпать. В такие морозы да за такую болезнь трудную по одной рюмке пить мало.

– Ладно, ладно. Эй, молодец! Изобрази-ка нам графинчик!

На Святках

Вечер в купеческом доме. Звали «на чашку чаю». В углу неизбежный стол с закуской и с выпивкой. Мужчины играют в стукалку. Дамы изнывают в гостиной на диване, перебирают очередных женихов и невест, коим пора принять «жизнь настоящую», щупают друг на дружке платья и справляются о цене материи. По временам идет дружная зевота. Девицы, взявши друг друга за руки, ходят по зале.

– Ах! Боже мой, хоть бы потанцевать, что ли? – говорит одна из них. – Машенька, ведь вы играете польку трамблян… Сыграйте нам на фортепьяне, а мы потанцуем, – говорит одна из них.

– Душечка, я без нот не могу. Я только первое колено и помню, а потом сейчас на «Ехал казак за Дунай» сбиваюсь.

– У нас и ноты есть для гостей. Папенька целый ворох принес перед праздником. У них в трактире какой-то пьяный музыкант забыл.

– Нельзя по этим нотам на фортепьянах играть, потому они для трубы и контрабаса написаны.

– Ну вот, будто не все равно. Просто вы из обиды… потому вам самим танцевать хочется.

У мужчин совсем другой разговор. Слышатся восклицания:

– Супротив крестей ни одна христианская душа не покусится! Ну-ка, матушке попадье почтение!

Играющий выходит с трефовой дамы.

– Сам поп и попадью закону учит, – откликается другой и покрывает даму королем.

– Браво, браво! Икряного купца на шесть зелененьких распотрошили! – радостно гогочет весь стол.

Раздается звонок. Из прихожей прибегает кухарка.

– Ряженые, ряженые приехали! – кричит она. – Пущать, что ли? Спросите хозяина.

– Пущай! Пусть попляшут! Только главное – серебряные ложки берегите! – откликается из-за карточного стола хозяин.

Девицы начинают обдергивать друг на дружке платья. Из гостиной, переваливаясь, как утки, с ноги на ногу, выходят дамы. Входят ряженые. Один во фраке, на котором нашиты белые заплаты, и в мятой шляпе и в дурацкой маске с красным раком на носу, другой в халате и чалме, свитой из полотенец, – очевидно, изображает турку. У него усы и борода из енотового меха. Третий ряженый в красной фуфайке, в скунсовой шапке, с кухонным ножом за поясом. Лицо его вымазано сажей и давленой клюквой. Он попеременно подходит то к одной девице, то к другой и рычит на них. Те пятятся.

– Послушайте, вы черта изображаете, что ли? – спрашивает его одна из девиц побойчее.

– Я доброволец, из Доброволии приехал и пленного турку с собой господам купцам на потеху привез! – кричит он. – Эй, турка! Изобрази, как вы под лафетами от страха лежали.

Турок лезет под диван. Купцы встают из-за карт и выходят в залу.

– Где турка, где? – спрашивают они. – Давай-ка мы на его чалме силу пробовать будем. Где он?

– Под диваном, ваше степенство. Теперь его оттедева только водочным поднесением и выманить можно. Прикажите ряженым вавилонского столпотворения по стаканчику насыпать.

– Мавра! Поднеси ряженым! Поднеси! – командует хозяин.

Приносят водку. Доброволец из Доброволии пьет свою рюмку, а другой стакан ставит на пол. Турок вылезает из-под дивана, берет рюмку зубами и без помощи рук выпивает ее. Купцы приходят в восторг и аплодируют.

– Ай да турка! Вот так собака! Ловко! – раздаются восклицания.

– Ему, ваше степенство, по их мухоеданскому закону только в таком способе пить и дозволяется. А так, чтоб в руки взять – препона. У них вера строгая, так они для себя в ней размягчение придумали. Поднесите, ваше степенство, ему букиврот с ветчиной, а он сейчас и в обморок упадет, потому они даже свинячьего запаха боятся.

Турке подносят кусок ветчины. Он взвизгивает, падает на спину и начинает дрыгать ногами. У мужчин хохот. Девицы отворачиваются.

– Фу! Мерзость какая! – говорят они. – Мы думали, что это настоящие кавалеры, а это просто соседские приказчики из лабаза. И даже без всякого образования себя держут. Нешто можно при девицах кверху ноги поднимать!

– Мерзость! Надо вот папеньке сказать, чтоб он их по шеям спровадил, – говорит хозяйская дочка. – Это, душечки, даже и не из лабаза, а наши собственные молодцы. Вот этот турок – наш приказчик Иван. Когда он ноги из-под халата выставил, я его сейчас по брюкам узнала.

– Ах, боже мой! Да как же у вас дозволяют приказчикам против хозяев маскарадную интригу делать! – слышится ропот. – Ну, нарядись они шпанцами, рыцарями или Гамлетами – это другое дело, а то вдруг эдакая мерзость!

– Папенька! Папенька!

Дочка подходит и шепчет что-то отцу. Тот срывает с турки чалму, меховую бороду и гонит его вон.

– Семен Игнатьич, за что же? Помилуйте! Ведь и мы люди! – говорит турок и пятится в прихожую.

Хозяин показывает ему кулак. Остальные ряженые скрываются.

У мирового судьи

В прихожей у мирового судьи толпится народ. Тут и истцы, и ответчики, и свидетели, и адвокаты. Все это вышло покурить и наскоро затягивается папироской. Бодро глядят истцы, приниженно ответчики. Адвокаты торгуются. Слышны возгласы: «По силе 2342-й статьи…» «На основании кассационного решения». Тут же и женщина-адвокатша. Тут же и «ундер», приставленный к вешалке для хранения платья. Он гордо посматривает на посетителей и по временам тоже дает некоторые юридические советы.

Вот в углу стоит совсем как бы в воду опущенный средних лет купец в лисьей шубе, отирает со лба крупный пот цветным бумажным платком и глубоко вздыхает. От него сейчас только что отошла адвокатша.

– Защищать, что ли, предлагала? – обращается к купцу ундер.

– Защищать… да что! Нашему брату это совсем несподручно, – отвечает купец. – Женщина – и вдруг защищать мужчину! Кому как, а нам так это совсем беда! Защити-ка она меня, так мне тогда на Сенной от соседей проходу не будет. Засмеют. «Ты, – скажут, – над собой бабий верх допустил, к адамову ребру под защиту прибегнул!» Нет; уж лучше в части отсидеть что следовает!

– А вы по уголовному делу?

– По уголовному.

– Что же: оскорбление словом или действием?

Купец заминается.

– То есть как вам сказать… я на городовом верхом ехать покушался.

– Гм… Это на городском страже значит? Какой номер бляхи?

– Не знаю. До бляхи ли тут было!

– Что же: и ногу уже заносил?

– Хошь убей – не помню.

– В хмельном образе?

– Что грех таить, сильно были хвативши.

– Гм! Ведь это нарушение общественной тишины и спокойствия с оклеветанием человека лошадью… У нас на практике был такой случай: оклеветание поленом. Две чиновницы судились. «Я, – говорит, – из тебя лучин нащеплю…» Так тут по силе статьи тридцать первой отвод вышел. Конечно, лошадь – животное малооскорбительное, потому в Егорьев день ее даже святой водой кропят, но, принимая в соображение…

– Помилуйте, да ведь он сам первый начал! Он нас с товарищем артистами назвал. Рыбак тут со мной один был. Тот так кой-что помнит. «Ах вы, – говорит, – артисты!» За что, помилуйте?.. Какие мы артисты? Я зеленщик, а товарищ – рыбак. Ведь это тоже обида. Мы артистами век не были да и не будем. Мы свой хлеб едим.

– А вы ничем городового не обзывали?

– Нет, кажется, обозвали фараоновой мышью… Вот тут-то, надо полагать, я и покусился… Ах, грех какой! Вот не было печали.

С купца пот льет градом.

– Да вы бы с себя шубу-то сняли, – говорит ундер.

– Я сниму, только посоветуйте, по каким поступкам поступать мне следовает. Ведь вы уж к этим делам-то пригляделись.

Ундер оглядывается по сторонам, наклоняется к уху купца и шепчет:

– Штрафу три рубля заплатить будет не обидно?

– Господи! Хоть десять, только бы ослобонили.

– Ну так первое дело – запирайся. «Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю». Где дело-то было? Кто свидетель? Расскажи по порядку.

– Дело было на мосту. Идем мы. Трактиры уже заперты, а выпить хочется. А у нас в кармане сорокушка с вином прихвачена была. Пить из горла неловко, потому публика… Подошли мы на мосту к разносчику и купили себе яйцо всмятку. Нутро из него вылили, потому по постам скоромного не потребляем, а скорлупу в рюмку превратили да и давай из нее пить. А городовой тут был. Глядел, глядел, да как захохочет! «Ах, – говорит, – вы артисты эдакие!» Ну, мы сейчас в обиду… И началось…

– Купец Трифон Мокроносов! Купца Трифона Мокроносова! – послышались выкрики из камеры.

– Меня требуют. Господи спаси! Так, говоришь, запираться?

– Запирайся.

Купец перекрестился и, расталкивая народ, ринулся в камеру.

Визит знахаря

Маленькая комнатка. Высокая двуспальная кровать с кучей подушек. На окне чиж в клетке; на стенах лубочные божественные картинки, приколотые булавками, часы с расписным циферблатом и с мешком песку вместо гири. На диване у стола за самоваром сидят две женщины и пьют чай. Из соседней комнаты по временам доносится стон. Женщины полушепотом ведут разговор.

– Вишь как стонет! – говорит пожилая женщина в темном платке на голове. – Расчесался весь… Уж ты там как хочешь, Пелагея Вавиловна, а ему непременно кто-нибудь по злобе след вырезал – вот оттого-то на него никакое лечение и не действует. Я ему и сустав на сустав наставила, и хруст в груди делала, становую жилу выпрямила – ничего! Помилуй, родная, у меня полковники исцелялись, а тут простой человек… Я тоже лекарка опытная! У меня бумага с семью печатями с благодарностью от одного статского полугенерала… Выше чином я не лечила, не хвастаюсь. Ну, полно, не плачь.

– Знаю, знаю, – отвечает другая женщина в капоте, очевидно, хозяйка, и всхлипывает. – Уж так жалко, так жалко, что и сказать нельзя. Конечно, я от него, голубчика, кроме синяков да зуботычин ничего не видала, а все-таки муж… Кушайте еще чашечку…

– Постой, постой! Разве листочками его от семи опаренных веников попоить?..

– Нет, уж ты погоди до поры до времени, платок байковый я тебе все равно за благодарность подарю, а сегодня я другого лекаря дожидаю. Сапожник он, но свое дело, говорят, так знает, что просто на удивление. Все Пески у него лечатся. Теперича зубную боль в один миг… и самым простым манером… Велит открыть рот, да и плюнет на больной-то зуб. И как рукой снимет. Уж ежели этот ничего не поделает, ну, тогда в больницу… Ведь иногда и ученые доктора помогают. Конечно, по-челове-честву жалко, потому в больнице этой как привезут, сейчас первое дело – в ванную в кипяток сажают… Ну, да Бог милостив.

– Пелагея Вавиловна! Пелагея Вавиловна! – с испугом вбегает кухарка. – Там в кухне лекарь этот самый с Песков пришел.

– Ах, боже мой! Ах, боже мой! Вот он на помине-то легок. Зови его, зови скорее, – суетится хозяйка. – Голубушка, посоветуйся с ним, может, вкупе-то лучше, – обращается она к лекарке.

На пороге показывается лекарь, черноволосый, мрачный мужчина в кафтане на лисьем меху, уставляет глаза в угол на образ и крестится.

– Прошу покорно, батюшка, прошу покорно! – упрашивает хозяйка.

Лекарь хмурится, делает повелительный жест и становится в позу.

– Позвольте, сударыня, не портите дела. Прежде нужно опрос сделать, – говорит он. – Отвечайте по всем статьям. Какой вы веры?

– Русской, церковной.

– Зубы все целы?

– То есть у меня или у мужа?

– Не перебивайте, сударыня. Коли я вас спрашиваю, значит, про ваши зубы.

– Все целы, все, один только как будто подгнил.

– Много ли вам лет и кое время в брачном сожитии состоите?

– Тридцать семь лет, девятнадцатый год замужем.

– Имели ли от мужа увечья, искалечение ребр и какие-нибудь вывихи?

– То есть как это сказать… Темя раз действительно проломил…

– Значит, были. Детей имеете?

– Нет, батюшка, не благословил Бог. Племянницу махонькую при себе держим.

– Чем торгуете?

– Курень у нас пирожный, так мальчишек из себя около питейных домов с корытцами расставляем. По летам квасом, а теперь сбитнем…

– Вы мужа лечить хотите? У него жар, отсутствие понятиев, в забытьи, беспищии, сиречь противность к еде, и свербление во всей коже?

– Точно так, батюшка, вот он, посмотрите его. Мы так полагаем, что его злые люди испортили, след его на снегу вырезали. Пожалуйте, ощупайте его.

– Я, сударыня, лечу только заглазно. Мне нет нужды никого ощупывать. В том-то моя и сила, что я наперед знаю, что у человека внутри есть. У вашего супруга печенка сошла с места и сердце играет не так, как следует.

– Вот, батюшка, тоже лекарка, – указывает хозяйка на другую женщину.

– Это нам наплевать! Теперь, раба божия, говори свое имя и имя сочетавшегося с тобой во браке. Вы в законном сожитии?

– В законном, в законном. В деревне венчаны. Меня зовут Пелагея, а его Никанор.

– Теперь отвечай всю правду. Ты говоришь, что в законном, а…

Лекарь подходит к хозяйке и шепчет что-то на ухо. Та краснеет и потупляет глаза.

– Нет, батюшка, нет. Ведь он упаси бог какой… Полено – так поленом, раз веслом от опары хватил.

– Ну, не согрешила, так и чудесно! Возьми семь углей из семи печей, у соседей попроси – дадут, перемешай это со льдом и давай глотать в нутро. Потом накрой ему чрево войлоком, накали утюг, да и гладь его утюгом-то, пока его в пот не ударит, и при этом приговаривай «Сустав на сустав, здоровью место оставь». Поняла?

– Поняла, батюшка.

– А теперь припасай два рубля.

– Вот, батюшка.

– Ну, прощай, раба Пелагея. Теперь отвернись и не гляди, как я из горницы уйду. Завтра я его опять навещу, а ты приготовь трехрублевую бумажку. Так помни: «Сустав на сустав, здоровью место оставь»!

Лекарь подбоченивается и выходит из горницы.

«Я говею»

Трактир средней руки. Буфетчик за стойкой. Утро. Посетителей мало. Великий пост. В церквах звонят к часам. Входит чиновник средних лет, в вицмундире.

– Даниле Кузьмичу!.. – восклицает буфетчик.

– Селиверсту Потапычу!.. – отвечает чиновник.

Подают друг другу руки.

– Что это в непоказанное время пожаловать изволили? То, бывало, все после должности и вдруг…

– Говею, голубчик, говею. Грешишь, так нужно и о спасении души подумать. Бегу вот в церковь, да живот что-то… так забежал…

– С бальзанчиком или с перчиком прикажете?

– Ни боже мой! Говорю тебе, что говею. Несколько-то дней уже можно воздержаться. Я и рыбное бросил. А забежал я зельтерской водички выпить. Крутит вот здесь что-то… ну, и отрыжка… Вчера на ночь трески да оладьев… О господи!

Чиновник жмется и потирает желудок.

– Да вы бы лучше чайку… Тепленьким-то оно лучше пораспарит.

– Некогда, голубчик, некогда. Я к обедне тороплюсь. Пока чай заваривать будут, пока что… пока напьешься, а там, смотришь, и отслужили.

– Да вот нашего пожалуйте стакашек. Мы сейчас только заварили и пить собираемся. За стаканчик с угрызением ни копейки не возьму; это уж вам в уважение.

– Спасибо, родной, спасибо! Ох, как щемит! Мят-ки бы хорошо… Да где ее возьмешь? Ах, стой! Вот что, голубчик, прибавь-ка ты мне в стаканчик ложечку мятной водки. Что ж, ничего, Бог простит, ведь это лекарство. Тут не ради пьянства, а ради исцеления. Ведь у вас есть английская мятная?

– Как не быть, помилуйте! Огонь, а не водка. Тройная называется, потому на одном голом спирту. Пожалуйте!

Буфетчик подает стакан с чаем и прибавляет чайную ложку мятной. Чиновник пробует.

– Ну, даже и мятного запаха не слышно! Какое уж тут лечение? Налей-ка рюмочку. Ох, грехи наши тяжкие! Постой, я отолью из стакана чай-то. Ну, лей топерь. Вот так… Эх, какие у вас рюмки-то маленькие!

– Помилуйте, рюмки купеческие.

– Ну, уж там купеческие или не купеческие, а только долей мятной-то. Смерть не люблю из неполного стакана пить. Через это деньги не водятся.

– Вы уж очень много чаю-то отлили, – говорит буфетчик и прибавляет мятной водки.

– Не могу же я кипяток пить. Распотеешь, выйдешь на улицу и простудишься, а я к обедне сейчас…

Чиновник пьет.

– Напрасно я ее с чаем-то смешал, – бормочет он, шамкая губами. – Никакого действия не произведет. Мятную надо гольем пить, тогда и польза. Ох, еще хуже закололо под ложечкой!.. Вылей из стакана-то. Не буду я пить.

– Да что выливать-то? Вы все выпили.

– Не может быть! Ну, верно, это я невзначай.

Чиновник в удивлении смотрит на пустой стакан.

– Ах, какая мерзость! Вот крутит, крутит что-то под сердцем, – продолжает он.

– А вы присядьте на стулик, да чистенького чайку…

– Да пойми, Потапыч, к обедне тороплюсь. Во вторник не был, вчера прозевал, а уж сегодня четверг. Завтра исповедоваться надо. Вот что: налей-ко мне мятненькой-то рюмочку. По немощам нашим Бог простит.

– Конечно, ежели завтра на духу чистосердечно покаетесь… – поддакивает буфетчик.

– Или вот что: налей лучше полстаканчика. Пусть уж лучше сразу боль остановит.

– Пожалуйте!

– Уж и стаканы же у вас, я посмотрю: совсем детские! Наливай до краев-то, что стоишь? Я не Половинкин сын.

Чиновник пьет.

– Ну, что?

– Прелесть! Так по жилкам и расходится. Фу, какая крепость! Я вот одно, Потапыч, думаю: и что такое в этой мятной водке может быть скоромного? Лекарство и больше ничего. Ведь касторовое же масло пьем? Конечно, ежели взять херес, шампанское… Ну, прощай! Боюсь к обедне опоздать. Запиши за мной, завтра уж не приду, до субботы. Прости меня, Христа ради, в чем согрешил перед тобой… словом, делом… помышлением…

Язык чиновника начинает заплетаться.

– И меня простите, Данило Кузьмич!.. Дай вам Бог в радости, как благотребно подобает… безмятежно, мирно…

– Спасибо, спасибо! Ну, поцелуемся по-христиански. Вот так. Ведь душа-то, Потапыч, у человека одна, что у чиновника, что у буфетчика. Ах, боже мой! Три четверти двенадцатого! Опоздаю. Насыпь-ка на скорую руку еще рюмочку!

– Вы бы икоркой закусили…

– Ни-ни… Рыбы не вкушаю! Я лучше пивца бутылочку, потому жажда… За ваше здоровье! Вот яд-то – настоящая английская! И как только англичане эдакую крепость пить могут! Ну-с, я опять насчет души… Возьмем душу буфетчика… Выворотим ее, так сказать… Понимаешь?..

– Вы ежели насчет обедни, то поторопитесь. Давным-давно отзвонили, – замечает буфетчик.

– Знаю, голубчик, знаю. Я только остынуть хочу, потому вспотел. Ежели твоя буфетчиская душа чиста, можешь ты меня ввести во искушение или не можешь?

– Где же, помилуйте! Нам бы только самим чистым быть.

– А коли так, набрызгай мне еще рюмочку мятной, да побольше.

Бьет двенадцать.

– Про обедню-то забыли, а еще говельщик!

– Эх, Потапыч! Что такое обедня? Не в видимости нужно говение соблюдать, яко мытари и фарисеи, а в душе. Я душой и сокрушаюсь, скорблю. Дай-ка бутылочку пивца похолоднее.

Буфетчик машет рукой. Чиновник садится.

– Ты чего это рукой-то машешь? Не осуждай, голубчик, не осужден и сам будешь. В котором году у нас было наводнение?

– Вы бы лучше шли домой да соснули часок, а то и ко всенощной не попадете.

– Попаду, друг любезный, попаду. Ты думаешь, на мне какой класс? Двенадцатый, брат, класс, вот что! И вдруг ты мне в моем чине и наставление!.. Ай-ай-ай!

Чиновник пьет пиво и совсем обалдевает. Голова его склоняется на стол. К нему подходит буфетчик.

– Данило Кузьмич, вы бы у нас в каморке прилегли, а то так, ей-ей, безобразно, – говорит он.

– Оставь меня, оставь, я говею!.. – коснеющим языком лепечет чиновник.