Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

На Куленберге

23 июня. Десять часов вечера. Канун Иванова дня. На Петровском острове толпы народа. Публика самая разношерстная. Немецкая речь и чухонский говор слились с русскою руганью. Какой-то стон стоит в воздухе. Звуки шарманок, музыка странствующих оркестров, выкрики разносчиков, женский визг, наигрывание на гармонии – все перемешалось. Гулянье в полном разгаре! Пьяные буквально на каждом шагу. Везде горят костры. Около костров сидят, лежат и стоят русские и немецкие мастеровые, их жены, дочери, любовницы. «Wacht am Rhein»[1]1
  «Стража на Рейне» (нем.).


[Закрыть], распеваемое пьяными голосами, слышно вперемежку с «Среди долины ровной», с патриотическим «Was ist das deutsche Vaterland»[2]2
  «Что есть германское отечество» (нем.).


[Закрыть] и неизбежной песнью всех пьяных собраний «В темном лесе». Кой-где танцуют французскую кадриль под звуки шарманки, и среди танцующих бродит на руках и кувыркается странствующий акробат в грязном трико. Воздух пропах дымом костров, водкой и пивом. На каждом шагу то ссорятся, то признаются в любви.

– Марья Ивановна, протанцуемте польку трамблан. Уж очень мне хочется этому немцу с цигаркой локтем в ухо заехать, а так невозможно, – говорит писарь своей заматерелой подруге из генеральских горничных.

– Вот еще что выдумали! Достаточно конфуза, что я сюда пришла, – гордо отвечает та. – Нет, Флегонт Михайлыч, вы меня не знаете, я завсегда себя в антересе держу, и кабы я себя еще больше соблюдала, как для девушков следовает, я бы теперь в каретах ездила.

– Да ведь, собственно, для скандалу. Вышиб бы у него из зубов цигарку, пардон, да и был таков. Что ж, это и офицеру не стыдно.

– Не говорите, пожалуйста, глупостев без авантажа, а лучше угостите мороженым либо апельсином.

Проходят двое мастеровых.

– А чудесно здесь! – говорит один из них. – Супротив этого гулянья лучше и места нет, даром, что немецкое. Уж как же мы летось с Федором Ивановым веселились – беда! Век не забуду! С супружницей он был, ребеночек махонький с ней тоже, свояченица его из папиросных девиц с Миллера фабрики… Вкупе, значит. Он полштофик сначала, потом я. Вот тут под кустиком. Он пару пива, потом я. Воздух это легкий, сырость… Чудесно! Сложились на четверть… Охолостили. Опять за пиво. Дамы тоже с нами. Уж мы пили, пили! Господи! Чудесно!

– Ну? И что же дальше? – спрашивает другой.

– Да ничего. Все пили. Только под конец уж карусель вышел: он супружницу в ухо, а я – его свояченицу. Те, по своему женскому сословию, визг подняли…

– Ну?

– Ну и ничего. Сейчас это городовой, и повели нас в часть. Дам выпустили, а мы до утра… Вспомним, Вася, Федора Иваныча! Ведь уж он теперь в сырой земле. Помянем! А у меня, кстати, и косушечка есть. Травкой закусим. О господи! И сколько мила и прекрасна была эта папиросная девица!

Приятели садятся. Из кармана показывается стеклянная косушечка.

Вот компания разряженных и пьяных купеческих сынков. Сцепившись друг с другом под руку, они с пением шествуют по траве, опрокидывают попадающиеся по дороге кофейники, бутылки, расставленные гуляющими. Купеческих сынков сопровождают мастеровые. Некоторые из них несут четвертную бутыль, корзину с вином. Мастеровые так пристали к ним из-за угощения. Из-за угощения же они защищают их от могущей произойти драки с немцами и чухнами.

– Стой, машина! – кричит один из купеческосынов-ней компании, облеченный в яхт-клубскую фуражку. – Какая теперь станция?

– Валдайка, ваше степенство! – откликается мастеровой и при этом свистит, подражая паровозу.

– Коли так – накаливай нам по коньяковой собачке! Да пососите и сами из четвертной самоплясу купеческого. Ну, живо! Лимон на заглотку есть.

– Все в маркитантском порядке обретается, ваше степенство!

Компания выпивает.

– Захватывай пленных! – командует яхт-клубская фуражка.

Сопровождающие мастеровые подводят двух разносчиков в ситцевых рубахах и передниках. Начинается допрос:

– Какой губернии?

– Тверской.

– А, значит, козу сквозь забор пряником кормили и рака с колокольным звоном встречали! Женат, вдов или холост? Какой веры?

– Русской.

– Коли так, подносите пленным по стаканчику! Кричите «ура»! Коли четвертная высохла – новую!

Раздается «ура».

У костра, около которого разбросаны пивные бутылки и жарится на сковороде яичница, сидят: пьяный немец без сюртука и жилетки и две немки средних лет. Их шляпки висят на воткнутых палках. Немки и немец поют: «Spitzen, Hacken, ein, zwei, drei![3]3
  «Пятка, носок, раз, два три!» (нем.)


[Закрыть] Spitzen, Hacken, ein, zwein, drei». Другой немец совсем уже пьяный в помятом цилиндре пляшет под звуки этой песни, выделывая преуморительные па. Дамы хохочут. Довольный успехом, он останавливается.

– Warten Sie, meine Damen! Ich werde mal ein Kunst-stuck machen![4]4
  Подождите, дамы! Я сейчас сделаю кунштюк! (нем.)


[Закрыть] – говорит он с заметным латышским акцентом. – Маленьки фокус. Ich will mir Eierkuchen machen[5]5
  Я хочу сделать яичницу (нем.).


[Закрыть]. Яичница…

Немец снимает с головы свой цилиндр, разбивает туда два яйца и ставит его на костер.

– Браво! Браво, Шнауце! – кричит сидящий немец.

Собравшаяся вокруг публика тоже смеется и аплодирует. К немцу подступает русский мастеровой в чуйке и в фуражке с надорванным козырьком.

– Это что за мудрость! А коли ты хитрый немец, ты сам на уголья ляг! – говорит он.

– Weg![6]6
  Уходите! (нем.)


[Закрыть] – гонит его немец и толкает в грудь.

– Что? Ты толкаешься? Нет, Карл Иваныч, так не ходит, коли с тобой по благородным поступкам!..

Хлест в ухо – и немец валится.

Раздается визг немок, сковорода с яичницей опрокидывается.

– Karl, Fritz, Нидерле! Шульце! – сзывают немцы своих собратьев.

Сбегаются и русские охотники до драк, засучивая по дороге рукава, и начинается свалка. Вдали показывается городовой. Толпа усиливается.

– Пойдем сольемся с народом, – говорит какой-то бакенбардист в пенсне своему товарищу в серой пуховой шляпе и спешит на место происшествия.

Драка благодаря городовому прекращена. Двоих куда-то ведут. Немцу обмывают пивом разбитый нос. В толпе размахивает руками только что сейчас прибежавший откуда-то купец.

– Эх, народишко! И подраться-то путем не умели! – кричит он. – Нешто это православная драка?

Летние сценки

I

Лесной. Беклешов сад. Вечер. На скамейке против пруда сидят муж и жена. Муж зевает и по временам клюет носом от дремоты; жена отмахивается от комаров и глядит на катающихся вдали на лыжах. В саду пусто. Слышен всплеск весел. С улицы доносится звонкая трехэтажная ругань и звуки гармонии. Где-то визгнул женский голос, и ему откликнулся мужской: «Держи ее!»

Жена находится в каком-то кисло-сладком созерцании природы.

– Смотри, Александр Иваныч, вон рыбка играет на просторе, – говорит она. – Хорошо ей…

– Ну, полно врать, матушка! Станет ли рыба играть об эту пору, – отвечает муж. – Ей тоже покой нужен. Кто-нибудь камень кинул или плюнул, а ты сейчас – рыба… Рыба теперь спит давно. Она на этот счет умнее людей.

– А вон и птички щебечут. Это самочки своим возлюбленным о себе весть подают. Счастливые!

– Ври больше!

– Кукушечка закуковала. Все-то теперь радуется!.. Кукушечка-кукушечка, сколько лет Александру Иванычу жить осталось? Ответь своим кукованьем.

– Ну, уж это ты оставь… Знаешь, я этого не люблю: я мнителен, – с испугом перебивает муж. – Спрашивай лучше о себе. Когда ты, Женечка, оставишь эти глупые институтские привычки?

– Никогда. Вон, видите, кукушка замолчала. Вам и одного года жить не осталось.

Муж плюет.

– Пожалуйста, применяйте это к себе, а меня оставьте в покое. Кукушка от того замолчала, что не хочет с дурой разговаривать.

Молчание. Жена отвертывается от мужа и слегка надувает губы, но наконец все-таки не выдерживает и продолжает:

– А хорошо летом! Мотыльки порхают за бабочками, всякая травка радуется: все просит любви, наслаждений. Природа оживлена, все дышит жизнью.

– Ничего тут нет хорошего. Жара, духота, все тебя кусает, жалит… Поутру мухи спать не дают. В полдень летают осы, пчелы, овода, того и гляди, что тебя ужалят, вечером кусают комары, а ночью нападают на тебя блохи и разная мошкара.

– Это только на вас и нападают. Так вас в Эдем посади, вам и там будет тошно.

– Ну, молчи.

– Не хочу молчать! Хочу наслаждаться природой и хоть на людей да радоваться. Вон какая-то счастливая машет своему другу платком.

– Не идеализируйте, пожалуйста! Это просто белая корова хвостом машет. Вы давеча ее видели.

– Врете вы, врете! Вы черствый человек! В ваших жилах течет не кровь, а квас.

– А коли черствый человек, так пусть и буду черствый. Ступай домой! Ступай спать! Ни слова больше!

Жена плачет.

II

Летний сад. Вечер. В боковой аллее на скамейке сидит парочка: молодая девушка в свеженькой, но простенькой шляпке – очевидно, модистка, и франтоватый писарь Военного министерства в форменном пальто.

– Вы, Анна Дмитревна, ни одного из всех моих семи чувств к вам не понимаете, – говорит писарь. – Я к вам всей душой, а вы как тигра или даже, можно сказать, как лед… Я уж и так сна лишился и в казенных бумагах вместо дела разные глупости пишу. Вчера и то вместо слова «рапорт» написал «бордюр».

– Зачем же вы это так? – замечает девушка.

– А затем, что вместо сна кроплю мою одинокую подушку слезами. Я пламенею, готов грудь свою растерзать для вас… Ах, бог мой, как бы я желал быть тем бантиком, что покоится у вас на груди, но нет, через месяц я буду хладный труп, и вы будете бесчувственно смеяться на моей преждевременной могиле. И напишут на ней: здесь сражено тело юноши Аристарха Захарова!

– Ах, оставьте, пожалуйста! Это вы в насмешку и даже, можно сказать, в контру…

– Боже мой! Могу ли я в насмешку, коли любовь моя скоропалительнее огня. Кроме комплиментов для вас у меня нет никаких чувств. Прощайте навсегда!

Писарь подымается с места.

– Послушайте, остановитесь. Куда вы? – шепчет девушка.

– Куда глаза глядят. Может быть, на дно хладных струй… – меланхолически отвечает писарь. – Дайте решительные доказательства вашей любви ко мне, и я останусь, а то уйду на берег моря и… О, женщины!

– Какие же доказательства?

– Пойдемте сейчас в мою убогую хижину и осчастливьте ее своим благоуханием.

– Ни за что на свете!

– Вы не согласны выпить у меня одну чашку чаю?

– Что вы говорите, я, право, не знаю.

– Коли так, прощайте!

Писарь трогается.

– Аристарх Захарыч! – окликает его девушка. – Идемте, я согласна!

На глазах ее блестят слезы.

– Ага! Сдалась! – шепчет писарь, подходит к девушке и подставляет ей руку.

На улице

На Семеновском мосту стоят мастеровой в переднике и с ремешком на голове и отставной солдат с узелком и веником. Оба они смотрят в воду. То же самое делают и двое рыбаков на живорыбном садке, находящемся у моста. Один рыбак ощупывает что-то шестом в воде. Около их стоит плачущий мальчишка в ситцевой рубахе. Вечер. По мосту снуют прохожие, заглядывают в воду и спрашивают, «в чем дело».

– И ведь поди ж ты, какая сильная! – рассказывает мастеровой. – Вот эти рыбаки вытащили ее спервоначала, а мальчишка начал держать, а она так и бьется у него в руках. Он было ее тащить, а она как хватит его по зубам, сшибла у него шапку, да вместе с шапкой-то бултых! Ну, и была такова!

– Не удержал! Выскользнула? – спрашивает солдат.

– Где удержать! Мальчишка махонький – обомлел!

– А сама-то она большая?

– Большая, толстая. Эдакую и нашему брату удержать так еле впору.

– Шапка-то выплывет, пожалуй.

– И она выплывет, потому башкой два раза о борт так стукнулась, что беда!

– Смотри, смотри, вон голова показалась!

Во время этого разговора у перил останавливается какая-то старуха в линючем салопе и прислушивается.

– А глубоко здесь? – задает она вопрос.

– Сажени полторы, а нет и больше будет, – отвечает солдат.

– Ах, грех какой! Так что же вы, братцы, стоите? Брали бы лодку да ехали скорей, может быть, еще и вытащить можно. Ведь вы христиане, друг другу помогать надо.

– Как же, так сейчас и поехали! Охота нам из-за всякой дряни в чужое дело мешаться!

– Когда случилось-то? – спрашивает, подбегая к перилам, купец.

– Да вот сейчас. Рыбаки вынули ее и дали держать мальчишке. А она как хлобыснет его по скуле!

– Ах, боже мой, боже мой, – слезливо восклицает старуха. – Смотрите, мальчишка-то как плачет, должно быть, сын.

– Какое сын! Просто на садке в ученье. А уж и перепадает ему от приказчиков!

Толпа увеличивается. Проезжавшие по мосту порожние извозчики сходят с линеек и тоже заглядывают в воду. Старуха уже рассказывает какой-то бабе целую историю.

– Прачка она, четверо детей, говорят, осталось. Муж-то у нее в ундерах при театре служит. Над шубами главный.

– Так, так. А все-таки от хорошей жизни не утопишься. Должно быть, пил у нее муж-то. Ох уж это проклятое вино до добра не доводит!

– Гужееды! Да что ж вы зря-то стоите! – кричит на извозчиков какой-то мещанин в картузе с заломом. – Отстегивайте у лошадей вожжи да спускайте в воду, авось она вынырнет да ухватится за них.

– Да, дожидайся! – откликается солдат.

– Где вынырнуть! Раньше, как пузырь не лопнет, не вынырнет. Тут сейчас под барку подтянуло, – рассуждает купец. – А уж под баркой шабаш! Недолго пригреется.

– А все из-за вашего брата мужчинов наша сестра топится, – пикируется с лакеем какая-то горничная.

– Эво! Вон пузыри пошли! Сейчас всплывет! Даве два раза голова показывалась! – раздается где-то.

Толпа натискивает на перила. Численность ее увеличивается все более и более. Тут мужики, бабы, купцы, мальчишки. Кто-то в толпе успел уже оттрепать мальчишку за уши. Мальчишка плачет.

– И ни одного городового! Вот удивительно-то! – восклицает какой-то чиновник с орденом. – Столько у нас спасательных средств, круги понаделали, пробковые пояса, целое общество образовалось, и вдруг ничего!

– Идет, идет! Городовой идет! Вон с той стороны переходит!

Толпа зашевелилась.

– Уйти за добра ума, а то еще притянут! – говорит купец, машет рукою и отходит.

К толпе подходит городовой.

– Господа, расходитесь. Расходитесь! Нечего тут делать! – командует он.

– Как нечего? Человек в воду кинулся, спасать надо, а он – нечего делать!

– Когда? Где? Мужчина или женщина? – спрашивает городовой.

– Женщина. Сейчас вот пришла на садок, перекрестилась да как бултыхнется!

– Городовой! Что ж ты так стоишь! Где у вас спасательные круги? – возвышает голос чиновник с орденом. – Человек в воду кинулся, а он стоит!

В разговор вмешивается солдат с узелком и веником.

– Позвольте, ваше благородие, все не так-с, зря болтают. Какой тут человек… Не человек, а щука! Вынули рыбаки из садка большую щуку и дали держать мальчонке, а та как хлобыснет его по зубам, выскользнула, сшибла с него шапку, да в воду. Ну, вот теперь и смотрят.

Чиновник хмурится и чешет затылок.

– Да ты не врешь? – кричит он.

– Извольте сами на садке справиться.

В толпе слышен недовольный ропот.

– Вот те на! Говорили: человек, ан, оказывается, щука! Стоило смотреть!

– Эх, черти! Только седока из-за вас потерял! – восклицает извозчик, садится на линейку и стегает лошадь.

Народ, разгоняемый городовым, расходится. Лакей уже успел примазаться к горничной, идет с ней рядом и говорит:

– Вы давеча изволили произнести, что будто через нас, мужчинов, женское потопление происходит. Это вы совсем напрасно и даже, можно сказать, в контру. Наше мужчинское сословие от вашей сестры терпит, это точно, потому вы, как тигры, около наших сердец предоставлены и даже, к примеру…

– Ах, оставьте, что вы! Вон барыня в окошко смотрит, – перебивает его горничная.

Лакей отходит.

Безобразие

Восьмой час вечера. Солнце садится. По гладкой поверхности Невы к помосту тоней подъезжает ялбот с двумя гребцами. Из ялбота выскакивает серый пуховый цилиндр с еле пробивающимися усиками, подбоченивается и, слегка покачиваясь, кричит:

– Эй! Во фрунт! Что ловится? Сказывай!

К нему подбегает приказчик тоней в синей чуйке и снимает фуражку.

– Лещ ловится, ваше степенство, сиг, а больше корю-ха идет, – говорит он. – По три рубля за тоньку с гостей руководствуем. Закажите – кинут пяточек, и будьте счастливы, кроме осетра и стерляди!..

– Во фрунт! Закидывай без разговору! Кто я?

Приказчик улыбается.

– Известно, именитое купеческое степенство. Это по облику сейчас видно…

– То-то. Эй, Гамлет! – кричит купеческое степенство. – Выдай ему рубль целковый.

Из лодки выходит Гамлет – рослый и смуглый усач в потертом пальто и подает приказчику рублевую бумажку. На дне лодки что-то прикрытое рогожей начинает барахтаться.

– Кита изволили по дороге изловить? – спрашивает приказчик, кивая на дно лодки.

– Нет, это адвокат; на случай протокола и прочего безобразия с собой возим. Почище Потехина свое дело знает! Эй, виночерпий! Вставай и защищай меня, оскорбление словом и действием совершил!.. – обращается купеческое степенство к трупу, вынимает из кармана апельсин и швыряет им в него.

Под рогожей раздается мычание.

– Ну, на скотском диалекте заговорил! Рыбарь! Ты что ж насчет тоней-то? Накаливай! Во фрунт!

– Закинута. Это вашу тянут. Будьте счастливы! – отвечает приказчик.

– То-то!.. Ты как об нас понимаешь? Смотри, мы сами в ялботе, мамзель на берегу в коляске сидит, а лихач в пролетке корзину белоголовой шампанеи везет… Эй, Жозефина Карловна, ползи сюда!

– С чего это загулять изволили, ваше степенство?

– Бабушка, старушка божья, на тот свет отправилась и две лавки с торговыми банями забыла.

– Так-с! Дело хорошее.

– То-то… Гамлет, принц Датский, сокрушим пару сулеечек!

– Можно, – отчеканивает басом усач. – Только вот надо виночерпия из лодки вынуть да гребцов отпустить. Обратно в коляске поедем.

– Так вороши его!

Гребцы выносят из лодки виночерпия и кладут его на помост. Он вылезает из-под рогожи, протирает глаза и мало-помалу приходит в себя. Это средних лет мужчина с красным носом и в фуражке с кокардой. С берега приходит, гремя черным шелковым платьем, разряженная Жозефина Карловна. Лихач приносит корзину с шампанским. Гамлет начинает откупоривать бутылки.

– Отпустите нас, ваше степенство, нам на пристань пора, – говорят гребцы.

– Во фрунт! Вы с кем разговор разговариваете? Ты кто? Ты Ломоносов?

– Ломоносов, ваше степенство…

– А ты Державин?

– Точно так-с, Державин, ваше степенство.

– Гамлет, дай им из вашей казны синенькую!

Бутылки шампанского откупорены.

– Из деревянного ковша пить будем! – восклицает степенство.

– Сеня, Сеня! Едем лучше на Доротт… – говорит Жозефина.

– Ты что разговариваешь? Ты чья?

– Твоя.

– То-то… И ты моя, и все твои вещи мои! Куплю, перекуплю и выкуплю!

Он выхватывает у нее из рук зонтик, переламывает его пополам и кидает в Неву.

– Сеня, как тебе не стыдно! Это скандал! – кричит она.

– Дура! Завтра новый куплю! Ребята, пой песни! Пятявку синюю жертвую!

Раздается песня. Компания пьет шампанское из деревянного ковша. Вытаскивают тоню с десятком корюхи и окунем.

– Эй, виночерпий из адвокатов! Изобрази дикого человека.

– Три целковых… – отвечает виночерпий.

– Разговаривать еще! Гамлет! Выдай ему из казны!

Виночерпий становится на четвереньки, рычит и, схватив живую корюшку, разрывает ее зубами на части.

– Браво! Браво! – неистовствует Сеня.

Мужики хохочут.

– Ребята, допрежь сего пили из ковша, давай теперь для разнообразия из бутылочного дна пить!

– Сеня, едем лучше на ресторан или домой! – ноет Жозефина.

– Ты кто? Марфа Посадница?

– Ну, хорошо, Марфа Посадница, только едем домой.

– Чего? Домой? Нет, шалишь! Мы еще помытарим, поедем в мелочную лавочку соленую треску есть и посуду бить. Трогай в путь-дорогу! Гамлет! Расплатись!

– На передки милости просим, ваше степенство! – говорит приказчик.

– А вот приютский мундир спрыскивать буду, так понаеду! Гамлет, кто я?

– Известно, Юрий Милославский.

– То-то… За мной! За все плачу! Всех куплю, перекуплю и выкуплю!

Компания удаляется на берег.

На Масленой

На Царицыном лугу. Неясный гул носится в воздухе. Громкий говор народа, крики торговцев сластями, зазывающих публику, звуки оркестров, шарманок, писк деревянных петрушек, выскакивающих из-за ширм, стрельба в балаганах, песни на каруселях – все слилось воедино. Там слышатся веселые мотивы «Дочери Рынка», здесь кларнет выводит «Казачка», барабан и трубы усердно надсаживаются над каким-то маршем, звучит гармония в руках доморощенного музыканта и раздается громкий посвист карусельного старика-остряка, играющего на рукавице. Лисьи и енотовые шубы, сермяги, расписные платки, бархатные шубки, тулупы, солдатские каски и шинели, псевдорусские костюмы мамок-кормилиц, лакейские ливреи – все перемешалось. Вывески на балаганах – одна другой чудеснее. И зеленые черти, и змеи, пожирающие крокодилов, и скелеты, и люди, жгущие себя на костре. Гуляющий народ тщательно ко всему этому присматривается и делает свои замечания. Около зверинца Роста, с изображением на вывеске негра-силача, стоят два тулупа и солдат.

– Смотри-ка, арап-то как разозлился! Стул в рот взял, – говорит солдат. – Уж и полоснет же он кого ни на есть!

– Нешто он для драки? Он жрать его будет, – отвечает тулуп. – Весь до капельки сожрет.

– Ври больше! Нешто арапы дерево едят? Ведь они тоже люди, и душа у них…

– Ну вот! За грехи родительские рождены, да уж и душа! Видел я в прошлом году арапа-то, здесь же показывали, – так он птицу живую ел. Душа!

– Ну а человек-рыба: что, он действительно рыба или так только дразнят?

– Конечно, так только дразнят, а он сердится. Нешто здесь есть что настоящее?

– А вон у Егарева лягуха, та настоящая. Глазами вертит и рот открывает. Да ведь в рост человека. По сцене прыгает.

– Какое настоящая! Просто немец переряженный.

– А что, братцы, ведь бывает и настоящая, коли ежели человека мать проклянет. Сначала он сделается анафемой, а потом оборотится в какого ни на есть гада. У меня в деревне племянник из-за материного проклятия три года в волках жил.

На балконе каруселей, обнявшись со стариком, прыгает девушка, не то в тирольской, не то в коломенской шляпе. Стоящая внизу публика гогочет. Две женщины, одна в плисовой шубке и шляпке, другая в ковровом платке, ведут промеж себя разговор.

– Конечно, подпаивают, так на тощах не запляшешь, а все-таки нужно завсегда себя соблюдать, – говорит женщина в шляпке и затягивается папироской.

– Что говорить! Это действительно, – соглашается женщина в платке. – Без соблюдения девушке невозможно…

– Знаешь что, Марья Ивановна, кабы я спервоначалу себя соблюдала, я бы давно в колясках ездила…

– А жена мне вчера делала окрошку, положила тараканью ножку, кусок крашенины да две ноги лошадины! Ничего, скусно! – кричит старик. – У меня жене девяносто лет, ни одного зуба во рту нет. Выглянет в окошко, так собаки лают.

В публике хохот.

– Позвольте генеральскому ребенку пройти! – восклицает рослый ливрейный гайдук, неся на руках нарядно одетого мальчика, и расталкивает народ.

Сзади следуют гувернантка и юнкер. Они поднимаются по лестнице на карусели.

Из последнего места балагана Берга выбегают мастеровые.

– Просто, братцы, уму помраченье! Живого человека на куски изрезали, и вдруг опять забегал! – раздается возглас.

– Какое живой! Глаза отводят!

Купец в лисьей шубе и толстая купчиха в сатантюрковом салопе идут гуськом. Купчиха ест винные ягоды.

– Ну, выбирай же! В какой балаган хочешь? Хочешь – к Бергу, хочешь – к Егареву, хочешь – великаншу с бородой смотреть пойдем, – говорит купец.

– Ну ее! Еще ночью сниться будет! – отвечала купчиха.

– Коли так, зверей в зверинце посмотрим. Тигру, собаку летучую…

– Боюсь я, там черный арап.

– Вот обуза-то! Так куда ж мне с тобой?

– Пойдем лучше к Малафееву. Этот все-таки православный.

– Есть что смотреть у Малафеева! Багдадские пирожники глотают лампы и больше ничего! Тогда уж лучше к Студеникову. Там новобранцев с пальбою показывают!

– Ну вот! Еще в глаз попадут!

Купец вздыхает.

– Это чистое наказание! – восклицает он. – И дернула меня нелегкая взять тебя! В последний раз спрашиваю: чего хочешь, говори!

– Купи лучше пастилы да орехов, и поедем домой. Шутка, после обеда ни минутки не соснули!

Купец плюет.

– Вася, а Вася! – восклицает чуйка, указывая на балаганную вывеску, и толкает товарища в бок! – Вот ты все еще солдатчины-то боялся, а смотри какая выгода! Дети и нижние чины платят за вход половину! Почет! С кого двугривенный, а с солдата гривенник!

– Зубоскаль еще! – улыбается товарищ и пускает в чуйку ореховой скорлупой.

Две няньки с ребятами стоят у балагана и рассматривают вывеску с изображением бородатой великанши.

– А что, ежели б эту бородатую женщину кто замуж вздумал взять, стали бы ее венчать аль нет? – спрашивает одна.

– Что ты! С бородатой-то? Ни в жизнь! – отвечает другая. – Разве обманом как, коли бы ежели купоросом себе бороду вытравила.

– А велика, страсть как велика! И сильна, надо статься. Вот коли бы этакую да в жены нашему Николаю Семенычу, так он бы не посмел над ней тиранствовать. Эта сама сдачи даст.

– Да, постоит за женское сословие!

– Батюшки! Кошелек с деньгами из кармана вытащили! – раздается где-то.