Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

На Крестовском

Первое воскресенье Великого поста. Санный путь доживает свой век. Пригревает солнышком. Разухабились и осели загородные дороги. Потемнели проруби на Неве. Усиленно работают на майнах чухна-ледоколы, стараясь поскорей набить льдом «подряженные» погреба. Охотники до санной езды спешат на Крестовский. Купеческие женихи хвастаются рысистыми шведочками в беговых ажурных санях. Новожены показывают молодых хозяек и их наряды и, покатавшись по Невскому и Дворцовой набережной, стремятся с ними в загородные рестораны распить сулеечку холодненького, кто на ухарских лихачах в ярко-цветных шапках, кто «на собственном». Тройки в этот день особенно дороги.

Вот к вокзалу на Крестовском подъезжают гуляющие. Звенят бубенцы троек, визгливо ржат взмыленные рысаки, фыркают разгоряченные шведочки. Приезжающих вынимает из саней швейцар из ундеров, в подъезде встречают гладко бритые касимовские татары во фраках и с салфетками в руках. Звучит их гортанный говор, раздается титул «сиятельства», расточаемый перед купцами. Купцы входят в подъезд, отряхивают свои бобры и ильки от дорожного снега и грязи и входят в ресторан. Кто больше снегом забросан, в том и шику больше.

– Каюм! Мишенька! Вынеси моему кучеру стакан водки да закусить чего-нибудь постненького, – приказывают они татарам. – Смотри не накорми только маханиной!

– Помилуйте, ваше сиятельство!

– Петр Иванович, какими судьбами! – слышен возглас.

– А вот молодую женушку задумал покатать да Крестовский ей показать. Ведь они у тестя больше взаперти сидели и окромя приказчиков никого не видали. Ну вот, мы у тятеньки и попросились. Насилу отпустил. Сидят, костяшками на счетах балуются и в Невский монастырь к вечерне сбираются монахов слушать. Нас звали, да мы отвильнули, потому канитель.

– Чудесно! А у Исакия сегодня были?

– Были. Прелесть как дьякон провозглашал! Как гаркнет: «Анафема!» Восторг-с!

– Капитал, а не голос-с. Большие деньги нажить можно. Что ж, давайте вместе глинтвейном баловаться.

– Ходит!

– Я, Сеня, спервоначалу мороженого хочу! – шепчет мужу разряженная в пух и прах молодая женушка.

– Какое, душенька, теперь на холоду мороженое! Простудишься, – говорит муж. – Это им, знаете, в диво мороженое-то, потому они у тятеньки своего окромя мусорных повозок и ломовых извозчиков ничего не видали, – добавляет он.

– Следует молодую женушку удовлетворить, следует. Пусть их с молитвой хоть десять порций кушают. Вы какое больше любите?

– Фисташковое с ванелью, потому теперь пост; а в мясоед сливочное.

В ресторане толпы. Все столы заняты. У буфета то и дело слышатся вопросы: «Это не скоромное? Маланиной не накормишь?»

Шапки и циммерманы то и дело подымаются на головах. Новожены раскланиваются со знакомыми. Лаконические возгласы:

– Василию Тихонычу!

– Николаю Иванычу!

– Балуетесь?

– После трудов праведных.

– Чудесно!

– Вот за этим столом, Маша, я в прошлом году из-за одной цыганки на сорок два рубля одной посуды набил, – рассказывает молодой муж своей супруге.

– Чудак! Уж не говорил бы лучше, только сердце растравляешь, – останавливает его та.

– Что ж, я в те поры холостым бегал. К тому ж и тятенька меня разобидел.

У подъезда стоят кучера и троечники, выравненные городовым в шеренгу. Вот подъехал купеческий сын «на беговых». Сам весь в снегу и в грязи, и санки тоже. Даже лицо полосатое, как у зебра, от потока грязного растаявшего снега. Подъехал, выскочил, потряс коня за нос и заставил его чихнуть.

– Василий, не очищай от санок грязь, так казистее и шикознее будет! – шепчет он кучеру. – Понял?

– Еще бы не понять! Будьте покойны! Вышлите только бутылочку пивца да дозвольте парочку папиросочек! – откликается кучер.

– Принимай на бедность!

Купеческий сын дает кучеру пару папирос и исчезает в подъезде. К кучеру подходят троечники.

– Эк как вас закидало? По каким это таким трущобам шлялись?

– Сам снегом и грязью забросал. До смерти любит, чтоб в грязи… Вот тут близь Зелениной улицы свернули в сторону и давай снегом себя и санки забрасывать. Вот и в нутро накидали, – рассказывает кучер. – А сам даже как есть в пальте по грязному снегу валяться начал да и мне велел. Форсистее, говорит.

Троечники просят затянуться папироской.

– Хорошо с хозяином-то живете?

– Этот хозяин мне не хозяин, а друг, вот что! – продолжает рассказ кучер. – Теперича мне хоть умирать, так я его и то не выдам. Сам пьет и меня поит. Сам бутылку ледеру, мне стакан хересов, сам ананас жрать начнет, мне огурец вышлет, сам с мамзелью гуляет и мне говорит: «Ты, – говорит, – Василий, охулки на руку не клади». Тезка приходится. Он Василий, и я Василий. Зато уж и уважаем мы ему. Они при своей маменьке состоят. Божья старушка, но уж строги очень и алчности не приведи Бог какой! Как они мало-маля насчет денег начнут им свою скаредность показывать – сейчас мы их покойниками пугать начнем: придем в их горницу и давай «Со святыми упокой» или «Вечную память» петь и до тех пор поем, пока они нам двести или триста рублев отступного не предоставят, сколько нам на гулянку следовает. Ну, потом деньги за голенище и давай чертить!

Ямщики хохочут.

– Что ж, это бывает, – дополняет извозчик-лихач. – У меня такой же друг из береговых приказчиков был да теперь прогорать начал, потому хозяин евонный насчет кассы позорчее стал. Зато я его теперь и в долг вожу.

На горах тоже стечение публики. Мужики-катальщики вносят на горы санный дилижанс. Купцы скатываются в нем с женами «вкупе». Дух захватывает от быстрого слета с гор.

– Ну что, Дашенька, не пужаешься? – спрашивает молодой купец жену.

– Пужаюсь.

– Коли так, запри дух и держись за меня крепче…

Есть и пьяненькие. Кто предлагает пари, что он съедет с горы без саней и на брюхе. А вон хмельный купец полетел вниз и даром.

– Петр Иваныч, денежную требуху не растеряй! Держи бумажник крепче! – кричат ему сверху.

– Терять-то нечего, на середокрестной неделе банкрутиться сбирается!.. – замечает кто-то.

– Ври больше! Я к его дочке после Пасхи свататься сбираюсь.

– Что ж, от кредиторских пять тысяч отчислит, а больше – ни-ни!

– А коли так, так и к лешему его! У меня подрядчица с банями есть на примете.

Темнеет. На горах залегли цветные фонари. Количество пьяных усиливается.

– Господи боже мой! Вот модель-то! В эдакий великопостный день и вдруг куском телятины оскоромился! – доносится чей-то хмельной голос.

Вон у гор и легкая драка. Ругаются. Слышна немецкая речь. Русские сцепились с немцами.

Кого-то отводят в сторону и трут лоб снегом. Происшествие собирает публику.

В ялике

Мосты на Неве разведены. Ждут ледяного «сала». Кой-где показалось уже. Давно пора – конец ноября на дворе. Перевозы есть.

Утро. На перевозный плот у Спасителя то и дело спускается народ. Чиновники Петербургской стороны едут в должность. Парохода ждать приходится – едут на яликах.

– Не опасно? Не затрет? – спрашивает перевозного старосту купец в сибирке, подбитой лисьим мехом.

– Где затереть! Только еще показалось, – отвечает тот. – Смело садитесь. За генеральскую душу отвечаем, а не токмо что… – добавляет он.

– Всякому, друг любезный, своя душа дорога.

Купец крестится и садится в общий ялик. Поджидать недолго приходится: в ялик вскакивает чиновник в фуражке с кокардой и с засаленным портфелем в руках, женщина в кацавейке и платке, молоденькая девушка в клеенчатой шляпе, в очках и со связкой книг. Подошел мастеровой в синем кафтане и с пилой, занес было в ялик ногу и покачнулся.

– Пьян, пьян! – крикнул на него перевозный староста. – Садись на пароход! Утонешь, так с нас спросится, а не с тебя.

– Ей-богу, ни в одном глазе! – откликается мастеровой. – Господи! Хочешь, по одной половице пройду?

– Сажай его. Что тут разговаривать! – кричат из ялика. – Пора отчаливать. Смирно сидеть будешь? – спрашивают его.

– Как колода! Что ж мне из-за своей-то собственной души?..

Перевозный староста, осмотрев мастерового, дает разрешение. Тот садится. Ялик отчаливает от плота.

– Не опасно сало-то? – спрашивает купец перевозчика.

– Сало опаснее весеннего льда. Сало режет, ну а тем только напирает, – рассказывает перевозчик. – Да нешто это сало? Такие ли салы бывают!

– То-то, ты полегче.

– Робеешь, господин купец? – бормочет мастеровой. – Во я как сижу! Хочешь, сейчас под Плевну пойду? Будь козырем, ходи с заломом и кураж в затылке имей. Наблюдай меня.

– Что мне тебя наблюдать? Ты мне не указ. Ты потонешь, у тебя, может, всего и живота-то что одна пила, а у меня дом на каменном фундаменте да сироты останутся.

– И у меня одна беззаконная сиротка на каменном фундаменте есть. Мамулька зовется.

– Та, брат, плакать не будет. Сейчас себе солдата найдет. А у меня, может, при себе векселей тысячев на пять. Утону с векселями, кто сиротам заплатит? Ноне деньги-то без расписок не любят платить.

– Ох, не любят! – откликается женщина в кацавейке и платке. – Сама вот человека еду ловить на ту сторону. Скубент у меня с квартиры сбежал. Жил-жил два месяца, а как стала деньги просить за квартиру, захватил клеенчатую подушку да и сбежал. Думала, так, куда в гости ушел, ан он совсем, неделю уж как не показывается. Спрашиваю у товарищев, а те: «Он переехал».

– Расписка есть? – спрашивает купец.

– Ни боже мой! Я неграмотная. Давали уж мне расписки-то, а там вместо долга-то песни написаны.

– Ну, коли расписки нет – жалуйся Богу. Может, качества какие после себя оставил?

– Качеств у него никаких окромя клеенчатой подушки. И ту унес. Всей и требухи-то было – связка книг да подушка.

– Значит, у вас теперь свободная комната? – спрашивает девушка в клеенчатой шляпе.

– Как есть свободная. Мы на Малой Дворянской… Другой скубент в сочинители нанялся и тоже на ту сторону переехал. Этот ничего – за долг самовар и одеяло оставил.

– Я ищу себе комнату на Петербургской, – начинает девушка. – Ежели недорого возьмете…

– С девушками-то бы не хотелось возиться, – перебивает ее женщина. – Теперича кофеи пойдут, подтопки под таган… Смотрите, у нас ход через хозяйку и мы с мужем…

– Ежели недорого, мне все равно.

– А мужчинов водить будете? С мужчинами цена – без мужчинов другая. Вы, верно, с телеграпа?

Девушка краснеет и молчит.

– Может, повитуха? – допрашивает ее женщина. – Что ж вы не отвечаете?

– Я после ваших дерзостей и отвечать не хочу…

– Вы насчет мужчинов-то? Которые ежели по телеграпу или скубенки завсегда к себе песни петь водят, а то так возьмет да и наестся серных спичек. Возись потом. У меня у кумы жила одна скубенка – кислоту самоварную выпила. Свезли в больницу, а за квартиру ни копейки…

Вдали показывается на воде пятно ледяного сала.

– Смотри, смотри! На лед едешь! – кричит купец перевозчику.

– Ничего, этот лед можно с хлебом есть, – откликается перевозчик и едет прямо на пятно.

– Ты ешь, а я есть не стану. Ах ты, господи! Вот сунуло-то на ялик! Подряд ведь, братцы, брать еду. Утону, и подряда не взять. Залоги везу. Пронеси Богородица!

– Мы и сами за подрядом едем, – снова вставляет слово мастеровой.

– Какие твои подряды, купоросная твоя душа! – огрызается купец. – Перевозчик! Что ж ты на льдину-то?.. Ворочайся назад! Я не позволю! – кричит он.

– Я позволю! – перебивает его мастеровой. – Бери, земляк, Плевну! Наши на земле ее взяли, а мы на воде! Ура!

– Ах ты, дубина, дубина! Перевозчик – назад! Господа, братцы! Ведь у меня тысяча рублев наличными в кармане! И сиротам не достанутся.

Ледяное пятно проехали. В ялике смеются.

– Вы только хуже своим криком и размахиванием делаете, – замечает купцу чиновник. – Как можно в ялике вскакивать? Долго ли до греха! И чего вы боитесь? Хуже мы вас, что ли? Отчего же я сижу без робости?

– Эх, ваше благородие! – протягивает купец. – Вы чиновники, вашего брата много в департаменте; утонете – за вас ваше дело другой справит, возьмет перо и справит, а я один во всем своем составе. Кто, окромя меня, подряд возьмет!

– Черт знает, что вы городите, почтенный коммерсант!

– Нет, я дело… Какое такое ваше чиновничье упование к празднику? Пятьдесят целковых награды, и, окромя того, кошке на говядину не очистится даже, а я от своего подряда, может, каменный дом у себя на пустопорожнем месте вытянуть могу. Вот вы и учтите, кому жизнь краше.

– Эх, толстопузый, толстопузый! Всякому своя слеза солона! – упрекает купца женщина.

– Молчи, долгогривая! Правда, ваше благородие, я насчет упования-то? – пристает он с вопросом к чиновнику и трогает его за коленку.

– На такие речи и отвечать нельзя, а можно только посоветовать вам после взятия подряда отправиться в сумасшедший дом и сесть там, – произносит чиновник и отворачивается.

– Ничего, сядем! С выгодным дровяным подрядом и в сумасшедшем доме хорошо! – радостно восклицает купец, видя, что ялик приближается к плоту. – Зима-то ноне где? Много ли ее осталось? Ну, а дров-то у нас позапасено! На, получай свои две копейки! – швыряет он перевозчику деньги.

Ялик причаливает к плоту.

По обещанию

Мелочная лавочка, как она быть должна, с ее обычной, всем известной обстановкой. За стойкой рыжебородый приказчик в серебряной часовой цепочке через шею и несколько подручных мальчишек в тулупах. Идет «отпущение» товаров. На деревянном ларе около выручки сидит лакей с папироской в зубах. В одном углу сморщенная старушонка в капоре и полинялом салопе тыкает пальцем в кадушку с маслом и лижет его, пробуя масло; в другом – мастеровой в тиковом халате и с ремешком на голове покупает вареную треску. Входит кухарка, озирается по сторонам и грызет подсолнухи.

– Отпустите пол сальной свечки, – говорит она.

– Хорошо, извольте-с, – отвечает приказчик. – Куда вам такая большая партия этого самого товара потребовалась? – спрашивает он. – Петли у дверей смазывать, что ли?

– Нет, нос у хозяйки. Такое повреждение получила, что ужасти подобно! Даже хрящ с места сдвинул; ну а она сегодня вечером на именины сбирается, так думает, нельзя ли салом смазать, чтобы уж не очень были царапины-то заметны.

– От «самого»?

– Конечно, от мужа. Нешто посторонний человек станет женщину бить?

– Видно, вчера опять Карс брал? – допытывается приказчик.

– Не вчера, а сегодня. Вчера он в Киев на богомолье отправился, а сегодня поутру и избил ее.

– То есть как это: вчера на богомолье, а сегодня избил? Нешто с дороги можно? Ведь она дома.

– И она дома, и он дома. У нас нешто на богомолье ходят как у людей? У нас иначе, у нас дома ходят в Киев по комнатам.

Приказчик выражает полнейшее недоумение. К разговору начинают прислушиваться лакей и остальные покупатели.

– Была это у него, значит, в лавке неугасимая обещальная лампадка, – продолжает кухарка, – ну, он и совершил великий грех – забыл ее затеплить, а теперь и кается. «На мне, – говорит, – родительская анафема сидит, так надо ее снять добродетелью». Вот теперь и снимает: узнал, сколько верст отсюда до Киева, да и отмеривает их, по горнице ходя. Дойдет до тысячи шагов и отметит их по костяшкам на счетах. Тут уж у него в гостиной на столе и счеты лавочные лежат. «Петербург, – говорит, – мне оставить нельзя, потому приказчики без меня лавку разворуют, а здесь я по десяти верст в день киевского богомолья отмериваю, значит, сподвижничаю, да к тому же и лавку свою соблюдаю и людей в воровской грех не ввожу».

– Мудрено что-то! – разводит руками приказчик.

– Да уж так мудрено, что мы с диву дивуемся, да поди ж ты говори с ним, – отвечает кухарка. – И в это время как только ему что поперек скажешь, сейчас он четки в сторону и за полено хватается. Вчера десять верст отмерил, а сегодня на пятой версте жена ему поперечила, он и давай ее таскать.

– Истинно премудрость! И слыхом не слыхали про такое хождение. Так как же он ее избил-то? Ведь странным есть предписано в кротости себя соблюдать? – снова задает вопрос приказчик.

– Известно, пьяный. А пьянству что?..

– Как, и пьет?

– Не то чтоб в лежку пил, а крепко зашибает, хотя и на ногах тверд. «В дороге, – говорит, – и монашествующим есть разрешение вина для подкрепления сил».

– Ай да сподвижник! – восклицает кто-то.

– Теперича ходит, ходит по комнатам, устанет и сделает привал. А привал в спальне, и тут у него водка поставлена. Да уж очень зачастил что-то сегодня приваливать-то – ну и вышла карусель: потому с утра, и, главное, он постится, не токмо что рыбы, а даже с маслом и горячей пищи не вкушает. Известно, от этого он отощавши, ну, на него и действует.

– Горячей пищи не вкушает, а водку трескает. Ай да странник! – дивится приказчик.

– «Водка, – говорит, – постная, хлебная, она из ржаных зерен гонится».

– Чудно! Когда же он таким порядком дойдет до Киева?

– К Рождеству дойдет. Пудовую свечку поставит, – поясняет кухарка. – Да еще что: по дороге хочет в Новгород свернуть. В Новгороде-то, по нашему расчету, он в будущую среду будет. Давай, Митрич, скорей сальную-то свечку, – обращается к приказчику кухарка. – Мы без него и помажемся. Он теперь в лавку уехал, там воюет.

– Сейчас, сейчас, только уж ты попроси у него, чтоб он мне из Киева ладанку привез.

– Привезет, как же… Держи карман! Нет, он теперь алчнее Кощея Бессмертного. Стала я вчера ему постель в столовой из сена стлать. Ну, у нас своего сена нет, я и купила у полковницкого кучера, так зачем на пятиалтынный купила, а не на пятачок. Ругательски изругал.

– Значит, он у вас уж и спит по-походному?

– Совсем по-походному, как, значит, странники в пути. Даже и камни под сено подкладывает, ну а под голову – котомку. Ведь он с котомкой за плечами у нас по горницам-то шагает… И палка у него в руках дорожная.

– Ну, на камнях-то ему после двухспального пуховика не больно мягко спать… Поди ворочается, ворочается, – замечает сидящий около выручки лакей.

– Куда! Как в воду опущенный спал. Ведь пьяному-то все равно: он так и на каменной мостовой выспится, а тут все-таки сено. Так вчера всю ночь насвистывал и храпел, что на меня даже ужас напал. Думала, уж не домовые ли на чердаке возятся.

– Пожалуйте пол сальной свечечки. Желаю вашей хозяйке от повреждений исправиться, – говорит приказчик, подавая кухарке сверток. – Вот, брат Алексей Филатыч, дела-то какие бывают, – обращается он к лакею.

От Петербурга до Колпина

В вагон третьего класса, стоявший на петербургской станции Николаевской железной дороги, загнали уже народ. Тесно, душно, пахнет тулупом, сапогами, какою-то затхлою сыростью. Пассажиры самые разношерстные. Кого только тут нет. Монах со сборной книжкой, мужики с пилами в чехлах, пьяный мастеровой в синем кафтане с наваченным задом и с гармонией в руках, баба с грудным ребенком, солдат, стриженая девушка в очках и клеенчатой шляпе, и околоточный, и пр. и пр. Ждут третьего звонка. На одной из скамеек у окна приютился молодой человек с русой бородкой в конфедератке, в нарядной коротенькой дубленке и в высоких сапогах. Как раз против него сидит чуйка с клинистой бородкой. Шея его обвязана гарусным шарфом и согнута набок. По временам он держится за нее и стонет. Молодой человек в дубленке смотрит на него в упор.

– Нездоровы? – спрашивает он.

– Даже ужасти! – отвечает чуйка. – Теперича шею вот в этом самом хомутном месте словно кто тюрпугом… Так и винтит. И в голову как бы кто поленом… Распрямиться не могу. Ой!..

– Это у вас ревматизм.

– Неумытый его знает, что такое, а только дерет. Справляли мы тут престол у земляков, ну, я и залег хмельной на окно спать; проснулся – страсти подобно. Ох!

– Надуло сильно. Надо холодом лечиться, льдом, снегом. Со мной на охоте тоже несколько раз бывало. Ночуешь как попало, ну и схватишь ломоту, – рассказывает молодой человек. – Да вот что, – прибавляет он, – возьмите сейчас медный пятак, положите его к холодному стеклу и, как он сделается холодный, – прикладывайте к больному месту.

– Поможет?

– Сейчас облегчение получите.

Чуйка разматывает шарф, берет пятак и, нахолодив его на мерзлом стекле, прикладывает к шее. Молодой человек достает книгу и начинает читать. Прошло минуты две.

– Барин, господин, – говорит чуйка. – А ведь ломота-то прошла, и по голове не бьет, и шея распрямляется! Во!

– Ну и отлично. Я по опыту… – отвечает тот.

– И как чудесно! Просто как рукой сняло! – продолжает чуйка. – Ну, теперь и водочки дербалызнуть можно, а то, верите ли, и не тянет к ней.

Он достает полштоф из кармана, булькает через горлышко добрую порцию и, встав с места, начинает ходить по вагону. Третий звонок. Поезд трогается.

Молодой человек продолжает читать. А чуйка, слегка захмелев, рассказывает всем и каждому о своем избавлении.

– Доктор, настоящий доктор… И главное дело – простой, приметами лечит! В один миг! – доносятся до ушей молодого человека возгласы чуйки.

На него указывают пальцами. Мало-помалу он делается героем вагона. К нему подсаживается баба с ребенком.

– Прости, родименький. На вот бараночек связочку прежде всего, – говорит она. – Дитя у меня животом мается. Теперича как вдарит, инда взвизгнет, посинеет весь и давай реветь…

– Я, матушка, не доктор, я не лечу, – в недоумении отвечает молодой человек. – Возьми свои баранки.

– А соседа-то сейчас вылечил. Помоги и нам. Пробовала я и медом его перед печкой мазать…

– Соседу я так, к слову… Общеизвестное средство…

– Ну, и нам к слову это средство. Ребенок махонький, долго ли до греха? На вот еще двугривенничек.

– Повторяю тебе, что я не лечу. Оставь меня, дай читать.

Баба со вздохом поднимается с места.

– Ну что? Не принял? – встречает ее вопросом мастеровой с гармонией. – А все оттого, что питерской сноровки не знаешь… А меня вот сейчас примет.

– Ваше высокоблагородие, будьте к мастеровому человеку в благосклонном благоутробии, – говорит он, подсаживаясь к молодому человеку. – У меня вот в поясах ной происходит. Теперича, как вот один глаз прищурю и понатужусь, – хуже, даже подчас смерти подобно… Только вином и спасаюсь. Но помилуйте – разоренье. Иной день на полштоф не выработаешь… Явите божескую милость… Пользовал меня тут один коновал лошадиной пеной с кирпичом…

– Голубчик, я не доктор, я не лечу, – отрывается от чтения молодой человек.

Мастеровой грозит ему пальцем.

– Врешь, барин! Лечишь! А только ты свое благоутробие на бедного человека не хочешь показать.

– Оставь меня, мой милый, дай мне почитать. Иди и садись на свое место.

– Что ж, я пойду, – обидчиво произносит мастеровой и встает. – А только я к тебе лаской, а ты брыкаешься. Погоди, и самого скрючит. Ведь знахари-то сами себя лечить не могут.

– Что, взял? – дразнят садящегося на свое место мастерового. – Протурили?

– И вовсе не протурили! А просто я его уважать не хотел.

Проходит минут пять. Против молодого человека садится жирный купец в енотовой шубе и начинает тяжело вздыхать. Потом дышит на стекло вагона и выводит на нем пальцем вавилоны, а сам косится на молодого человека.

– Сна нет у меня, – произносит он наконец, обращаясь к нему. – Потом пужаюсь всего. Как заведу глаза – сейчас либо черти, либо ведьмы с зелеными хвостами, а то так просто голые мертвые тела по горнице носятся, и холод от них.

Молодой человек поднимает голову от книги и улыбается.

– Да мне-то что же, наконец, за дело? – восклицает он.

– Как что? Да ведь вы доктор? Простыми средствами лечите.

– Такой же доктор, как и вы сами…

Купец задумывается.

– Послушайте, господин: мы и зелененькую дать в состоянии, ежели вы простыми средствами… У нас дом на Обводной канаве.

– Оставьте вы меня в покое!

– И записку насчет жильной крови дать не можете?

– Уйдите, пожалуйста.

Купец поднимается с места.

– И купца прогнал, – толкуют в вагоне.

Через десять минут перед молодым человеком садится монах и начинает разуваться.

– Аще странному человеку поможешь… – начинает он.

– Вам что?

– Рана вот у меня, ваше боголюбие, на ноге…

– Это истинное наказание! Оставьте меня в покое! Я не лечу! Я не доктор! И дернуло меня!

Еще через несколько минут на месте монаха сидит уже женщина в ковровом платке на голове.

– А заочно вы, господин доктор, лечите? Муж у меня на прошлой неделе сверзился с лестницы… Аккурат в Михайлов день. С именин от кума хмельной шел!

– Боже мой! Боже мой! – чуть не скрежещет зубами молодой человек. – Послушайте, долго вы все здесь будете меня мучить?

Глаза его сверкнули.

– Уйду, уйду! Простите!.. Я думала, что для женского пола… – бормочет испугавшаяся женщина и отскакивает прочь, но на ее место сейчас же садится околоточный.

– Билет от медицинского департамента на дозволение заниматься медицинской практикой имеете? – прямо и без обиняков спрашивает он.

– Ничего я не имею. Послушайте, вы неглупый человек…

– А как же сейчас тут пассажира вылечили? Знаете ли, что по силе статьи…

Раздается свисток. Поезд останавливается.

– Станция Колпино! – возглашает кондуктор.

Молодой человек хватает свой багаж и бежит в другой вагон.

– Барин! Господин! Господин доктор! – кричат ему вслед, но он не оборачивается.