Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Среди деликатной публики

Выдался теплый майский вечер. Нева не шелохнет. К тоням на Аптекарском острове подплывает ялбот о двух гребцах. Старательно работают мускулистые руки лодочников. В ялботе купец с женой. Вид первого напыщенно-солидный, вид второй болезненно-рыхлый. Борода у купца подстрижена и расчесана, шляпа слегка надета набок, пальто нараспашку и показывает борт сюртука с пятком маленьких «будничных» медалек, помещенных в ряд на золотой булавке. Купчиха в бархатном пальто, в легонькой шляпке с обилием цветов и в светлых перчатках. На подмостках тоней виднеются полковник в эполетах, пестро одетый молодой человек со стеклышком в глазу и две дамы с нарядным мальчиком. Мужики тянут тоню.

Подъезжая к тоням, купец приосанивается, поправляет медальки и говорит жене:

– Пожалуйста, держи себя во всей своей благородной дистанции. Видишь, там сегодня деликатная публика собралась и нашего суздальского письма не видать. Поняла?

– Поняла, Кондратий Савельич.

– То есть что поняла? Помни, что ты хотя и паркетчица по мужниной столярной профессии, но мануфактуру эту из головы брось и чувствуй как бы в не себе. Паркет паркетом, но у меня все-таки мундир восьмого класса, а посему лучше по своей глупости молчи. Ввяжешься в разговор – можешь завраться, и выйдет конфуз среди деликатной публики.

– Слушаю, Кондратий Савельич.

Ялбот причаливает к помосту. Купец и купчиха выходят из ялбота.

– Счастливого улова, господа! – произносит купец развязно и кланяется публике. – Но где же здесь уполномоченное лицо от тоней? Я не вижу его в своем составе, – обращается он к рыбакам.

К купцу подбегает приказчик тоней в синей чуйке и снимает картуз.

– Накройся, любезный! По какому курсу ноне отпущаете?

– По три рубли брали, но господин полковник полтину выторговали, то и с вашей чести, – отвечает приказчик.

– А ежели я оптовый покупатель и приехал поддержать тебе коммерцию на дюжину тоней?

– Цена одна, что с людей, то и с вас.

– Чудак, но должен же я по моей инструкции какой-нибудь профит иметь. Не так ли, господин полковник? Откройте ваш вердикт, – относится купец к полковнику.

Тот пожимает плечами и, еле сдерживая улыбку, произносит:

– Конечно, на двенадцать тоней уступку сделать можно, но, я думаю, вы не успеете их закинуть. Скоро стемнеет.

– Это уж опять не его сюжет, а моя собственная подробность. Может, я такой каприз подпущу, что и целую ночь ловить буду. Господин коммерсант, соглашайтесь.

– Невозможно-с, – разводит руками приказчик. – От хозяина нахлобучка может быть.

– В таком разе я арендую только четыре тони и оставлю вас с вашим хозяином в мирной овации, – растягивает слова купец.

Приказчик кланяется.

– Будьте счастливы! Кроме осетра и стерляди!

– Как кроме осетра и стерляди! А вдруг такой экспромт, что осетр? Может, я затем и приехал, чтоб ждать, пока он не попадет в мои дипломатические сети.

– Тогда другой уговор. Меньше трех рублей за тоню я взять не могу.

– Согласен! – отвечает купец и, обратясь к полковнику, говорит: – В сущности, весь пункт на четыре тони в двух канареечных, а привилегия большая. Теперича меня то головное воображение занимает, что вдруг осетр или стерлядь. Переговоры мы вели при всем вашем конгрессе, и отвиливать он не смеет, а ему обида. Вы генерала Переплетникова изволите знать? Он у нас в братстве заседает, куда я взносы делаю. Так вот-с: раз ему на Козлах три стерляди!.. Приказчик, видя всю эту музыку, полбороды из физиономии своей вырвал! Ей-ей. Потому невская стерлядь по своей редкости птичьему молоку вровень. Анисья Петровна! Вы бы присели, а то даме на дыбах долго ли устать? – переносит он свое внимание на супругу. – Вон и скамеечка.

Та молча садится.

– А вы, должно быть, большой охотник до рыбной ловли? – спрашивает купца полковник.

– Большое одоление питаем, но некогда нам этой антимонией заниматься. Теперича окромя мануфактуры и коммерческих дел я в трех братствах и двух приютах заседаю. Конечно, иногда дела такие в заседаниях, что одно пресс-папье из себя строишь, а все-таки сиди. Вы князя Мухтарского, Аристарха Никодимыча, изволите знать? Он у нас председательское кресло держит.

– Нет, не знаю, не слыхал.

– Тоже большую слабость к рыбной ловле имеют, но ту механику любят, чтоб самому с удочкой сидеть. Раз парадный обед в нашем обществе из-за своего рыбного малодушества прозевали. Приезжают, а мы уж пунш-глясе лижем и речи из себя испускаем. В другом манере я, будучи с ним на тонях около Бердова завода, чуть-чуть вот этот самый жалованный перстень в воду не опустил. Вытягиваем угря, а он из сети в прореху лезет. Князь увидал и кричит мне: «Кондратий Савельев, держи!» Тут я как был во всей амуниции и ринулся… Что смеху-то было! Страсти! Анисья Петровна, помнишь?

– Даже очень чудесно, – откликается супруга. – У вас еще в те поры подтяжка лопнула.

Купца слегка коробит.

– Подтяжку можете и при себе удержать, – говорит он, – а я вас про свою рекогносцировку с перстнем спрашиваю.

– И про перстень помню. Вы тогда полагали, что его налим проглотил, а потом в мелкой ряпухе нашли.

– Ну, вот-с. Хорошо еще, что в те поры был без мундира и без регалий, а в носильном платье. Весь измучился. В мундире бы неприятно было! У меня все-таки восьмого класса.

– А вы чем занимаетесь? – спрашивает полковник.

– Паркетный мануфактурист. Теперича наши произведения в Париже на выставке сияют, и я как экспонент во всем своем составе полагаю в компании с некоторыми негоциантами и сам туда променаж сделать. Только насчет курсов сомнение.

Полковницкую тоню вытаскивают, но пустую.

– Водицу изволили процедить, ваше высокоблагородие, – говорит купец. – Ну, да и то сказать – зато свой авантаж потешили. Теперича мой черед. Но я полагаю господам рыбарям четвертную мужицкого шампанского выставить, чтоб вольготнее тянули. В Нищенский же комитет вносим, ну а сии персоны небольшую пропорцию от нищих содержат. Ребята, четверть жертвую! – восклицает он.

Полковницкое семейство уходит. Купец раскланивается с полковником.

– До приятного свидания-с. Может, в Париже на выставке придется встретиться, так половим и иную рыбку с вашим высокоблагородием, – говорит он, приветливо улыбаясь, долго смотрит ему вслед и, обратясь к жене, цедит сквозь зубы: – Дура полосатая! Не умеешь среди деликатной публики себя потрафить! Ну, к чему ты насчет подтяжки вывезла! Весь альбом испортила. Тьфу!

На невском пароходе

У пристани Летнего сада свистит пароход, но прочь не отходит. На корме и на носу стоят чухны-матросы и смотрят на набережную, поджидая пассажиров. Находящиеся на пароходе пассажиры возмущены долгим стоянием.

– Скоро ли? – спрашивают они.

– Сейчас отвалим. Вон господин бежит, – хладнокровно отвечает шкипер.

– Да что сейчас! – выходит кто-то из терпения. – Мы уж это слышим полчаса!

Машинист дает продолжительный и долгий свисток.

Матросы, видя, что «ничего не поделаешь», снимают трап.

– Стой! Стой! – кричит кто-то у кассы, и на пристани показывается средних лет запыхавшийся мужчина в сером пальто и круглой шляпе. В руках у него зонтик. Пот с него льет градом. На усах сбитые сливки. Так как трап уже снят, то он спрыгивает на пароход прямо с пристани.

– Слава тебе господи! Наконец-то я поймал его, мерзавца! – восклицает он и даже крестится.

– Утритесь. У вас усы замараны, – замечает ему кто-то.

– Не до того мне-с! Это у меня в мороженом! Тридцать шесть рублей с четвертаком!.. Постой, я тебе покажу, фараонова ты мышь эдакая.

Мужчина в сером пальто начинает бегать по пароходу и кого-то искать.

– Да куда же, наконец, ему деться? – разводит он руками. – Сударыня, вы тут на юру сидите, не видали ли вы, куда проскочил господин такой, в серой крылатке и шляпа тирольцем? – обращается он к какой-то даме.

– Здесь много господ проскакивало, – отвечает та.

– Ох, этот человек заметный! Вид у него самый богомерзкий. Так и хочется плюнуть! Лицо зеленое, и переносье сломано.

– Бог знает что вы городите!

– Послушайте, вы кого ищете? – интересуется солидный гладко бритый господин, смахивающий на бульдога.

– Барина с зеленым лицом.

– То есть как это – с зеленым?

– Не с зеленым, а с серым и на нем эдакие крапинки, – запыхавшись, отвечает серое пальто, блуждая взором по сторонам. – Переносья у него совсем нет, а как бы трещина и на носу очки. Точь-в-точь обезьяна! Ах ты, господи! Сам своими глазами видел, как он сюда на пароход вскочил и вдруг… Ну, скажите на милость! Словно спиритовизм какой-то, что в Морской англичанин за пять рублей показывал! Не залез ли он туда, в нутро, к машинисту?

– Кто ж его туда пустит? Украл он у вас что-нибудь, что ли?

– Не украл-с, а должен. То есть не мне должен, а хозяину, а хозяин взял да и поставил мне в счет! Для нашего брата приказчика тридцать шесть с четвертаком – деньги большие! Ах ты, господи! Вот уха-то стерляжья!

Серое пальто в изнеможении падает на скамейку.

– И ведь каким шильническим манером объегорил-то меня! – продолжает он. – Приходит в нашу лавку на Перинную линию, покупает охотничьи сапоги и резинковое пальто и говорит: «Пришлите, дома деньги отдам». Посылаю с мальчонком – отвечает: «Благодари!» Тот, дура с печи, и оставил товар. Семь вихров ему вырвали, а какая из того польза? Шлю за деньгами раз – дома нет, два – дома нет, три – то же самое! На четвертый раз говорят: «Оспой умер» и вдруг сейчас в Летнем саду нос с носом!..

– Но отчего же вы его там не схватили? – интересуется кто-то.

– Ах, господин! В том-то мое и несчастие, что я был с одной штучкой из наших обшивалок. Ведь башмачники мы, и у нас эти самые мастерицы большой антресоль составляют. Чудесно. Сидим это мы с ней в Летнем саду у ресторана; сам мороженое ем и ей порцию стравил. Товарищ с нами из соседней лавки. Вдруг этот самый барин с зеленым лицом! Увидал меня, да как шасть!.. Я за ним. Официант меня за фалды… Кричу: «Товарищ заплатит!» Вырвался и побежал. Глядь – он на пароход. Я сюда и вот, изволите видеть: словно сквозь землю провалился!

Огорченный приказчик опускает руку в карман и восклицает:

– Батюшки! Что ж это такое! Я по забывчивости даже ложку от мороженого стянул! Вот она.

Пассажиры не могут удержаться от смеха.

– Ну, что ж такое! С кем чего не бывает. Завтра принесете и отдадите им, – утешают они его.

Приказчик хватается за голову.

– А уж пуще всего мне этой штучки из обшивалок жаль. Совсем, господа, с ней на мази дело было, и вдруг эта зеленая рожа с крапинками! Вы то учтите: что я этой самой обшивалке апельсинов одних у нас на линии скормил! Опять это самое мороженое. Совсем прикормил, а для чего, спрашивается? Теперь поди сидит, подлая, с товарищем и амуры строит. Э-эх!

– Но неужели же ваш товарищ?.. – замечает кто-то.

Приказчик вскидывает на него глаза.

– Будьте покойны! У нас на линии молодцы тоже охулки на руку не положат, не опустят, что по речке плывет, – говорит он. – Одно только насчет этой обшивалки утешение, что у товарища денег всего на все полтора рубля было, тогда как мы… Позвольте, позвольте! Что ж это такое?!

Приказчик хватается за свое пальто и рассматривает полы, сует руки в карманы.

– Так и есть! Вот несчастие-то! – вопит он. – Впопыхах-то я товарищево пальто надел, а свое деньгами с двумя красненькими и зелененькой ему оставил? Ну, теперь все пропало! Пароходщик, стой! Стой! Я выйду!

– Послушайте, куда вы посередине Невы выйдете? – останавливают его.

Приказчик в отчаянии.

– Вам, господа, хорошо рассуждать, а у меня кровное пропадает! – орет он, размахивая руками. – Зеленой роже – тридцать шесть с четвертаком, товарищу – двадцать три рубля! Шутка это? Ах ты, господи! Стой! Стой!

Его высаживают на пристань Черной речки.

– Извозчик? Извозчик! В Летний сад! – кричит он, но у пристани нет извозчиков.

На пароходе хохот.

Вербное гулянье

По галерее Гостиного двора бесцельно двигается пестрая толпа самого разношерстного народа и приценивается к выставленным на столах сластям, безделушкам и книгам. Теснота страшная, доходящая в некоторых местах до давки. То там, то сям протискиваются сквозь толпу здоровые детины в тулупах, продающие с рук какого-нибудь «чертика в банке», дерущихся петушков, детский телефон или красный воздушный шар. Бродят и присущие каждому гулянью франтоватые «стрекачи» с пряничными баграми и топорами на плечах и, как водится, стараются задеть молоденьких дам, дабы пристать к ним с разговором. В большинстве случаев уста проходящих жуют. На Вербах едят пряники даже и те, кто никогда их не ест.

Вот пара стрекачей с пряничными топорами в руках идет по следам двух молоденьких девушек. Одна из них несет искусственный розан в горшочке. Стрекачи стараются завязать разговор.

– Не знаешь, кому отдать преимущество: розану или его владелице, – говорит над самым ухом девушки один из стрекачей в налощенном цилиндре на голове.

Девушка старается отвернуться, сдерживая улыбку, но стрекач не отстает. Другой является на подмогу.

– Дивлюсь, как это ты сравниваешь с розаном, – возражает он товарищу. – Хорошенькую девицу я скорей сравнил бы с бутоном.

– Банкового кассира купить не желаете ли? – восклицает рослый детина в полушубке, суя проходящим чуть не под нос классического вербного чертика в банке.

– Купите вот, барышни, себе кассира в банке, – пристает к девушкам стрекач. – Отличный жених выйдет. Он давно уже в банке сидит, значит, влучшую успел его ограбить.

– Отвяжитесь, пожалуйста!

– Да мы к вам и не привязаны. У нас даже и веревки нет.

Одна из девушек предлагает другой сластей.

– Довольно, Надя, зубы заболят, мы ели.

– Вот уж на ели-то вовсе не похожи. Скорей же вы незабудки, – не унимаются стрекачи.

– А вы так вот дерево, сосна! – выходит из терпения девушка.

– Ошибаетесь, совсем не со сна. Еще в девять часов утра встали, а теперь два часа.

Стоящий на пороге франтоватый приказчик остановил нарядную даму с двумя мальчиками.

– Супруг ваш здоров ли? – спрашивает он.

– Слава богу, но только все поясница болит, – отвечает дама. – Полагаю так, что от сидения в трактире. Иной день по семи раз… Тут ведь у него очистка мусора была по казенным местам, – ну, с одним смотрителем, с другим, с третьим. Угостишь человека – десяток коек выгадаешь. Я уж и не препятствую.

– А вчера у нас папенька пьян был, – вставляет свое слово мальчик.

– Ах, какой ты дрянной мальчишка! – возмущается мать. – Когда же это было? Вот за ухо тебя!

– За ухо – оторвешь, а вы лучше за вихор! – подает совет кто-то из мимо проходящих.

– Вот срам-то! Пойдемте домой, коли не умеете держать себя! – восклицает дама и, кивнув приказчику, тащит ребятишек за руки.

Те ревут.

– Запахните, Анна Дмитриевна, тальму-то, а то здесь шильничества много; как раз кошелек из кармана выудят! – предостерегает ее приказчик.

– К нам, господа! Преотменная еда! Сам бы ел, да деньги нужны! – зазывает балагур-мужик, стоящий около столика со сластями.

Подходит пожилой купец в фуражке с большим наваленным дном. В руках у него громадный пучок вербы. С ним маленький сынишка в длинном пальтишке, сшитом «на рост».

– Давай-ка коврижку медовую, да только помягче, – говорит купец.

– Халвы хочу, – заявляет мальчишка.

– Нельзя халвы, халва скоромная, – дает ответ купец. – Козье молоко туда мешают.

– Помилуйте, что вы, ваше степенство, стоит ли козье молоко мешать. Да и где его здесь возьмешь? – возражает торговец. – Возьмите фунтик. Право, не скоромная. Тут сахар, миндальное молоко да розовое масло, что архиереи себе руки мажут. К архиерейской руке по постам прикладываетесь же? Какая тут скоромь!

– Да ты врешь! Знаем мы вас тоже. Вам бы только продать, а о грехе человеческом дела нет. Побожись, коли постная.

– Ей-богу, постная!

– Нет, ты сними шапку, взгляни на небо и перекрестись.

– Да что вы! Ваше степенство! Ей-ей, нехорошо, народ смотрит, – упирается мужик, однако снимает шапку и крестится.

– Ну, коли так, отвесь фунтик. А конфекты эти самые у тебя без серы?

– Зачем же с серой-то? Помилуйте! Что вы?..

– Мало ли зачем! Говорят, для цвета эту самую серу примешивают, чтоб цвет нагнать. Ну, а что за радость, ежели ребятишки наедятся и у них почнут животы болеть? Ежели без серы, то тоже насыпь фунтик.

– Смело берите! Ничего не подмешано.

– И кирпичу толченого, скажешь, для весу тоже не подмешано? – спрашивает купец. – Эх, ты! Кирпич во все конфекты идет. Сахар-то почем? Ну, да уж кирпич – бог с ним! Только на зубах хрустеть будет, а животам не тревога!

Две дамы покупают у бабы вербу, выбирая ее в корзинке. Баба старается навязать им несколько пучков.

– Куда нам столько! Что ты! – восклицают дамы.

– По хозяйству, сударыня, пригодится, – отвечает баба. – Ежели у кого ребятишки маленькие, то лучших розог и желать не надо. Все лучше, чем из веника-то выдергивать. У вербы прут гибкий, к телу ласковый.

– Нет, нет. Мы не сечем своих детей. Нынче уж розги-то из моды вышли.

– Полноте, сударыня! Никогда они из моды не выйдут, – уверяет баба.

– Батюшки, у меня сейчас кошелек из кармана вытащили! – раздается в толпе визгливо-слезливый женский голос.

– Слышишь, кошелек вытащили, – громко замечает какой-то франт приятелю. – Бьюсь об заклад, что это кассир какого-нибудь банка согрешил для практики! – острит он.

Окружающие смеются.

Приехал!!!

Маленькая квартирка девицы, проживающей, по выражению старшего дворника, «на отдельном положении у одного обстоятельного купца как бы в племянницах или в гувернанках». Вечер. Небольшая спальная, разделенная пополам драпировкой и уставленная дешевой мягкой мебелью, крытой пестрым ситцем. На столе среди полудюжины пустых пивных бутылок горит лампа под абажуром и освещает полную девицу в ситцевом распашном капоте, сидящую на диване, поджав под себя ноги и с папироской в руках. Глаза ее заплыли жиром от сна и пива, объемистая грудь колышется, как кузнечный мех, полные руки с трещиной на пульсе в браслетах и кольцах. Невдалеке от девицы на стуле тщедушный мужчина с небольшими усиками. Он в мундире телеграфиста, надетом в один рукав, и с гитарой. Тут же на стуле старуха-тетенька в темном платье и ситцевом платке. Тетенька хмельна и поклевывает носом, телеграфист пьян и пощипывает струны гитары, сама девица тоже на «втором взводе» и, зажмурив глаза, подпевает под гитару визгливым голоском:

 
Ах, как сердце бьется сильно!
С глаз текут слезы обильно!
Лучше б я, млада девица,
При своей маменьке жила.
 

– Ну, опять канитель затянула, – прерывает ее тетенька. – Так, словно когтями кто за сердце… И что это тебе за песня жалостная далась! С чего ты ноешь?

– Понятно, что со своей собственной грусти от страшной тоски, – отвечает девица. – Так как я теперь наподобие как бы канарейка в клетке.

– И полно, матка! Ешь ты сладко, живешь за купцом, словно принцесса, самовар с пивом и кедровыми орехами со стола не сходит.

– А коварства эти самые, что он под меня подпущает, вы не считаете? Теперича я просила пальто, а он тальму прислал. Опять же говорит: «Коли по немецкому клубу будешь шляться, я тебе душу выворочу!»

– Да ведь не выворотил же.

– Потому и не выворотил, что полено это самое вместо меня в стену попало, а кулаками все-таки по лицу два раза прошелся и за косу по комнате променаж сделал. Лоб-то мой на виду; извольте посмотреть…

– Да что тебе, с лица-то портреты рисовать, что ли? Он тебя с синяками-то еще больше любить будет. Взглянет и вспомнит, какой ты мученический венец от него прияла.

– Петьку вон гонит. «Приду, – говорит, – увижу и перечницу из носа сделаю».

Девица кивнула на телеграфиста.

– Еще бы его-то вон не гнать, когда он видит в нем своего интригана.

– Мы его тоже хотим пистолетной идеей попугать. Нынче это в моде, – отликается телеграфист. – Что он куражится? Сейчас дуло приставил и бери с него сто целковых.

– А вот за эти слова тебя по шапке! – снова говорит тетка. – Купец ей кормитель, а ты пьявка.

– Пожалуйста! Уж и пьявка. Всего только и взял я с нее шесть рублей на брюки да два с полтиной на гитару.

Девица потягивается.

– Ах, тетенька, да бросьте эти самые ругательные комплименты! И что это, право, кухарка пиво не несет! Долго ли полдюжины взять!

Пауза. С разных сторон вздохи. Телеграфист плюет в колки гитары. Девица звонко разгрызла орех. В комнату вбегает запыхавшаяся кухарка с пивом.

– Спасайтесь! Спасайтесь! Приехал! – кричит она. – Сам приехал! Иван Федосеич.

Все вскакивают с мест. Делается смятение. Порожние бутылки падают со стола. Телеграфист напяливает на себя мундир и сует гитару под диван.

– Где он? – спрашивает девица кухарку.

– На дворе с какими-то мастеровыми ругается.

– Пьян?

– Ужасти подобно! Дворникам дал рубль на чай, и те с фонарями около него. Шел мимо поленницы дров – разрушил, от чулана дровяного дверь выворотил, купил в мелочной лавочке семь фунтов патоки и тебе в подарок несет! – рассказывает кухарка.

Все суетятся.

– Куда мне?.. – спрашивает оторопевший телеграфист. – По чистой лестнице или по грязной?

– Иди по чистой. Он хочет по грязной идти, чтоб тебя изловить.

– Вот он пистолет-то бы теперь!.. А ежели он вдруг и сам по чистой? – снова задает вопрос телеграфист.

– Тогда убьет. Завидишь его – прямо беги наверх и спасайся в чужую квартиру.

– А мне, Катенька, здесь можно остаться? Ведь я тебе все-таки тетка, – мечется старуха.

– Уйдите, уйдите! Он даже сказал мне: «Как только увижу твою тетку – сейчас ей все лицо горчицей вымажу!»

– Катя! Дай хоть двугривенный на извозчика! Шутка – на Васильевский остров пешком! – вопит телеграфист.

– Нет у меня двугривенного! Вот тебе целковый.

– По грязной, по грязной лестнице идет! – кричит кухарка из кухни. – Спасайтесь по чистой! Батюшки, замок у чьего-то ларя сорвал!

Телеграфист и тетка спасаются по чистой лестнице. Пауза. В кухне слышны шаги, падает кастрюлька с полки и раздается пьяный возглас:

– Дома ли моя беззаконная Катерина Палагевна на каменном фундаменте?