Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Перед походом гвардии

На Царицыном лугу оживление. Против Павловских казарм раскинуты парусинные палатки, вытянут целый ряд обозных фур, лазаретных фургонов с красными крестами на белом фоне. Тут же прохаживается народ. Виднеются купцы, мужики, бабы и солдаты. Появились разносчики с ягодами, с квасом, с мороженым. Бродят саечники с рубцом, с печенкой, с огурцами. То там, то сям виднеются большие группы и маленькие. Очень много пьяных. Ближе к Лебяжьей канаве расставлены ряды экипажей с лошадьми. Кучера спешившись. Привели и так лошадей. Идут толки и разговоры. Мелькают полицейские, военные ветеринары, офицеры. Идет сортировка и браковка лошадей для отбывания военно-конской повинности. Солдаты перебегают от группы к группе с самоварами, медными чайниками и другим домашним скарбом и продают их. Масса покупщиков, много и так глазеющих. Дело происходит перед походом гвардии в Европейскую Турцию.

У шоссе, в ожидании вагона конно-железной дороги, стоит купец и купчиха и смотрят.

– Это что же, Меркул Тихоныч, такое разнообразие в публике, к примеру, как бы толпа? Задавили, что ли, кого? – спрашивает супруга.

– Уж и задавили! Поход, одно слово, – вот и все! – отвечает супруг. – Вон там маклаки у солдат окупацию вещей делают, а здесь конская повинность происходит.

Лошадей берут. Нынче не прежняя пора, не токмо что человек, а и скот служить должен. Будь ты купеческая лошадь, дворянская или так, с извозчичьего двора – всем одна честь, все под красную шапку.

– О Господи! Спаси нас, грешных! Вот до какого времени дожили! – вздыхает купчиха.

– Будь ты хоть водовозная кляча, будь ты хоть тысячный жеребец или беговая кобыла…

– Ох, Создатель! Тебя-то уж ни за что не возьмут?

– Меня не возьмут, я свои года выжил и уже давно в достодолжную негодность пришел.

– Вчера кухарка в лавочке слышала, что будто как ежели неустойка, то и баб брать будут.

– Врет! Баба в походе – только одно стеснение, потому от нее, окромя визгу, даже и шерсти никакой.

– А сестры-то милосердия?

– То особь статья. Там доброволия. Хочешь – иди, не хочешь – валяйся по-прежнему дома на кровати.

– Нет, я думала насчет солдатской стирки или починки белья…

– Сами стирают и сами чинят. Вон солдатик самовар продавать несет.

– Это зачем же?

– Деньги нужно. А самовар в походе – на что он!

– Все-таки после сражения, например, взял бы и наставил самоварчик. Разгорячившись-то хорошо оно чайком…

– Дура ты, я вижу. Ну, да по малоумию тебе и прощается. А разговор брось. Вон дилижанец идет.

Купец и купчиха направляются к вагону конно-желез-ной дороги.

Группа солдат. Три чуйки, опоясанные красными кушаками, наперебой, вырывая друг у друга какую-то ветошь, с презрительным видом знатоков рассматривают ее, вскидывают на воздух, стелют на землю. Продавщик стоит поодаль. На сцену взирает полотер со щеткой на плече и с ведром мастики в руках.

– Бога ты не боишься! Прибавь пятиалтынный-то. Ведь за веру идем. И за тебя кровь проливать будем, – говорит солдат.

– За меня проливать нечего, а вот тебе последний сказ: рубль без четвертака хочешь? Тогда и деньги на бочку, – отвечает чуйка, борода клином.

– Пятачок я, так и быть, на фабру для усов накину, – добавляет другая чуйка с подвязанной скулой, но, видя, что солдат хочет идти, кричит: – Ну, еще на табак трешник!

– Рубль серебра и ни копейки меньше, – отчеканивает солдат. – Лучше черту под халат отдам.

– Разбросаешься. Ну, слышь, без гривенника целковый! И то уж так, что за веру и за отечество!

Солдат отходит. За него вступается полотер.

– Прибавь, земляк. Аль на тебе креста-то нет? – говорит он чуйке. – Ну, что за радость, коли из-за гривенника черти на том свете припекать тебе начнут?

– Смотри самого не припекло бы! Ты чего ввязываешься?

– Нас припекать нечего. Мы Бога не забыли и Богородицу помним чудесно.

– Ну, твое при тебе и останется! Иди-ка щеткой по квартирам шаркать, да и где что плохо лежит высматривай, в том твоя обязанность.

– Что?

– Ничего, проехало!

– Нет, ты повтори. Вот как шаркну щеткой, так и будешь знать! Да еще и лик-то мастикой вымажу.

– А ну-ка, попробуй.

– И попробую. Поди-ка, какой белоарапский король выискался. У! Кислая шерсть!

Другой солдат продает гитару.

– Кровь проливать под турку идете? Когда выступаешь? – спрашивает полотер.

– На днях выступаем. Все животы продаем, потому куда с ними вязаться, – отвечает солдат. – За веру идем. Купи гитару-то.

– И купил бы, милый человек, да играть не умею, а то гитара – струмент чудесный. Вот ежели бы гармония…

– Да и на гитаре мудрости никакой нет. Поплюй хорошенько в колки и смело играй.

– У тебя штопора нет ли? Штопор купил бы…

– Нет, штопора нет.

Солдат и полотер безмолвно и уныло смотрят друг на друга.

– Храбрость-то в себе чувствуешь ли? Без робости идешь? – задает наконец вопрос полотер.

– Прикажут, так будешь и храбрость чувствовать. Да и чего робеть?

– У нас тоже двух молодцов в ратники требовают. Вчера поили их. Ты какой губернии?

– Тверской, Калязинского уезда.

– Ну, значит, земляк будешь. Мы сами Зубцовского уезда, шестнадцать верст от Рождества.

К чуйке подходит кухарка с корзинкой сухарей.

– А гренадеры тоже идут? – спрашивает она.

– Идут и даже на самое кровопролитие стремятся, – отчеканивает чуйка.

– Про ундера-офицера Захара Петрова не слыхали ли?

– Нет, не слыхал.

Кухарка отирает глаза от слез кончиком носового платка и сморкается.

– Ох, обидно! – говорит она. – Это для чего же палатки-то расставлены?

– А морской гарнизон пришел, ну и десант, так как они все ближе и ближе… Вот и привыкают в палатках, чтобы не сразу в поход, а с прохладой…

Солдата с парой голенищ останавливает столяр с пилой под мышкой.

– А не продается ли у вас бубен? У нас один купеческий сын возмечтал, чтоб в песельники…

– Нет, не продается. Бубны у нас казенные.

– И барабаны с собой берете?

– Берем. Без барабанов нам невозможно. Барабан нам для сигналов и чтобы страх возбуждать. Соловья продаю. Хороший соловей, ученый. Лампадка есть мельхиоровая продажная.

– Нет, этого добра не надо. И во все время сражения музыка-то у вас гремит?

– Во все время. Чтобы соблазну меньше было и чтобы никаких стонов не слыхать.

– Водку-то пьешь?

– Пью.

– Ну, пойдем, попотчую! Теперь нам вас чествовать надо, так как вы наши защитники.

Солдат и мастеровой идут по направлению к Миллионной.

Далее тихим шагом пробираются солдат и баба. Баба плачет.

– Как вернусь из этой самой Бухарии, сразу тебе две пары башмаков сошью, и ты не унывай, – говорит солдат. – А на дорогу ты мне ситцевый ватный нагрудник сшей да двумя рубашечками ситцевыми благослови, чтобы я тебя век помнил. Ты сама посуди, ежели солдату со стороны не дадут, где ж ему взять?

– Денег-то, Захар Кузьмич, голубчик, у меня нет.

– А ты платок заложи, собери скарб-то. Поняла? Вперед у хозяев возьми, да мне чтоб три рубля и чаю четверку… Я тебя оберегал, так теперь и ты свою повинность неси. Полотно у тебя есть, то продай.

– Ах, милый-то мой! Приди только завтра-то ко мне повидаться. Все отдам! – всхлипывает кухарка.

– Не запьянствую, так приду. Да и что мне к тебе теперь привыкать? Отвыкать надо. Вот вернусь из Бухарии, тогда иная статья, замуж возьму. Да, слышь, у тебя там еще пух на чердаке был?

– И пух отдам, приходи только.

Там, где выстроены лошади, особое многолюдие. Кучера и конюха, стоя около лошадей, покуривают папиросы и ведут разговоры. Лошадей по очереди подводят к столу, у которого стоят ветеринар, военный приемщик и член от Думы. Лошадям, признанным годными, надевают на шею красную ленточку с пломбой. По совершении осмотра лошадей отводят.

Вот конюх ведет лошадь с пломбой.

– Ну что? Благополучно ли? – спрашивают его кучера.

– Медаль навесили. Теперь уж не отвертится. Как раз под красную шапку угодила! – машет рукой конюх. – Скот, скот, братцы, а тоже чувствует, что под турку идти придется. Инда дрожит даже.

– Еще бы. Скотина-то, она лучше нашего предчувствие имеет, – говорит рыжебородый кучер. – Ты возьми собаку, как ежели пожару быть, сейчас она выть начнет, а перед покойником ямы роет. У меня кобелек был, так тот дождь чувствовал и опять ежели когда я домой пьяный приду. Ей-богу!

– Ну что, ребята, всех берут? Всех без изъятия? – спрашивает купец, подъезжая к кучерам в купеческом шарабане на шведке.

– Всех – которые ежели годны. Изъятия нет. Только разве архиерейским жеребцам льгота. Сейчас даже у попа мерина взяли.

– И жеребцов, и кобыл берут?

– Всех. На этот счет лошадям хуже супротив человечьего положения. У них и женское сословие в строй идет. Вон кобылка с медалью стоит.

– Заслужила, голубушка! Пущай пощеголяет: все-таки почет. Вишь, как голову-то гордо подняла! Что твой купец в мундире!

– Говорят, иные, которые жар к своему отечеству чувствуют, так и задарма коней жертвуют, – рассказывает купец.

– Это точно. Даже сказывали, что одна барыня трех жеребцов своих собственных из-под себя пожертвовала.

– От богатства завсегда можно, а ты вот попробуй-ка от бедности… – замечает кто-то.

Подъезжает кучер в коляске на паре.

– Ну что, отвертелись?

– Ни боже мой! Сам думал, что отвертятся, потому где содержанкино добро пропадает, ан нет, заклеймили. Вон они, ожерельи-то, красуются.

– Чьи эти кони? – спрашивает купец.

– Жидовской содержанки, мамзелины. Вот поди ж ты! С кажинного человека сама рвет, а тут и с нее сорвали, поплатилась.

– Ну, ничего, воздахтор новых коней подарит, – утешает купец.

– Не в том состав, кони будут, это верно, а мне вот меринка жаль, – откликается кучер. – Очень уж мы свыклись. Придешь это в конюшню и крикнешь: «Васька, хочешь сахару?» А он у меня зубами в голове искать начнет. Шальной конь. Он у нас у лабазника с Калашниковой куплен, так тот на нем верхом во второй этаж по лестнице жену укрощать ездил.

– А теперь башибузука укрощать будет.

– Башибузука укрощать трудно. У него лошадь двухжильная, и, опять же, он ее по своей мухоеданской вере мухомором кормит. Вы, сударь, газету-то читаете? Правда ли говорят, Великобритания Англии пенсию платит, чтоб нас стращать? И будто, окромя того, семь фараонов из Черного моря вызвала.

– Не слыхал, не слыхал. Египет поднимается, – отвечает купец, – но ведь в Египте какой народ? Одно слово – египетский. На ногах жидок, вместо ружья у них алебарда, и вера такая, чтоб не только что свинины, а даже и ничего кислого и соленого не есть.

– Это Египет, что на мерблюдах-то ездят?

– Он самый.

– А хорошо, братцы, теперича этим туркам! – восклицает конюх. – Они на войне никогда с голоду не пропадут. Хлеба нет, маханину жрать начнут. Сколько коней-то убитых бывает. Сейчас это подсел к убитому меринку, вырезал из него себе биштек, поджарил и сыт.

– Ври больше, – останавливает его молодой кучер. – У них вера такая, чтоб битого коня не есть, а только падаль одну.

– Ну, на войне-то, когда ежели в пище умаление, поди, и наши лошадей едят.

– А ты думаешь как? Митрополит давно дал разрешение.

– А что, братцы, я вот давно хотел спросить, – вмешивается в разговор извозчик. – Теперича на войне лошадь изранят, искалечат, изобьют, как же тут покровительство животных смотрит? У нас кнутом не тронь, а там…

– Сказал тоже! Там уж дозволяется. Там препона закону.

– Калигварда видишь? Вон в белой фуражке стоит! – указывает кто-то. – Сейчас свою кобылу задарма пожертвовал.

– Что ж, это хорошо, теперь все жертвуют, – рассказывает извозчик. – У нас в Ямской один купец, банщик, на триста рублев разной мелочи у солдатов накупил: балалайка – и балалайку давай, почитай два десятка одних гармоний, пяток самоваров да, окромя того, может, ведер тридцать водки споил. Теперича, коли ты солдат —

смело приходи на двор, трезвый не выйдешь. Сейчас это поставит в круг, заставит песни петь, а сам вприсядку плясать… И через четверть часа вот по эдакому стакану… Пляшет, а у самого слезы из глаз так и льются.

– Зачем же слезы-то?

– Большое сочувствие в себе чувствует, оттого и слезы. Даже и делами совсем заниматься перестал. С утра этого самого, начинается вопля «Граф Паскевич-Эриван-ский пред Варшавою стоял», а к обеду смотришь – уж его дворники несут на руках домой, обессилел. К вечеру отоспится, и опять та же музыка, вплоть до ужина. Вчера вдруг ни с того ни с сего: «Я, – говорит, – братцы, сам в казаки… вяжите меня и ведите сдавать к самому вашему генералу». Жена, дети, как услыхали, сейчас в ноги. Плачут, умоляют. Никакого отступления. Сегодня поутру проснулся – ни слова о казаках, забыл.

– Что ж, это бывает и не спьяна. У нас один купеческий сын богатых родителев ушел в доброволию к черногорцам и теперь, говорят, генералом стал, – заканчивает кто-то.

Молодой лихач с серьгой в ухе слушал и, зевая, потягивался.

– Я бы вот в кузнецы либо в коновалы военные пошел бы, – говорит он. – Ей-богу, пошел бы. Я лошадь от опою заговаривать могу. Сейчас вот пошепчу ей в ухо некоторые рыбьи слова, и после сих слов можешь поить с какого хочешь жара, никогда на ноги не сядет.

– А ты коли для отечества, то тайну-то свою начальству открой, – говорят ему другие извозчики.

– Не могу. Это мне от деда, и даже заклятие положено. Как расскажу, сейчас нутром попорчусь и в три дня сдохну.

Сгруппировались извозчики.

– Извозчичьих-то коней, ребята, берут?

– Много берут. И все больше по второму разряду – в обоз.

– Ну, моя, значит, наверное, попадет, потому у ней предчувствие такое. Теперича едешь по Невскому, вдруг солдаты с музыкой, сейчас это она голову набок и ногами под музыку манежиться начнет.

– Это ничего не составляет. Вся статья в том содержится, что, значит, уж прежде до тебя в солдатах была.

– Ну вот! Доморощенный жеребенок. До пяти лет в деревне навоз возил, а потом хозяйский племянник сюда его привез. Одно вот: задом бьет, мальчишки испортили, ну и щекотки боится.

– В солдаты попадет, так там исправят. Каленым железом раза два прижгут, ну, и конь как конь станет. Есть у вас ратники-то?

– Из нашей артели четверых заберут. Поим вот все. Третьего дня по гривеннику на вино собирали, да хозяин рубль целковый дал. Вчера опять. Верите, братцы, четвертый день как в чуме ходим. Приклонишься это к земле, и вдруг как бы кто тебя по затылку, а в глазах зелень.

– Пьяному-то оно хорошо. Я вот пьяный, так на какую хошь антиллерию полезу. Я раз хмельной от трех городовых отбился. Так и не могли поймать, – рассказывает лихач.

Купец, пригретый солнышком, заснул, сидя в шарабане, и клюет носом.

– Эй, ваше степенство, не проспи смотри очереди! – окликают его. – Самого заместо лошади в конскую повинность возьмут.

Купец потягивается.

– Сморило! – говорит он. – Вчера племянника в ратники провожали. Такой воинственный карамболь на стеклянном инструменте вывели, что уму помраченье!

– А ты бодрись. Все там будем! Все без изъятия! – откликается ни к селу ни к городу чей-то пьяный голос.

На бегу

Рысистый бег на Неве. На льду толпится самый разношерстный народ. Тут купцы в енотах с воротниками, поднятыми кибиткой, барашковые чуйки не то мещан, не то артельщиков с биржи, не то мастеровых-чистяков, солдат с сапожным товаром под мышкой, мужики в нагольных тулупах, чиновник в шинели нараспашку и со Станиславом в петлице, писарь военного министерства, мастеровой мальчишка с пустой корзинкой и бутылкой в руках, фабричный в кафтане и с гармонией и прочий мужской люд. Все это заглядывает по направлению к киоску ипподрома. Сзади приютились извозчики, встав во весь рост на свои сани. У киоска слышны звонки. Пахнет водочкой, тулупом, махоркой. Тут же и неизбежный городовой. Он равняет публику и то и дело восклицает: «Осадите, братцы, так невозможно, вас честью просят!» Мимо мелькают рысаки. Идут толки, разговоры. Слышны возгласы. Вот караковый жеребец обогнал вороного.

– Эх, вороной-то сплоховал! А еще купеческий! – раздается возглас. – Покорми, покорми прежде! Разве уж корочкой поманить его!

– Это, видно, из таких коней, что двое из конюшни ведут, двое в зад пихают да двое ноги переставляют, – говорит кто-то.

– Известно, купеческий, потому застоялся. Только и езды, что сам в церковь да сама в баню.

К толпе подбегает баба в расписном платке с изображением пожарной команды.

– Утопленника из проруби, что ли, вытащили? – спрашивает она.

– Дура!

В толпе хохот.

– Смотри, смотри, караковый-то как садит! Ах ты, господи! За флагом оставил! Разгорячился! Вот теперь, ежели сразу остановить, ни в жизнь не остановишь! – восторгаются зрители.

– Есть силачи, что и останавливают, надо только слово потаенное знать. У нас в селе становой был, так тот какую хошь лошадь руками останавливал. Ухватится сзади за санки либо за бричку ну и остановит на всем скаку, а все потому, что потаенное рыбье слово знал, – рассказывает мужичонка в картузе с надорванным козырьком.

– Ври больше!

– Лопни глаза у пня. Вот те ель боком!

– А ты побожись по-настоящему, – усовещивает купец.

– Зачем же мне, ваше степенство, по-настоящему божиться, коли ежели в таком разе о скоте? Конечно, будем так говорить, этот самый становой и погиб из-за лошади. Силища была непомерная. На четырех арестантов один с кулаком выходил, ну и побился с лестничным, что на всем скаку бричку его за колесо остановит. Отдали пятьдесят рублев за руки, поставили две бутылки рому. Жена евонная на коленях при всем народе стояла, чтоб не губил себя. Не послушался. Лестничий разогнал лошадь. Крепенький меринок был… Чудесно! Только это поровнялся со становым, а тот как хватится рукой за задок да как вцепится!..

– Ну?

– А рука так с корнем и вырвалась из плеча, а все потому, что грузно хмелен был. И что ж ты думаешь, так крепко вцепился, что сам-то на месте без чувств остался, а рука так за лестничью бричку и держится. Насилу потом отцепили, потому пальцы скрючились!

– Так и оторвалась рука от тела? – спрашивает купец.

– Так и оторвалась. Сейчас это фершела… да уж где приставить, коли ежели оторвалась.

К разговору прислушивается чиновник со Станиславом.

– А вот за эти самые слова тебя городовому отдать… – говорит он. – Где городовой?

Мужичонка трусит.

– Помилуйте, ваше благородие, за что же? – спрашивает он и снимает картуз.

– А за разглашение неосновательных слухов, влияющих на невежественную массу. Где городовой?

Публика пятится. Кто-то захохотал, но тотчас умолк.

Извозчик стегнул лошадь и помчался.

– Уйди лучше от греха, а то притянут, – шепчет мужичонке сердобольный купец.

Мужичонка расталкивает народ и пускается бежать.

– Мерзавец! – негодует ему вслед чиновник.

– Держи его! Держи! – кричат немного ободрившиеся барашковые чуйки.

– Часы, что ли, стянул у их благородия? – спрашивает, не разобрав, в чем дело, баба.

– Нет, на кошелек имел покушение… – мрачно отчеканивает солдат.

Кто-то бросается за мужиком вдогонку.

– Смотри, смотри! Мазурика ловят! – слышно где-то.

– Среди белого дня и вдруг с купца шапку сорвал! – идет говор в дальних рядах.

– Не может быть!

– Как не может быть? Смотрите, вон его ловят!.. Поймали! Поймали! Ну, слава богу! Вырывается… Шалишь!

Братцы, что ж так зря-то стоите? Помогите, а то опять убежит!

– Говорят, у купца-то пятьдесят серий в шапке зашито было, – рассказывает извозчик.

– И зачем только эдакие деньги при себе носить! – дивятся в толпе.

– Известно, от алчности!

– От алчности! А может, жена гулящая. Оставь-ка дома, так сейчас для воздахтора слимонит. У нас на Обводном канале был случай. В мешке с орехами, в чулане деньги-то держал… Стянула.

– Это верно. Я, братцы, этого купца знаю, что деньги в шапке держит. У него жена только и дела делает, что с офицерами вожжается, – повествует бакенбардист в пальто и в очках. – А то был тут у нее дьякон.

Молва растет как снежный шар.

– Удивительно, как нынче дерзок простой народ стал! – восклицает военный писарь.

– Это от пьянства.

Мужичонку подводят. Тот крестится. Его пихают в шею. Вот налетел мастеровой с гармонией и ударил его по уху. Свалка. Толпа волнуется. Слышна руготня. Мальчишка с бутылкой в руках роняет бутылку и проливает масло. Мужики мимоходом мажут себе сапоги.

– Городовой идет! Городовой! – раздается робкий шепот.

Вдали, придерживая рукой шашку, спешит городовой.

«Я на летнего Николу, а не на зимнего»

В Николин день, 6 декабря, купец Николай Вавилыч Треухов встал поутру очень рано и отправился к ранней обедне.

– Хотя я на летнего Николу именинник, а не на зимнего; но все-таки следует… – говорил он полусонной жене, все еще нежившейся в постели. – Нельзя, надо свечку хорошую поставить. Из жития его видно, что он, голубчик, помогал торговым людям.

– Угу, – ответила спросонок жена и перевернулась на другой бок.

В церкви Николай Вавилыч встал в укромный уголок и молился усердно.

«Так-то лучше, по крайности не на виду, – думал он. – А то знакомые, которые ежели сейчас с ангелом поздравлять начнут, и объясняй им потом, что я на летнего Николу именинник, а не на зимнего».

В церкви его, однако, заметил сторож.

– С ангелом, Николай Вавилыч, честь имею поздравить. Желаю счастия, радостей! – забормотал он, извиваясь около него, и сложил правую руку пригоршней, рассчитывая получить дань.

– Спасибо, голубчик; только я на летнего, а не на зимнего…

– Виноват-с, простите великодушно! Впрочем, все-таки он ваш ангел. Летний и зимний тут ни при чем.

Перед Господом Богом все именинники равны, а вы наши прихожане.

Пригоршня церковного сторожа все еще не распрямилась. Николай Вавилыч сунул ему в нее двугривенный.

Из церкви Треухов вышел раньше: опять-таки чтобы не встречаться со знакомыми, но на паперти его ударил слегка по плечу какой-то клин рыжей бороды в енотовой шубе.

– С ангелом! – сказал он.

– Да я на летнего, а не на зимнего.

– Знаем мы это! А летом на зимнего, а не на летнего… Зажилить хочешь именины! Ну да, я не приду, Христос с тобой! Мы люди маленькие, нам нечего к большим купцам на именины ходить.

– Ей-богу, я не именинник.

– А зачем полведра рябиновой настаивал? Будто мы не знаем, что ты под Щукином рябину покупал для водки?

– Господи! Да для домашнего обихода. Я всегда к Рождеству настаиваю, после того как рябину морозом хватит.

– Смотри, чтобы самого морозом не хватило! Гордыню-то пособьет! По чужим именинам любишь шляться! А тут небось: «Я на летнего…»

Клин рыжей бороды поднял воротник шубы кибиткой, плюнул и зашагал прочь.

У ворот дома Треухова встретил дворник, снял шапку и поклонился.

– С ангелом, Николай Вавилыч! Дай Бог вам сто лет! – сказал он.

– Я на летнего, голубчик, а не на зимнего…

– А как же летом вы говорили, что на зимнего? Нам и тогда ничего не очистилось. Все-таки ваш ангел.

Купец со вздохом полез в карман и дал дворнику пятиалтынный.

Придя домой, он рассказал про недоверие к нему насчет именин жене и сел чай пить.

– А хорошо, ей-богу хорошо, что я летний, а не зимний. Ведь вот, по крайности, теперь тебя не беспокоят, трезв целый день и трезвым ко сну отойдешь, – произнес он.

– Ну, это еще буки! – откликнулась жена.

– Отчего буки? К Николаю Кузьмичу я на именины не пойду, а просижу дома, чтоб честно и благородно… И в самом деле: ведь вот теперь эта полуведерная бутыль с рябиной… Она простоит до Рождества и настоится как следует. – Тут он указал на бутыль с водкой, стоявшую на окне. – А будь-ка я сегодня именинник – к вечеру бы утекла.

Раздался звонок в прихожей. Оказался лавочный мальчик от соседа по рынку. Он держал в руках крендель.

– Ардалион Михеич приказали кланяться и поздравить вас, Николай Вавилыч, с ангелом-с! – заговорил он.

Треухов развел руками, однако взял крендель.

– Да я на летнего, а не на зимнего, – отвечал он. – Впрочем, благодари.

Мальчик переминался с ноги на ногу.

– Так-с. Значит, они ошиблись, – бормотал он. – Тогда пожалуйте крендель обратно, а то они ругаться будут.

Треухов отдал крендель.

– Комиссия с этими именинами! – махнул он рукой и сел опять за чай. – Все уж это до угощения-то очень прытки: хоть кренделем, да назваться. Ведь вот, будь именинник, так, спрашивается, во что бы это вскочило? – прибавил он.

Прошло четверть часа. Раздался опять звонок.

– Дома? – раздался возглас в прихожей, и в комнату вошел длиннополый сюртук с головой, жирно смазанной помадой. – А я шел мимо вас в лавку. «Дай, – думаю, – зайду соседа поздравить». С ангелом! А вас, сударыня, с дорогим именинником, – начал он.

Длиннополый сюртук поклонился.

– Да я летний, а не зимний Николай, – отвечал Треухов.

– Ой! А не врешь? – протянул гость и недоверчиво покосился на бутыль, стоявшую на окне.

– Зачем врать? Ты знаешь, я люблю, когда ко мне в именины…

– Так, так… значит, на летнего Николу? А зачем же полуведерную-то рябиной настоял?

– Просто к празднику. В семействе, сам знаешь, живо разойдется.

– Плохо верится что-то. А ну-ка побожись, что не именинник.

– Ей-богу, не именинник. Я на летнего Николу, а не на зимнего.

– А ну-ка перекрестись.

– Господи, из-за таких пустяков да креститься. Изволь.

Треухов перекрестился. Гость переминался.

– Скажи на милость, а мне помнится, что ты третьего года на зимнего Николу был именинник, – цедил он сквозь зубы. – А я, признаться, с той мыслию я шел, что, мол, зайду, поздравлю и рюмку водки выпью. Извини, коли так, прощай!

– В чем тут извинять, помилуй, – ободрял гостя хозяин. – Садись! Водки-то и так можно выпить. Не хотел я, признаться, сегодня, ну да одну ничего, можно. Матрена Кузьминишна, подай-ка сюда графинчик да селедочку, – обратился он к жене.

– Ты, брат, прости. Ей-богу, мне совестно, – извинялся гость и сел.

– Ну! Вот! Полно церемониться! Что тут! Выпьешь одну да и ступай, потому я сегодня хочу честно и благообразно…

Выпили, закусили. Подошли к полуведерной и стали ее рассматривать на свет; даже заспорили, настоялась ли водка.

– Да ведь можно попробовать, – предложил гость. – От двух-то рюмок невелика будет убыль.

– Конечно, невелика, только пей ты один, а я не буду. Хочется, как подобает, себя соблюсти, а то натощак-то!..

– Зачем натощак? А ты поешь. Вот и не будет натощак, – возразил гость.

– А и то дело, – согласился хозяин. – Да и есть, признаться, захотелось. Был у ранней обедни, простоялся, прошелся. Матрена Кузьминишна, там у нас окорок ветчины есть, так вели-ка подать сюда на стол! – крикнул он жене.

Откупорили бутыль, попробовали рябиновую. Хозяину показалось, что водка маслом деревянным пахнет.

– Что ты, что ты! Самый чистый вкус! – замахал руками гость. – Это тебе с первой-то так показалось.

– Не попалась ли бутыль из-под деревянного масла? – продолжал хозяин и налил еще по рюмке. – С ветчиной-то оно ничего, – прибавил он.

Опять выпили и согласились, что ничем не пахнет.

– А хороша вещь, – пояснял раскрасневшийся слегка хозяин и ударял ладонью по бутыли. – Главное – от живота хорошо.

Еще звонок. Еще гость.

– С ангелом!

– Да я на летнего Николу, а не на зимнего.

– Шутник тоже! Матрена Кузьминишна, с именинником! Желаю вам его покрепче в руках держать.

– Нет, в самом деле, я девятого мая бываю именинник.

– Толкуй тут! А полуведерная-то зачем? А окорок ветчины?.. Вишь какой скрытный! Вчера в трактире виделись, и не сказал, что именинник. Хорошо, что я сам догадался. Ну-ка, надо мокреньким поздравить.

– Вы, господа, пейте, а я не буду, – отказывался хозяин, – потому решил, чтобы сегодня честь честью и в порядке… И то на Варварин день, третьего дня, яко еле можаху… Вчера насилу в бане отпарился.

– Так мы и станем без именинника пить! Дожидайся! – крикнул новопришедший гость. – Соси!

Хозяин не стал и разуверять больше насчет именин и только отказывался насчет водки.

– Да что ты жены боишься, что ли? – дразнили его гости. – Ах ты! А еще хвастался, что она у тебя по струнке ходит. Сади.

Дабы показать, что жена действительно по струнке ходит, хозяин выпил и вдруг ни с того ни с сего нашел, что рябиновая керосином пахнет. Гости отрицали. Нужно было попробовать. Налили еще и еще выпили.

– Ей-ей, керосином, господа! – развел руками уже полупьяный хозяин.

– Просто рюмка тебе керосиновая попалась! Вели подать другую.

Подали другую. Опять налили.

– Теперь не пахнет. Действительно, верно, в рюмке что-нибудь было.

– Парильщики из Туликовых бань пришли! – доложила кухарка. – С ангелом вас поздравляют.

– Скажи, что я на летнего Николу, а не на зимнего! Дура, разве не знаешь? – крикнул хозяин, но в прихожей уже виднелись бороды и тулупы и заглядывали в комнату.

– Нам, Николай Вавилыч, все равно, мы вас и так почитаем, – бормотали они. – А только сами посудите, как же своего банного гостя не поздравить. Сами бы обижаться начали.

– Да я летом именинник бываю.

– И, батюшка! У Бога все именинники равны! Ну, ошибка, ну, простите, а только холодно, далеко шли… Нам ваших денег не надо, а вот по стаканчику…

Хозяин почесал затылок.

– Ну, войдите! – сказал он. – Матрена Кузьминишна, дай сюда стакан! Что им рюмка. И мараться не стоит.

Подали стакан. Парильщики не хотели пить без хозяина. Выпил он и осатанел! Начались расспросы, какой купец любит, чтоб его «в поясах протирали», какой больше «насчет спины», кто до «пару лих», кого «в три веника жарят». Парильщики отвечали на вопросы. Хозяин смеялся.

– Жгите, ребята! По второму стаканчику! – крикнул он и выпил вместе.

За вторым стаканом следовал третий. К двенадцати часам дня хозяин был уже совсем пьян, сидел около окорока ветчины и икал. Гости ушли, ушли и парильщики. Вошла жена.

– Ах ты, иуда, иуда-клятвопреступник! – покачала она головой. – А хотел честно, благородно! Где рябиновая-то, что к празднику припасал?

– Молчи, дура! Я на летнего Николу, а не на зимнего, – бормотал он. – Брысь!