Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Ложа № 13

Александринский театр. На сцене идет представление, а в коридоре – ссора, перебранка, размахивание руками. Свирепствует дама в чепчике с зелеными лентами; тут же молодая девушка с розой в волосах, двое мальчиков в нарядных голубеньких рубашечках и двое мужчин: один – пожилой с классическими чиновничьими бакенбардами на скулах, другой – молодой с совершенно гладко бритым лицом. Капельдинер держит в руках шубы.

– Вы это что же сделали? Куда вы меня привезли? – возвышает голос дама, обращаясь к пожилому мужчине. – Тащилась, тащилась с Петербургской стороны, и вдруг ложа нумер тринадцать! Отчего вы раньше не сказали, что у вас ложа под нумером тринадцать?

– Но, матушка, я и не заметил даже, под каким она нумером, – возражает пожилой мужчина. – Как вчера кассир мне ее дал, так я и положил в бумажник, не посмотревши.

– Врете! Вы это нарочно сделали! Поздно меня теперь от моих привычек отучать! Не пойду я в тринадцатый нумер. Извольте сейчас надевать шубу и отправимтесь обратно на Петербургскую! Где мой салоп? Позвольте мой салоп!

– Тише ты, тише! Ну, полно, не хорохорься! Авось ничего и не случится. Перекрестись и входи в ложу. Важная вещь – тринадцать! Господи! Ну, Бог милостив! – пробует уговорить даму пожилой мужчина. – Ведь тринадцатой пассажиркой ездила же, бывало, в щапинском дилижансе.

– Никогда. Всегда вперед считала, а потом садилась.

– Ну, в другом в чем-нибудь… Вспомни, сколько тринадцатых-то чисел месяца ты пережила.

– Там тринадцатые числа мимо меня проходят, а здесь ложа, здесь я сама должна в нее войти. А еще муж! Не желаю я еще умирать. Рано! У меня дети маленькие. Да и тебе не пора. Прежде пансион выслужи, а потом и умирай. Ну, куда я с детьми-то денусь?

– Вот не было печали! – всплескивает руками муж. – Да тише ты! Слышишь, из лож шикают. Ну, не срамись, входи. Завтра молебен отслужим.

– Ни за что на свете! Я еду домой.

– Сестрица, да полноте… – успокоивает ее девушка.

Дама накидывает на себя салоп. Ребятишки плачут.

– Мама, нам представление смотреть хочется, – стонут они.

– Представление! Поблагодарите отца за это представление! По городу этот самый дифтерит на детях ходит, а он тринадцатый нумер!

В разговор вмешивается и старичок капельдинер.

– Знаете что, сударыня, – говорит он, – у нас и генералы в тринадцатых нумерах сидят, и то ничего никогда не случалось. Тринадцатая ложа – самая лучшая. Как новая пьеса, то у нас ее завсегда статский советник Трамбуков берет, а они с супругой – люди преклонные и даже удушьем одержимы, а вот уж сколько лет ничего!..

– Вам хорошо свой товар выхвалять!

– Да мне что же? Я за это ничего не получаю, – отвечает капельдинер.

– Нельзя ли нам вместо тринадцатого-то нумера в двенадцатый сесть? Ведь он свободный? – задает ему вопрос муж.

– Продана эта ложа. Не можем мы в нее пустить. Вот погодите маленько. Придут в нее, так, может, и уговоритесь с ними насчет обмена.

– Стыдно и уговариваться-то, – замечает муж. – И тринадцатый нумер газеты ты тут как-то читала.

– Опять-таки – то газета! Я в нее не влезала, а тут влезать должна!

В коридор входит купеческое семейство и начинает «разоблакаться».

– Хороша ли ложа-то? Может, в ней протекает и продувает? – шутит купец, снимая с себя шубу.

К нему подходит владелец тринадцатого нумера.

– Извините… Как ни странно мое предложение, – говорит он, – но, может быть, вы будете столь добры и согласитесь. Вот, видите ли… У нас тринадцатый нумер ложи, а у вас двенадцатый. Не будете ли вы столь добры поменяться с нами? Жена у меня, по своему предрассудку, не желает сидеть в тринадцатом нумере. Ну, известно, баба… сами понимаете.

Купец подбоченивается.

– Как не понять! Не махонькие! – произносит он. – Так что ж ты вместо жены-то меня на смерть сажать хочешь, что ли? Ловко тоже придумают! Ну, народ! Акулина Кузьминишна? Слышала? – обращается он к жене.

– Позвольте… Я думал, что вы без предрассудков, и потому…

– Да знаешь ли ты, что в прошлом году мне в рынке выгодная лавка под нумером тринадцатым наклевывалась, так я и от той отказался!

– Мы вам выходу можем рубль серебра дать, – вмешивается в разговор гладко бритый молодой человек из партии ложи № 13.

– Чего-с? – восклицает купец. – Так что ж ты мою жизнь-то в рубль целковый ценишь? Ах ты облизьяна! Да я самого тебя куплю, перекуплю и выкуплю! Брысь!

– Однако позвольте, господин купец!

– Нечего тут позволять! Мы сами тоже с усами.

Идет перебранка. Сцепились и дамы.

– Вишь, фря какая выискалась! – кричит повязанная косынкой купчиха. – Думает, что чепчик с крыльями надела, так уж и барыня! Экономок-то таких мы видали!

– Что ты сказала! Повтори, дрянь ты эдакая? – в свою очередь восклицает дама в чепчике. – Ах ты, самоварница!

– От кофейницы слышу!

– Позвольте, господа! Здесь кричать нельзя! – возвышает голос капельдинер.

Из лож выглядывают. Некоторые выходят в коридор. Делается суматоха. Ребята ревут. Скопляется публика. Все спрашивают: «В чем дело?» Капельдинер поясняет. В коридоре виднеются театральный чиновник и полицейский офицер, спешащие к месту происшествия. Большинство посторонних, узнав причину шума, смеются.

– Позвольте мне вам услужить… Я вас помирю, – делает предложение даме в чепчике какой-то бородач в очках. – Мы сидим в четырнадцатом нумере, и так как все без предрассудков, то можем переместиться в тринадцатый нумер, а вы в нашу ложу сядете.

– А, очень вам благодарна! Вы так любезны… так!.. Она, знаете, ничего, – отвечает дама, – но ежели у кого примета… Тут я как-то на извозчике с тринадцатым нумером ехала, и то у нас деверь умер… А и не старый человек был.

Начинается перемещение. Лица из ложи № 14, еле сдерживая смех, пересаживаются в ложу № 13. Купец все еще не может успокоиваться, расточает слова «шишгаль», «стрекулисты» и плюет. Купчиха тоже.

– Фря эдакая! – говорит она, бросая взгляд на даму в чепчике, и лезет в свою ложу.

– Коровница со скотного двора! – откликается в свою очередь дама в чепчике и пропихивает в ложу № 14 своих ребятишек.

Вскоре все успокаивается.

Самоеды

Воскресенье. На льду, на Неве, у Николаевского моста, около чума самоедов столпился народ. Разные лица тут есть, но больше мужиков, мастерового люда. Охотники до катанья ездят на измученных оленях, которых перегонит любая лошадь. Какой-то господин с гувернанткой привез детей покататься. Нарядные дети рассматривают оленей, стоящих понуря головы.

– Папа, а отчего вот этот олень с рогами, а этот без рогов? – интересуется мальчик в кучерском наряде.

Отец слегка заминается.

– Так, душечка, просто так… – говорит он. – Впрочем, тут папа и мама: папа с рогами, а мама без рогов.

– А отчего папа с рогами? – допытывается мальчик.

– Отчего папа-то с рогами? Да так… Папы уж всегда с рогами бывают. Это красивее. Папа называется олень, а мама – лань.

– Газель и серна, а в общем – олень, – поправляет гувернантка.

– А дяденьки у них с рогами или без рогов ходят? Дяденьки – тоже олени? – продолжает спрашивает мальчик.

– Дяденька у них барин, лось прозывается, и самый что ни на есть свирепый, – вмешивается в разговор новый романовский полушубок. – Как теперича копытой по зубам хватит – смерть!

Гувернантка старается заслонить детей от мужика.

Тут же и купец с купчихой. Купчиха тоже интересуется, отчего один олень без рогов.

– А за долги, – шутит купец, – кредиторы сняли. Предлагал двугривенный за рубль – не согласились и взяли товар…

– Ну уж!.. Сейчас какой-нибудь карамболь выпустишь, – упрекает купчиха. – Тебя честью спрашивают.

– А я тебе честью и отвечаю. Вон турецкие мерблюды тоже все без рогов щеголяют. А отчего? Англичане за долги сняли.

– Пошел-поехал турусы на колесах строить! – машет рукой купчиха.

– И вовсе даже не пошел и не поехал, а на месте стою. А ты думаешь как? Коли ежели бы я труболетством занялся, да у меня рога состояли, кредиторы бы их помиловали? Как же, держи карман!

Тут же два синих кафтана в кошачьих шапках.

– Зачем же это их, этих самых оленев в зад палками-то пихают? – старается догадаться один из них.

– А от необразования, – поясняет другой, – потому одно слово – самоеды. Коли бы ежели человек образование в себе содержал, сейчас бы взял кнут.

– Чудно! Самоеды! Ах, дуй те горой! Неужто эти самоеды сами себя едят?

– Есть не едят, потому они падалью питаются, ну а обсасывать себя обсасывают, потому это для них – первое удовольствие. Ну а в голодные годы он и сам себя есть может, потому наш хлеб голодный, который ежели с мякиной, или с корой, или с лебедой, у него нутро не переносит. Сейчас взял это, отрезал от ноги у себя кусочек и съел.

– Ну а потом как?

– Потом на этом месте новое мясо нарастет. У них противности этой самой совсем нет… Жил я это в кухонных мужиках у француза с железной дороги, так был у нас дворник Ахмедка – татарин он, но тоже из самоедов.

Бывало, возьмет это руку, насосет ее до крови и сыт. И что ж ты, братец, думаешь? Зарубил он себе руку топором, и свезли мы его в больницу, глядь – через месяц, а у него на руке-то дикое мясо растет. Так и доктор сказал: «Это, – говорит, – дикое мясо». Вот он что самоед-то из себя составляет!

– Ври больше! – вмешивается в разговор бараний тулуп, крытый синим сукном. – Потому они самоедами называются, что жен своих собственных едят, а не то чтоб себя. Где ж это видано, чтоб человек сам себя ел!

– Ан ест! – поправляется кафтан. – Ты вот разыщи этого самого Ахмедку и посмотри. В конюхах теперь у графа Ахлебова живет. Он те и дикое мясо покажет, и все, стоит только ему два двугривенных прожертвовать.

– Все это только одна пустая пропаганда в ваших словах, – замечает купец. – Потому они самоедами называются, что людей едят, а там жена или кто это – им наплевать. Поймал человека и съел в компании, только теперь им эта самая их вера от начальства воспрещена, потому они тут как-то в Сибири не токмо что обывателей, а поймали станового – и того съели.

– Верно, правильно, купец, – ободряет кто-то. – По их вере, чтоб человека съесть, – это у них все равно что наши поминки али панихида… И те понятия, чтоб сродственнику на том свете хорошо было.

– А водку пьют? – слышится вопрос.

– Так-то хлещут, что беда! Ну, и ругаются по-нашему тоже очень хорошо. Даве один из них около кибитки так это рассыпал! Смерть!

– Да, ведь, руготня – это такая вещь, что она на всех двенадесяти языках одинаково потрафляется. Вон голанец на бирже…

– С женами приехали? – спрашивает кто-то.

– С женами. Вон они там в кибитке сидят. Их по пятаку показывают. Я даве смотрел.

– А дразнить за эти деньги их можно?

– Да ведь дразни не дразни, а сидит она, к примеру, как кикимора или статуй и рыбий жир взаместо чаю пьет да сушеной олениной закусывает.

– Фу, мерзость! – плюет кто-то.

– Вот поди ж ты! А господа насчет оленины не нахвалятся и завсегда ее у Ворелев этих самых едят. У меня извозчик – лихач один знакомый был, так тот по совету барина за три целковых один букиврот с олениной съел.

Наблюдения опять переносятся на оленей.

– Словно фараонова мышь из себя… – замечает романовский тулуп.

– А ты нешто видал фараонову мышь?

– Не видал, а странник мне один рассказывал. Он на ней в Ерусалим ездил. «Сизая, – говорит, – такая, и голова, словно калан».

– Врет твой странник!

– Нет, уж это вы «ах, оставьте»! Странник этот медаль за Доброволию имеет. «Я, – говорит, – во всех этих местах был и на мерблюдах ездил, и на собаках, и на слонах, и на волах, и на козлах».

В это время на самоедские сани уселись купец с купчихой. Самоед ткнул шестом оленей. Сани тронулись. Купчиха взвизгнула и свалилась. Народ побежал ее подымать.

В маскараде

Маскарад в приказчичьем клубе. У подъезда, как водится, ни одной кареты, зато в подъезде множество женских масок, выпрашивающих «входный билетик» у подъезжающих на извозчиках кавалеров. Все это пищит, переругивается, хватает мужчин за фалды. Тут же городовой.

– Брюнетный господин! Послушайте! – окликает продрогшая на морозе маска только что сейчас выскочившего из саней и юркнувшего в подъезд кавалера.

Тот останавливается и оборачивается.

– С чем прикажете? С холодным или с горячим?

– Я вас знаю. Вы из Перинной линии. Нет ли у вас входного билетика?

– Ну, эту эпитимию мы каждый маскарад слышим! – машет рукой кавалер и прибавляет: – Сами семерых сбирать послали!

– И как это нониче у кавалеров липкости никакой нет к женскому полу! – вздыхает другая маска. – После этого я так полагаю, что не след им и в маскарад ходить. Послушайте, блондинный мужчинка, дайте билет! – останавливает она седого старика в енотовой шубе.

– Я не по билету, а по плакату! – острит тот и тоже скрывается за дверями.

Подъезжает на лихаче купеческий саврас в бобровой шапке. Распахнул шубу и показал массивную золотую цепочку и складную шляпу, засунутую на груди за жилет. Он уже пьян.

– Долго здесь пробудете, ваше сиятельство? – спрашивает лихач.

– А вот покуда патрет свой не изукрасим, – отвечает он. – Мы вином маскироваться приехали. Как перестанут знакомые узнавать, ну, значит, тогда иноходцем и домой.

– Ежели долго пробудете, то отпустите меня, ваше степенство!

– Во фрунт! – кричит саврас и, подбоченившись, спрашивает лихача: – Василий, кто я?

– Известно, именитые фабриканты и во всем богатстве…

– То-то. Ну, значит, и жди своего термину, пока тебя городовой не вострубит для нашего променажа. Мадеру пьешь?

– Все трескаем-с.

– Значит, и веди себя хорошенько. Сейчас тебе вышлю кадетский стакан мадеры и букиврот с тешкой на закуску!

– Это зонтичник из Гостиного двора, – шепчет одна маска другой. – У него всегда билеты есть. Господин юноша, мы вами завсегда в окне любуемся! – обращается она к саврасу. – Дайте нам пару билетиков в маскарад.

Саврас продолжает кобениться.

– А вы бы, мамзель, в туляковский нагольной шли. Там дешевле и даже за десять копеек пущают.

– Имейте учтивость к дамам, – отвечают маски. – В нагольном маскараде мы в субботу были, а сегодня сюда хочется. Полноте, интересненький, дайте!

– Ой! Ну, коли так, получайте три билета с бонжуром! Вот вам на драку! Бери и поминай за здравие Никиту, Калина и Ивана! Лови!

Саврас кидает три билета. У подъезда свалка. Один билет разорвали в клочки!

– Эй, вы, щучье племя! Смирно! – кричит городовой.

Саврас исчезает в подъезде.

В зале и в зимнем саду толпы народа. У буфета давка. Пиво и водка льются рекой. Кто-то подшпиливает фалды сюртука булавками.

– Ты это что делаешь? – спрашивает его приятель.

– А фрак изображаю. В залу без фрака не пускают, а я там с хор штучку наметил, так искусить ее хочу.

– Чем искушать-то будешь?

– Да думаю на мараскин с коньяком половить. Хочешь садануть по одной собачке за компанию?

– Жарь! Дельные речи завсегда приятно слушать.

По буфету проходят маски. Некоторые закостюмированы в ситцевые сарафаны, «колонистихами» в шелковых чепцах с позументами, матросами в тиковых куртках и клеенчатых шляпах. Вообще в костюмах преобладает самодельщина. Есть и цыганки в ковровых платках, надетых на бок от правого плеча под левую мышку, а на голове почему-то чалма.

– Родные! – кричит маскам какой-то пьяненький фрачник. – Где приклад-то швейный покупаете? – и растопыривает руки, чтоб остановить их.

– У Кисельникова. А ты почему думаешь, что мы портнихи? – откликается особенно бойкая.

– Эво! Сейчас видна птица по полету! Вот пальцы-то иголкой исколоты! Нам только покажи девицу, сейчас мы и видим, какой она коленкор. Эх, гладенькая! Совсем прозрачная!

Фрачник хочет обхватить маску. Та увертывается.

– Пожалуйста, не распространяйте ваши руки! Наша прозрачность при нас и останется, а вы лучше пивком угостите.

– Ходит! Но только в том смысле, чтоб весь портняжный приклад у меня покупать. Будьте знакомы и получайте наш нумер лавки. Тут вся фирма обозначена. Человек! Полдюжины пива! – кричит фрачник и раздает маскам по карточке с нумером лавки. – Прошу садиться! Нечего дыбом-то стоять!

Маски садятся за мраморный стол. Фрачник помещается среди них. Мимо проходит «пинжак», останавливается перед столом и смотрит на компанию в кулаки.

– Так в подозрительную-то трубку лучше глядеть, – говорит он и спрашивает: – Что, Вася, клюнуло? «Ура, на трех ударим разом!» Уступи мне хоть одну штучку.

– Уж и клюнуло! – оскорбляется одна из масок. – Удивительно, какое низкое мнение вы об нашей сестре обозначаете. Держали бы при себе. Что мы, рыбы, что ли?

– А то разве нет? Конечно, рыба-плотва. И самая что ни на есть свежая!

– Зачем же вы лезете к плотве?

– А затем, что я сам налим, во всем своем составе, – скашивает глаз «пинжак» и, подмигнув, тоже садится.

– Только руки подальше! – предупреждают маски.

Лакей приносит пиво.

За столом напротив сел только что сейчас приехавший саврас, которого маски звали «зонтичником», и вытянул руки, украшенные бриллиантовыми перстнями.

– Пивная команда! – начинает задирать он компанию, сидящую с масками.

– Чего?

– Ничего, проехало и ворот не задело! Человек! Бутылку шампанского!

– Который угол у отцовской-то лавки на шампанское спускаешь? – в свою очередь задевают его с другого стола. – Не тебе, птичья шерсть, меня усчитывать! Человек, шампанского!

– Какого прикажете? – спрашивает его лакей.

– Самого лучшего! Я худого не пью. Да чтоб золотая пробка!.. Во фрунт! И скорым шагом марш!

Лакей бежит. Фрачник из компании масок окликает его.

– Дай ему, человек, такого шампанского, чем ворота запирают, а то от настоящего у него глаз выворачивает, – говорит он лакею и показывает на савраса.

– Смотри, чтоб тебе самому дома хозяин-то глаз не выворотил! Он те покажет, как на маскарад из выручки за голенище двугривенные спускать!

– Ошибаешься! Сами хозяева состоим и таких, как ты, мальчишек в лучшем виде за волосья треплем!

– А ну-ка потрепли! Тронь!

– И потреплю!

Саврас и фрачник лезут друг на друга, как петухи. В зале слышен ритурнель кадрили. Маски, залпом выпив по стакану пива, бегут из-за стола. Шум. Вдали показывается полицейский офицер.

У мистера Слэда

В подъезд гостиницы «Мира» входит молодец в барашковой шубе и в фуражке, надетой набекрень.

– Здесь духоборец живет? – спрашивает он швейцара.

Тот недоумевает. Молодец повторяет свой вопрос.

– Какой духоборец? – задает в свою очередь вопрос швейцар.

– Да вот, что с духами-то этими самыми и с чертями… Из аглицких столоверов он.

– Ах, мистер Слэд! Здесь, здесь.

– Ну, так хозяин приказал, чтоб звать его завтра к себе на чашку чаю. Только чтоб со всей требухой и банками, где у него духи понасажены… Почем он ходит по домам-то? Столы у нас свои есть. Верти сколько хочешь… Домового не потребуется, чтоб везти.

– Да берет, с кого как…

– С кого как!.. Ты тень-то не наводи, а говори толком! Наш хозяин хоть и именитый купец, а дорого не даст, потому привык копейку к копейке гвоздем приколачивать. Брюхом этот англичанин у нас может вынести сколько хочет. У нас для гостей ужин сытный и водки пей вволю. Пару красненьких довольно будет?

– А уж это надо будет у него у самого спросить. Подымись наверх.

Швейцар сказывает номер, в котором остановился мистер Слэд. Молодец колеблется.

– А не страшно? – спрашивает он. – Черти эти самые у него из банок-то не выпущены!

– Какие черти! Чертей у него нет!

– Толкуй слепой с подлекарем! Постом и бдением, что ли, он, по-твоему, до колдовства-то дошел?

– Иди смело! Цел останешься. Никто тебя пальцем не тронет.

– То-то. А то повреждение в лике получишь или вывих, так ведь нам хозяин за это ни копейки не заплатит.

Молодец крестится и взбирается по лестнице на второй этаж. В коридоре он встречает горничную с ведром воды.

– Послушайте, умница! Где у вас тут аглицкий столовер стоит? – окликает он горничную.

Опять та же история, что и внизу у швейцара. Горничная не может понять, про кого у нее спрашивают.

– Да вот что с того света покойников-то грамотных к себе под стол вызывает, – поясняет молодец.

– Ах, это вы про англичанина Слэда? Есть, есть такой… Вон тот коридорный вам укажет.

Горничная продолжает путь.

– Умница, а умница, на пару слов! – кричит ей вслед молодец и, остановив ее, спрашивает: – А правда, что он, как стол вертеть начнет, сейчас всю дамскую нацию, что около сидят, за голые коленки хватает?

– Нет-с, они даже очень учливы из себя и все в задумчивости и даже совсем на нашу сестру никакого внимания не обращают, – отвечает горничная.

– То-то. А то у нас на Калашниковой пристани народ сердитый и во хмелю буйный: как что ежели насчет их жен покушение – сейчас в ухо и все позвонки обломают. Мерси вам…

Молодец раскланялся перед горничной и закричал:

– Коридорный! Коридорный!

– Чего орешь! – откликается, выходя из номера, коридорный служитель.

– Не ору, а за делом пришел. Вольно вам зенки-то свои заспать на господских кроватях. Вот что, земляк: ты ярославский будешь?

– Нет, тверской.

– Ну и чудесно! А мы ярославские, Углицкого уезда. Скажи, пожалуйста, говорят, тут у вас англичанин объявился, что с нечистой силой знаком?

– Есть. Мистер Слэд прозывается. Спирит.

– Ну, вот его-то нам и надо с потрохами вместе. Вот, видишь ли, мы с Калашниковой пристани, и хозяин у нас ту жилу тянет, чтоб моде подражать, ну а теперь такой скус в графских домах показался, чтоб вашего англичанина смотреть. Из-за этой-то моды хозяин меня и прислал сюда. Тоже хочет его попоить и покормить, и чтоб столоверчение!.. Понял?

– Еще бы не понять! На сеанс его пришел просить.

– Какой сеанс! Никакого сеанса у нас не будет, а просто соберутся хозяйские зятья на кормежку с пьянством и чтоб этого вашего англичанина посмотреть. Ведь он у вас, говорят, всякого человека на воздусях вместе со стулом подымает.

– Верно. Меня подымал. Дивом, братец ты мой, надо дивоваться! – восторгается коридорный.

– Ну вот. А хозяин у нас восемь пудов два фунта весом. На обыкновенной линейке его и извозчик не везет. Такого грузного купца поискать да поискать. Страх как здоров. В бане ему ежели один парильщик, то ни в жизнь шкуры не протрет, а завсегда двое над ним мочалкой орудуют. Так вот наш хозяин и говорит: «Ежели, – говорит, – он меня одной ногой на воздусях подымет, тогда за такое чудо я в него в ту же минуту уверую». Так вот англичанина мне этого самого видеть нужно, чтоб на чашку чаю…

– Можно. Пойдем, я тебя к нему сведу.

Молодец, видимо, робеет, однако идет за коридорным.

– А без опаски можно идти? Черти-то эти самые, может, на воле у него по комнате скачут?

– Никаких у него чертей нет, а только сказывают, что духи ему помогают, – поясняет коридорный.

– Ну, что дух, что черт – одна сила! Зеленые у них хари, у духов-то?

– Духов не видать, а только запах легкий, как бы креозотом, вот, что зубы полощут…

– Ну ладно. Только ты первый входи в комнату, а я за тобой…

– Ты подожди в коридоре, а я пойду и спрошу. Еще дома ли он!

Коридорный входит в комнату, а молодец, оставшись один, опять крестится и творит молитву. Через несколько времени коридорный выходит.

– Дома его нет, – говорит он. – Да на этой неделе ему и не слободно. Все вечера у него заняты.

Молодец чешет затылок.

– Скажи на милость! Вот незадача-то! А хозяин так полагал, чтоб завтра этого англичанина кормить, а наутро после него дом святить, потому уж у нас и поп на молебен приглашен. Ну, делать нечего. Прощенья просим, земляк! – заканчивает он и сходит вниз по лестнице.