Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Танцевальный вечер в немецком клубе

Воскресенье. Немецкий клуб. Танцевальный вечер в полном разгаре. Оркестр играет польку. Дирижер Вухерпфениг раскланивается с эстрады со знакомыми и совсем не в такт помахивает смычком. Музыканты не смотрят на него, дескать, пусть его балуется. По зале носятся танцующие пары и поднимают пыль. Все танцуют так усердно, как будто бы им за это платят огромное жалованье. Перчаток нет и в помине. Вот длинноволосый блондин с раскрасневшимся лицом только что оставил свою даму и тяжело дышит, отирая свое чело платком.

– С девятью дамами отмахал, не останавливаясь, – говорит он товарищу. – Хочу уж до дюжины добить.

– Да из чего ты хлопочешь-то?

– От лихорадки лечусь. Ни хинин, ничто не помогает, так думаю танцами…

– Коли так, так попроси вон ту толстую брюнетку. Она одна тебя взмылит. Что твоя ступа! Уж я давеча возил-возил ее по зале, инда смучился. Хочу оставить, а она говорит: «Еще». Как бульдог, вцепилась в меня.

– Что ж, это я сейчас…

И блондин, еле переводя дух, бежит к полной даме.

Кадриль. Все мастерские модных магазинов имеют тут своих представительниц. Вот пара: молоденькая, но довольно уже полинявшая девушка в кокетливо сшитом шерстяном платьице и красивый брюнет с усиками и в пиджаке.

– Вы по какой части? – спрашивает она кавалера.

– В разных департаментах служу.

– А я думала, что вы здешний клубский актер. У вас такое лицо актерское.

– Вот это мне совсем в контру. А меня в прошлом году все за часовых дел мастера принимали.

– Здесь, говорят, даже и трубочисты есть, только их признать трудно. Скажите, пожалуйста, вы в самом деле чиновник?

– Никак нет-с, это я в шутку. Я из Перинной линии, только чувства у меня совсем военные. Вот и номер нашей лавки. Загляните, когда мимо проходить будете. Берите больше, не стыдитесь, у меня целая сотня этих адресов, – говорит кавалер и достает из кармана пачку карточек. – Берите десяток.

– Да куда их мне?

– Знакомым раздадите. Мы, знаете, из процентов у хозяина служим, так чем больше нашей лавки публичности, тем для нашего брата лучше. Вы ведь модистка? Не отнекивайтесь, не отнекивайтесь, по облику сейчас вижу! Так вот как придете в господский дом с заказом, сейчас и заткните нашу карточку за зеркалом. Тут все товары обозначены.

– Ну вот еще, стану я такие фокусы делать!

– Я вас апельсином за это угощу и мороженым попотчую. Нам начинать шестую фигуру, – спохватывается он. – Давайте галопом! Смотрите, как я своего визави локтем в спину двину!

Пара обхватывает друг друга и несется.

В буфете встречаются двое.

– Что больно весел? В мушку кому полушубок начистил, что ли?

– Нет, на бильярде купца выпотрошил.

– Здешний купец-то?

– Нет, с воли.

– Велики ли потроха-то?

– Одна румяная, две канареечных да синенькая.

– Вишь, собака! Семнадцать рублей укосил. Потчуй.

– Что ж, это можно. Чего заковырнем-то?

– Сначала горностаю по баночке, а потом пивным лаком покроем. Господин буфетчик, действуйте нам по рюмочке!

Приятели подходят к буфету.

Вред и польза конно-железки

Полный вагон конно-железной дороги на всем ходу. Публика самая разнообразная: мрачные, улыбающиеся, пытливые и бессмысленные мужские и женские лица – все перемешалось. Вот пехотный офицер, сидящий перед полной и красивой дамой, старается принять воинственный вид. Он крутит ус и хмурит брови. Вот девушка, поместившаяся против молодого чиновника с портфелем, то и дело закатывает глазки под лоб и складывает губы сердечком. Какой-то жирный купец в упор смотрит на бабу в синем кафтане, как бык на мчащийся поезд железной дороги, и тщательно рассматривает ее лицо, рисунок ситцевого платка и даже старается проникнуть взором в имеющийся в ее руках узел. Некоторые начинают заговаривать.

– А ничего эта самая конно-железка из себя не составляет, только деньгам извод, – говорит тощая сибирка, у которой длинная шея до того перетянута платком, что даже лицо налилось кровью. – Теперича шел бы пешком, а тут на пятак разоряйся – потому соблазн! А извозчики-то как плачутся – боже упаси!

– Нет, этого вы не говорите, за господина Губонина с Башмаковым завсегда можно трехкопеечную свечку поставить, – откликается пожилая женщина. – Во-первых, проезд, а во-вторых, польза, потому народ друг с другом знакомится. Некоторые даже судьбу свою кончают. Вон у меня на квартире чиновник из поштама стоял, так тот в вагоне познакомился с одной дамой, в вагоне о приданом узнал, в вагоне посватался…

– И в вагоне женился? – перебивает кто-то.

– Нет, вы не смейтесь. Они вместе ездили. Сначала он под нее коварные улыбки подводил, а она все вздыхала, потом узнал, что у нее от первого мужа перина и два самовара остались, потом донюхался до двух пятипроцентных билетов с выигрышами, а она тонко заметила, что у нее и енотовая шуба цела, потом пошел он ее проводить до квартиры да там и остался навсегда… Теперича возьмите какая дешевизна: пять копеек – и полгорода едешь!

– Зато сапожникам плохо, – настаивает все та же тощая сибирка. – Теперь возьмите то: кто прежде шестеро подметок под сапоги подкидывал, теперича подкидывает трое, потому все на езде.

– Это-то и хорошо. Тут люди счастие выуживают. Жила у меня девушка из акушерок, в отрепанном салопишке бегала, а теперь в коляске ездит, а все в вагоне со старичком познакомилась. И ему отрадно на старости, и ей тепло и не дует. Тут есть люди, которые совсем неспроста ездят, а высматривают.

– Так ведь это мораль! – горячится сибирка. – А морали-то мы много наберем. Теперича кондуктора… С моим кумом даже была оказия. Состоят они при супруге, а сами подрядами занимаются, ну и все больше по трактирам… Супруга – кровь с молоком. Проехали они раз по железной дороге и упали на грудь кондуктора, который их с места снимал. Это супружница-то… Чудесно! Понравилось это самое падение, потому кондуктор – мужчина молодой и статный, и что ж вы думаете? Каждый день начали ездить раз по десяти и все ему на грудь падать. Нет, каково! Потом часы ему подарили, а тут вот около Благовещенья и совсем от мужа сбежали. Ну где же тут польза от этой конно-железки, спрашивается?

– Ну нет, все-таки!.. Вы возьмите, какое общество. К примеру, я простая женщина, а часто рядом с генералом сижу, а супротив меня какой-нибудь граф помещается. Мало вам этого?

– Это все ничего-с, мы и супротив одного архиерея за обедом на похоронах сидели, а все-таки ничего не говорим! А для извозчиков, будем так говорить, рано ли, поздно ли – могила! То ли дело на линеечке! Качает это тебя, словно в люльке, едешь мимо трактира, остановился и зашел выпить. А вагон-то как остановишь? Смотришь – пятак и пропал! А для пьяненького? Ну как ты пьяненький сядешь? Тут и трезвый-то не всякий вскочит! А теперича затылочное разбитие, рук и ног извихляние! Ну, а это? Хотите парей держать, что сейчас этот самый вагон с рельсов сойдет? А уж извозчик-то с рельсов не сойдет! Нет! Однако что ж это я? Симеоновский переулок уже… Прощенья просим, господа!

Сибирка подымается с места и начинает выходить.

– Земляк, послушайте! Вы по какой части? – окликает его до сих пор молчавший купец.

– Мы-то? Мы извозом занимаемся, восемнадцать легковых закладок держим, – отвечает сибирка и юркает к выходу.

В Екатерингофе

В первое мая гулянье в Екатерингофе. Длинной вереницей тянутся экипажи по аллеям Екатерингофа. Убожество и роскошь перемешались. Вот похоронная карета с заколоченной гвоздем дверцей и ободранным нутром, битком набитая ребятишками незначительной чиновной птахи; вот роскошная коляска, служащая подводой восьмипудовому калашниковскому купцу с супругой. Вот так называемая купеческая тележка «вылезающего в люди» кулака-мещанина; вот и яковлевская эгоистка купеческого сына «из современных». Крашеные камелии в бархатных тальмах и крашеные камелии в брюновских цилиндрах и шармерских пальто-халатах. Гарцуют всадники, плетется плебс по дорожкам. Звучит бойкая французская речь, и звонко раздаются русские ругательства – не ругательства злобы, но ругательства восторга. Военные оркестры слились с завываньем шарманок и писком «петрушек». Орут «песельники», а немного подальше, соблазнившись их примером, затянули «Собачку верную» и звонкоголосые капорки-полольщицы в ярких расписных платках. Вокруг баб толпа. Мастеровые и фабричные заигрывают с ними, кидая в них ореховую скорлупу.

На скамейке приютился молодой человек. Он сидит затылком к пешеходам и рассматривает катающуюся публику. К нему подсаживается небритая личность в холодненьком линючем пальтишке. Отек лица, измятый цилиндр набекрень, пестрые брюки с бахромой и в пятнах, хриплый голос, развязные манеры – вот вам его портрет.

– Дозвольте, благородный милорд, цигарочку закурить… – говорит он. – Мерси. Вы отодвигаетесь от меня? Напрасно. У меня тело грязно, но душа чиста. Один мудрец в одном месте сказал… Ну, да черт с ним! Это вы на катающихся любуетесь? Отлично! Много поучительного, особливо кто вот праведное житие знает сих волкодавов…

Измятый цилиндр поднимает руку и прямо указывает на проезжающего в коляске купца с купчихой.

– Верьте совести, что это торговое чрево и моими динариями начинено, – продолжает он. – Вы на меня смотрите, когда-то и я с регалией в зубу в трех колясках разъезжал, а теперь вот вместо регалии копеечную сильву дубинозу курю. Пардон, что махоркой беспокою…

– Ничего, мне очень приятно, – отвечает молодой человек.

– Приятно? Шарме. Честь имею представиться. Пьер из купеческих оболтусов! А на фамилию мою вам наплевать! Три каменных дома и четыре лавки с лесным двором на одном шампанском пропоил. Все сии рысачники знают меня чудесно, прогуливали со мной, и ни одна шельма не кланяется. Желаете для сокращения времени, я вам и их биографии расскажу?

– Пожалуйста.

– Авек плезир. Вот эта шельма в коляске когда-то в Красном Селе в лагерях фруктами торговал, а теперь два каменных дома имеет. Пароль донер! Расторговался и стал молоденьких джентльменов деньгами ссужать. Сто рублей даст, на двести расписку возьмет, потом на векселек перепишет и так далее и далее – смотришь, радужная-то в тысячерублевое достоинство и превратилась. А потом с вексельком-то к папеньке или к бабушке: «Так, мол, и так, а хотя мы и люди махонькие, но все-таки вашего сродственничка и в долговом покормить можем». В Сибири места мало! Побывал у него в когтях и аз многогрешный. А уж что он этих самых купеческих оболтусов запутал – про то лишь осетровские да вьюшенские кабинеты знают! Пардон! Вот еще экземплярчик! Алхимик, доложу вам! Из меди золото делает. Медиум, даже можно сказать, был, ибо вес золотого браслета, например, мог увеличить до бесконечности единственно одним прикосновением собственных перстов с легкой примесью растопленного свинца. Алхимическая тайна его унесена в могилу его безвременно погибшим приказчиком, и теперь он спокоен. Пожалуйте, одно к одному. Березова бумажную фабрику знаете? Так это вот на стоялом рысачке-то его бывший артельщик. Обделал на левую ногу и скромнешенько фабрику бумажных картузов открыл да, прикрываясь сим ремеслом, и давай по дисконтной дорожке ходить! Десяточек векселишек мелкеньких учтет, смотришь – через полгодика их уже полтора десятка сделается. Крупных векселишек не брал, растут плохо, да и векселедатель об них хорошо помнит, а сторублевеньких да побольше, побольше! И уж какой же мастер насчет каллиграфии – беда! Усача в коляске видите? Военным писарьком когда-то бегал, потом у нотариуса служил, подтибрил векселишечков крупного домовладельца Сорокина, из копейки их в полтину обратил, домик купил каменный, сыт по горло, а суньтесь теперь к нему, так коли можно рубашку с вас снять, снимет! Ну, надоел я вам! Пожалуй, и ассе! Прежде всего, адье, а потом не одолжите ли келькшоз пур буар? Ей-богу, холодно, да к тому же и ливрея-то моя ветром подбита.

Линючее пальто встает с места и делает под козырек. Молодой человек дает ему гривенник.

У гор

Кишмя кишит народ около масленичных гор и балаганов на Марсовом поле. Все слои публики слились воедино. Костюмы поражают пестротой. Какой-то гул стоит в воздухе от звука шарманок, гармоний, завываний трубных оркестров, балаганной пальбы, говора и выкрика разносчиков; французская речь гувернантки, сопровождающей разряженных в пух и прах детей, перемешалась с ласковой руганью мастерового. Трещат орехи на зубах пригородных румяных красавиц в шугаях и «пальтичках», приехавших погулять под горами. Ласково летит им в затылок ореховая скорлупа, брошенная ловеласом в новой чуйке и в картузе с заломом. Мерно выступает жирный купец в еноте, надменно расхаживает рослый ливрейный гайдук среди мастерового плебса. Пахнет угаром самоваров, махоркой… Больше всего привлекают к себе «старики»-балагуры на каруселях; немало собирает около себя народа и живой медведь, прогуливающийся на балконе зверинца.

– А жалко вот этого зверя мучить, – рассказывает нагольный тулуп, – потому между ними зачастую и оборотни попадаются. У нас в деревне один мужик три года в медведях жил под скрытием.

– Это для чего же? – задает кто-то вопрос.

– А мать прокляла за непочтение. Уж после и спохватилась, молебны начала петь, кутью по дороге бросала – ничего не помогло, пока положенных годов не выжил.

– Да ты не врешь?

– Спроси Митрофана-плотника. Он ему шурин приходится.

Около балагана с вывеской «Американка огнеетка 10 лет и геркулеска» стоит купец с ребятишками в лисьих тулупчиках. Ребятишки так и разинули рты, глядя на вывеску, на которой изображена лежащая на воздухе женщина, черт, скелет и две отрезанных человечьих головы. Балаганщик зазывает публику:

– Пожалуйте, господа, сейчас начинается! С кого за кресло полтину, а с ребят и солдат половину.

– Все ли, как на вывеске обозначено, представлено будет? – спрашивает купец.

– Все до капельки. Пожалуйте!

– И головы резать будут?

– Отрежут в лучшем виде.

– А ну-ка побожись.

– Зачем же божиться, а только без обману. Пожалуйте, ваше степенство. Только вашу честь и дожидаем. Сейчас начинается.

– А игра будет настоящая или только одни разговоры без действия?

– Хорошая, самая нильская игра. Пожалуйте!

– Ну что же, пострелята, хотите нильскую игру посмотреть? – спрашивает купец ребятишек.

– Хотим, тятенька, хотим.

Купец распахивает шубу, лезет в карман за бумажником и подходит к кассе.

Тут же у кассы и двое мастеровых в синих кафтанах поверх тулупов. Они уже взяли билеты и мотают ими в воздухе.

– Постой, погоди! Прежде справка! – восклицает один. – Послушайте, земляк, у живых людей головы-то резать будут? – спрашивает он у зазывающего балаганщика.

– Зачем у живых? За это в Сибирь попадешь, а тут одно представление.

– Ну, коли так, давай деньги обратно, потому это обман.

У кассы спор.

– А как же у Берга-то настоящего арлекина пополам режут? – спрашивает кто-то.

– Так же и будут тебе настоящего резать! Отвод глаз и больше ничего! Потому у них машины. Машинами и штаны в виде невидимой силы снимают, машинами и по воздуху летают. Так, третьего года через машины эти самые и петух несся, машинами же у нашего хозяина и бумажник вытащили.

На балкон выходят музыканты в красных фесках. Лица у них вымазаны сажей.

– Спиридонов! Ты как сюда попал? Господи! И арапом вымазался! – кричит одному из них снизу солдат.

– Четырнадцать человек здесь из нашей роты, – откликается с балкона вымазанный.

– Можешь нас задарма провести?

– Коли бы ты был женской нации – с удовольствием. А мужчин – ни-ни! От хозяина воспрещено.

– Иди сюда вниз! Сходи! Мы попотчуем.

– Воспрещено актерам в костюмах по улице бегать. Да мы и хозяйским добром довольны.

– Ну, коли так, прощай! Кланяйся Анне Микитишне. Голенища-то продал?

– Продал.

Солдат отходит.

Вывеска с изображением толстой женщины, на груди у которой гиря с надписью: «16 пуд». Внизу толпа.

– Вот силища-то, братцы! Шестнадцать пудов на персях держит? Эдакую и не потреплешь, коли ежели в жены попадется! – раздается возглас.

– Где потрепать! Сама сдачи даст! Так звезданет, что кверху тормашками полетишь!

– А у нас на Калашниковой был один крючник, так одной рукой восьмипудовый куль держал, а другой двухпудовой гирей крестился.

– И с этой самой бабой, сказывают, один купец в Москве кулачное состязание имел, – вмешивается в разговор бараний тулуп.

– Ну?

– Обхватила его одной рукой, смяла под себя, наступила коленкой и говорит: смерти или живота?

– Что же купец?

– Сначала сто рублев ей отдал, чтобы помиловала, а потом затосковал, затосковал, что его баба обидеть могла, пить стал, повихнулся в уме, а теперь на цепи сидит. И ведь какой купец-то! Никому спуску не давал. Домашние все в синяках ходили и по чуланам от него прятались. Вот поди ж ты! На медведя один ходил, а тут от бабы сгинул.

– Мороженое хорошее! Господа посадские! Кто взопрел? Подходите! Угощу прохладительным! – выкрикивает мороженщик.

Около него стоят два мастеровых мальчика и лакомятся, слегка подувая на стакан с мороженым.

На балконе каруселей старик с льняной бородой свистит на рукавице под звуки оркестра. Против него пляшет молоденькая нарумяненная девушка в тирольском костюме и в серых шерстяных перчатках. Внизу опять гогочущая толпа. Меломаны поощряют танцорку, кидая в нее ореховой скорлупой и огрызками пряников.

– Эх, девушку-то жалко! – сострадает внизу сердобольная душа. – Такая из себя любовная и вдруг в эдакое ремесло пошла!

– Известно, подпивают! С трезвых глаз актеркой никто не сделается! – откликается другой. – Как хмель мало-мало отойдет, ей опять на каменку поддадут. Вот она и не может опомниться.

– А есть иные из ихней сестры и в люди выходят!

– Редко. А впрочем, года два назад тут одна черномазенькая ломалась. Из лица, что херувим. Пришел мясник один богатеющий на каруселях покататься. Увидал ее – тут ему смерть пришла! Сейчас это ее в свою шубу лисью завернул и домой. Теперь на конях катается. Дом ей каменный за Нарвской заставой подписал!

– Блины с пылу! Блины с жару!

– Сбитень горяч! С молочком, с перечком угощу! Господа нагольные купцы, поддержите коммерцию! – выкрикивает сбитенщик.

– Братцы, смотрите, драка! – раздается возглас.

– Где? Где?

Толпа отхлынивает от представления и бежит созерцать любимое русское зрелище.

В биржевом сквере

В биржевом сквере выставлены на продажу попугаи инсепарабли, канарейки. Есть обезьяны и морские свинки. Тут же в числе привозных зверей русская белка в колесе, чиж в клетке, подтаскивающий себе пищу в маленькой тележечке. В будках лают барбосы самой обыкновенной дворовой породы, выдаваемые, впрочем, за иностранных собак. На столах разложены раковины всех величин; тут же в банках золотые рыбки, ящерицы. Около столов и клеток бродят голландцы, немцы в куртках, из-под которых виднеются шерстяные вязаные фуфайки. Важно, заложив руки в карманы своих брюк и покуривая коротенькие трубки, они, как-то стиснув зубы и нехотя, говорят с покупателями только по-немецки, отзываясь незнанием русского языка, но, сцепившись с какой-нибудь чуйкой, ругаются по-русски так отчетливо, хорошо и сочно, что любой ломовой извозчик признал бы за ними полнейший авторитет в этом деле. День ясный, но гуляющих в сквере очень немного. Выдаются купец с купчихой, барыня с компаньонкой и ливрейным лакеем, двое ребятишек в сопровождении няньки, голова которой покрыта набивным платком с изображением карты Европейской Турции, и двое не то мастеровых, не то артельщиков.

Купец и купчиха остановились перед попугаями.

– Занятная птица, – говорит купец. – Как только в люди выйду, мундир приютский надену, медаль нацеплю и сейчас себе попугая в гостиную куплю. А ты, ведь тебе делать-то нечего, целый день зря подсолнухи жуешь, ты его учи, чтоб как, значит, я подойду к клетке – сейчас бы он кричал: «Здравия желаю, ваше благородие!»

– А ты разве тогда благородным будешь? – спрашивает супруга.

– А то как же! Ведь мундир по классам! Надел его – и благородный. Только нам, купцам, такие мундиры даются, что, пока ты в мундире – благородный, а снял его – опять благородия лишился. У нас один трактирщик есть, так тот даже высокоблагородие.

– А до сиятельства купец добраться может?

– Нет, не может. Есть иные, которые ежели из юрких, то до превосходительства добираются, а дальше еще никто не хватал. Так вот ты для скуки и учи попугая.

Купчиха задумывается.

– Только эти попугаи нам не годятся, – говорит она.

– Это еще отчего?

– Оттого что они из иностранных земель и по-немецки говорят, а русского языка не понимают. Нам бы русского попугая, православного, со Щукина двора.

– А ты ухитрись немецкого попугая по-русски выучить. В том-то и штука. Ты теперича сидишь в Ямской у окна и считаешь от грусти, сколько покойников на Волкове провезли, а тогда учи. Благородные дамы из генеральш завсегда или птицу учат, или собаку в морду целуют, а вокруг себя велят духами накурить. Вот это благородное занятие, а то вдруг покойников считать!

У стола, на котором разложены раковины, остановились двое мастеровых в чуйках и нянька. Она указывает на большую раковину и говорит:

– Допрежь того, надо полагать, в этой раковине жаба жила или змей.

– Ври больше! – скашивает на нее глаза один из мастеровых. – В этих раковинах, когда ежели они в море, либо холера, либо оспа, либо чума проживает. И как только ее выловят, сейчас эта оспа на человека летит. Вот затем-то на иностранных границах и карантин ставят, потому летит она низко, а тут ей стена и препона. Там ее сейчас жгут, все равно как деньги в банке. У нас один позолотчик с Одессу жиду одному карниз золотить ездил, так привез оттуда одну чуму. В бутылке она у него сидела и запечатана была. Хозяин его в те поры смерть боялся. Мастеровой этот пьянствует, деньги вперед забирает, хозяйские калоши пропил, потом хозяйкину муфту, и тот ему ни слова, потому, как что, а мастеровой ему сейчас: «Хочешь, я на тебя чуму из банки выпущу?» Ну, тот и аминь. Долго пил, но потом сгорел, от вина сгорел. Лицо такое черное сделалось, как у арапа. Потом эта бутылка долго на окошке стояла. Хозяин хотел ее в полицию нести, а стряпуха возьми да и выпусти ее на дворника из-за ревности.

– Помер дворник-то?

– Нет. Три дня его корчило, и все по-свинячьи хрюкал. Потом свезли его на кладбище к раскольничьим старухам, те и отчитали по книжке. Пришел потом зеленый такой, что ужасти подобно.

– Ты видел эту чуму-то? – допытывается другой мастеровой.

– Чудак-человек! Нешто ее можно видеть, коли она невидимая? Стоит бутылка запечатанная и как бы пустая, а что в ней – поди разбери. Ежели прислушаться, то оттуда как бы гул какой идет или шипение, а для видимости ничего не видно.

– Эх, кабы мне такую бутылку хоть с лихорадкой, я бы своему Карлу Иванычу показал! – восклицает мастеровой.

Дама с компаньонкой подходят к русскому парню в полосатой фуфайке и английской фуражке с большим козырьком, стоящему около трех собачьих будок.

– Ах, какая миленькая собачка! – восклицает она. – Она ученая? – задает она вопрос торговцу.

– Я не понимай! – вертит тот головой.

– Может быть, вы француз?

Дама повторяет свой вопрос по-французски.

– Мой не понимай!

Компаньонка пробует заговорить с торговцем по-немецки – тот же ответ.

– Почем эта собачка? Combien? Wie viel? – пристают они к нему обе разом и по-французски, и по-немецки.

– Двадцать пять рубли, – отвечает наконец торговец и в подтверждение своих слов, растопырив ладони, показывает пальцами.

– Нет, это дорого.

Дама и компаньонка отходят. К торговцу собаками приближаются мастеровые, кончившие уже осмотр раковин, и останавливаются.

– Карпушка! Ты как сюда попал? – вскрикивает один из них, вглядываясь в торговца. – Батюшки, да в каком он наряде-то! Кто это тебя тирольцем таким вырядил?

Торговец, не понимавший по-русски, слегка конфузится.

– Молчи, дурья голова! – шепотом говорит он. – Ну, немец, важное кушанье. Здесь я как бы англичанина из себя представляю.

– Ах, шут гороховый! Да зачем же ты это в немцы-то перешел? – продолжает дивиться мастеровой и, обратясь к товарищу, говорит: – Ведь это наш земляк, тоже тверской, Карпушка. Он в Гостином дворе красными шарами торговал, а теперь на поди! Что ж ты, уже совсем в немцы постригся?

– Да не выдавай меня, чертова кукла! Иди в трактир и заказывай чай. Я сейчас за тобой следом и все по порядку расскажу, – скороговоркой произносит торговец собаками и пихает мастерового в шею.

– Так, ладно, я буду ждать в трактире.

Мастеровые смеются, разводят руками и выходят из сквера.