Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Мозоль

Суббота. Вечер. Сторожка пятнадцатикопеечных, или так называемых полтинных, бань битком набита одевающимся и раздевающимся народом. То и дело входят новые посетители, со звоном бросают на стойку жестяной билет и начинают разоблачаться. Из мыльной поминутно отворяется дверь и визжит дверной блок. Парильщики пропускают в сторожку «готовых гостей» и кричат: «Веничек!» Между гостями особенно заметны купцы в ситцевых рубахах и поясках с молитвой. Они более или менее знакомы между собой и ведут пространные разговоры о том, почем ныне судачина мороженая, в какой цене мочала, пух и т. п. предметы. К разговору их прислушивается поп, выпивающий чуть ли не четвертую бутылку квасу, да в углу, завернувшись в простыню, стонет от банного удовольствия распростертый на диване и красный как вареный рак гладко бритый чиновник.

– Нет, ты там что хошь говори, а супротив Евсея Прохорова волоса ничто не выстоит! – восклицает купец с подстриженной бородой. – Его волос хотя на пять рублей будет и дороже, но зато мягок и на всякое дело сподручен. Его и в руку-то взять приятно. Ты его хоть ешь.

– Все это так, но зато цена, милый человек! – откликается купец с бородой клином. – Вон у Петра Даниловича волос – бархат, а цена неподходящая. Мы ведь его больше с мочалой мешаем, потому у нас тюфяк, диван дешевый, и покупателя знакомого нет, а все больше с воли.

В разговор вмешивается поп.

– Ну а в какой цене, господа, теперь шкура? – спрашивает он. – Вот когда я жил в провинции…

– Шкура? Шкура, ваше преподобие, всякая есть. Городская шкура от мещан нам совсем не годится, а вот ежели по деревням у крестьян скупать – хлопот не стоит. Настоящая шкура теперь в цене.

– Так… – удовлетворяется поп, вздыхает и требует еще бутылку квасу.

Купцы начинают спорить, в котором году было наводнение. Красный чиновник перестает кряхтеть, садится и смотрит себе на ногу, разглядывая мизинец.

– Эй, сторож! – кричит он. – Послушай, ты мозоли режешь?

– Режу-с, потому нам без этого невозможно. Господа гости кажиный день требуют, – откликается из-за стойки бойкий мужик в красной рубахе.

– Ну, так вот срежь мне на мизинце. Маленькая, будь она проклята, а страсть как беспокоит! Только, пожалуйста, поосторожнее, не обрежь, смотри.

– Что вы, сударь! Будьте покойны! И не услышите, как срежу.

Сторож вооружается свечкой и перочинным ножиком и подходит к чиновнику. Тот протягивает ногу.

– Пожалуйста, не обрежь, – снова говорит он.

– Помилуйте, сударь, зачем нам резать? На том стоим. Мозоль, коли ежели ее зарезать, так от нее и смерть может быть: прикинется антонов огонь, и шабаш! – рассуждает сторож и приступает к операции.

– Ой-ой! Легче, легче!

– Будьте спокойны, сударь! Господи! Нам не впервой! Из нашего брата на этот счет такие мастера есть, что и супротив мозольного доктора выстоят. Вот, доложу вам, сторож в Обуховских банях… Панкратом звать, так тот…

– Послушай! Легче, говорят тебе! Я человек горячий, обрежешь, так и за себя не отвечаю…

– Не сумлевайтесь, сударь… Уж который год этим делом занимаемся… К нам по четвергам генерал сюда один ходит, так завсегда ему наши парильщики режут.

– Смотри, смотри! Тише! Я тебя вперед предупреждаю, я человек горячий!..

– Ах, господи! И какие-то есть вы робкие! Сидите смирно и ни о чем не думайте. Уж вы предоставьте… Мы пять годов на этом деле…

– Постой, постой, ты, кажется, вкось забрал…

– Никак нет-с, это вам только так кажется, потому вы, значит, сырой комплекции выходите. А вы – самое лучшее дело – зажмурьтесь, и тогда у нас живым манером… Уж ежели мозоли не срезать, так что же я после этого за банщик!

– Осторожнее, осторожнее, я тебе говорю!

– Да уж сидите, сударь, без сумления! Неужто мы насчет осторожности этой самой не понимаем? Ведь тут не то что лапоть ковырять. Человек – живое тело. Теперича вот только этот самый стержень – и конец!

– Тише, тише!

– Будьте покойны, ваше благородие. Вот мы даже по команде. Раз, два!..

Но тут ножик у сторожа срывается и врезывается в тело чиновника. Тот вскрикивает, вскакивает и со всего размаха ударяет сторожа по роже.

Картина. Купцы хохочут. Чиновник стонет и унимает кровь. Ошалелый сторож стоит в отдалении, чешет затылок и говорит:

– Вот поди ж ты, какая оказия! Никак не могу научиться эти самые мозоли резать. Третий грех сегодня: купца обрезал, офицера, а вот теперь чиновник попался.

В аптеке

Аптека, как она быть должна. На окнах пузыри с цветными жидкостями, на полках форменные банки и склянки с латинскими надписями, в отдельном шкапу трубки, бандажи, гуттаперчевые шары. Пахнет смесью лекарств. За стойками стоят и бродят белобрысые аптекарские помощники. Они приготовляют лекарства, перекидываются между собой немецкими фразами и изредка выкрикивают латинские названия лекарств вроде: «tinctura ferri pommati, acidum muriaticum, eine Drachme Kali bromati[7]7
  «Настойка жмыха, муриевая кислота, одна драхма бромата калия» (лат., нем.).


[Закрыть]» и т. д. На ясеневой скамейке, ожидая лекарств, сидят: молодая горничная в драповой тальме, офицерский денщик, мастеровой мальчик в тиковом халате и кучер. Кучер, прижавшись к углу, спит и по временам всхрапывает.

– Эй, ты! Послушай! Ты чего это спать пришел? Здесь не ночлежный дом! – кричит ему из-за конторки франтоватый провизор в очках.

– Будьте благонадежны… мы завсегда в аккурате, – отвечает проснувшийся кучер и снова начинает дремать.

Денщик скашивает на горничную глаза и постепенно подвигается к ней. Горничная складывает губы сердечком. В аптеку то и дело входят покупатели и спрашивают лекарств. Входит купец в енотовой шубе с воротником, поднятым кибиткой, и отряхивается от снега.

– Вам что? – спрашивает его провизор.

– Нам-то? Да у нас вот в поясах что-то все саднит, – отвечает купец. – То понапрет, то поотпустит, ну и в пояснице тоже как бы свербление, так нельзя ли какого снадобья?.. Либо кровь, либо с натуги… Мы тут, изволите видеть, у свояка на именинах были…

– К доктору обратитесь.

– Были и у доктора, только все препятствие… Я говорю: кровь пущать; а он говорит: «Со стороны полиции препона». Явите божескую милость насчет какого ни на есть снадобья! Мне по ночам хоть в крик кричать…

– Возьмите камфорного спирту.

– Так-с. А как же теперича насчет дряни, которая во мне сидит? Черкните записочку. Мы в своем месте по семи раз в год пущали. Коновал орудовал… Черная такая, как вакса, и все печенки.

– Кровь нельзя… Возьмите оподельдок…

– Да уж больно она наружу-то просится. Нельзя ли хоть насчет банок? Нам ежели теперича полтора десятка накинуть, так в самый раз.

– Я вам говорю, возьмите оподельдок. Пятьдесят копеек стоит.

Купец задумывается.

– А три гривенника не возьмешь? – спрашивает он.

– Здесь не торгуются. Это аптека, а не мелочная лавка.

– Знаем. Ну, уж отпущайте, делать нечего! Нам бы насчет крови-то сподручнее. Так как же с вином это снадобье-то?..

– Нет, так…

– По ложке али по стаканчику?

– Какое по стаканчику! Мазаться надо. Мажьтесь лучше в бане.

– Так-с… А я думал, насчет нутра.

Провизор подает ему банку оподельдоку. Купец вертит банку, нюхает.

– Да нет ли чего поядовитей, чтоб сразу пробрало? – говорит он. – Нельзя ли вон из тех снадобьев, что на окошке красные стоят, потому у меня шкура – хоть кислотой трави.

– Нельзя, нельзя!.. Берите и уходите.

– Коли так, получайте полтину…

Купец достает деньги. На скамье у дожидающихся лекарства движение.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – вскрикивает горничная и вскакивает.

Денщик смотрит в стену.

– Послушай, любезный, ты забываешь, что ты в аптеке, а не в кабаке! – выговаривает провизор.

– Я у них, ваше благородие, только платок поправил… – оправдывается денщик.

– Врет он, господин аптекарь! Он щиплется, а я и у господ к этому непривычна… – говорит горничная.

– На цугундер тянет! По-военному! – замечает купец и выкладывает на прилавок медные деньги.

В это время кучер опять пронзительно всхрапывает.

– Почтенный, ты опять спишь? Здесь этого делать нельзя! – кричит ему аптекарь.

– Сейчас… Подаю-с! – спросонок откликается кучер.

Купец хохочет.

– Вы все еще здесь? Скажите, что же вам надо? Взяли лекарство и идите!

– Мы и пойдем… Только я все еще в сумнении, – отвечает купец. – Нет ли у вас чего-нибудь поядовитей, потому шкура у меня…

– Идите, идите с Богом!

Купец удаляется. Аптекарь выходит из-за прилавка.

– Ваше благородие! Да скоро ли будет готово лекарство-то для полковничьей собаки? – спрашивает денщик.

Аптекарь смотрит на выходную дверь и стоит в недоумении.

На Сенной

Сенная площадь. Грудами лежат мороженые гуси, куры, утки, тетерки и рябчики, в правильную шеренгу выстроились окаменелые от мороза бараньи, тельчьи и свиные туши. Покупателей не оберешься. Чиновницы с Петербургской, купцы в енотах, «ундера при местах», военные – все перемешалось. Торговцы как угорелые мечутся от одного покупателя к другому, вскользь бросают слова и по временам острят. Довольством сияют их лица; видно, что и на их улице наступил праздник.

– Почем поросеночек-то? – спрашивает чиновница.

– Рубль с гривной без торга, сударыня, – отвечает торговец.

– Что ты, что ты! В уме ли? Да ведь это совсем ободранная собака!

– Тем лучше, сударыня. По крайности за ту же цену и дом вам на праздниках покараулит.

– Семь гривен я дам…

Но торговец не отвечает; он уже стоит около другого покупателя.

– За эдакого гуся и вдруг восемь гривен! – восклицает отставной военный в фуражке с красным околышком. – Да ведь он весь паклей набит.

– И пакля, ваше благородие, денег стоит! Вы приценитесь-ка, вдвое вздорожала перед праздниками! – отчеканивает торговец и бросается к купцу. – Вам чего, ваше степенство?

– Нам бы, земляк, целого борова, для молодцов требовалось…

– Поуютнее насчет обширности-то аль средственного?

– Вали самого что ни на есть посадского…

– Пожалуйте, самый купеческий… Хоть на ворота взаместо льва поставить, так и то красоту обозначать будет.

– А почем?

– С людей двенадцать, а с вашей чести по одиннадцати с половиной возьмем.

Купец изображает из себя удивление.

– Да ты чай-то пил сегодня?

– Пили.

– То-то… Значит, не забывай Бога-то. Из гусляков, видно? Мы ведь тоже углицкие.

Купец наклоняется к уху торговца и шепчет ему свою цену. Торговец так же молча показывает ему цену на костяшках счетов. Купец протягивает перст и сбрасывает одну костяшку. Идет мимическая сцена.

– Не заставьте пить чай без сахару! Прибавьте что-нибудь хоть на пуд-то, – говорит торговец.

– Ну, грех пополам! – машет рукой купец.

– Дешевенько… Ну, да уж чтоб напредки быть знакомым. Хорошо, извольте!

– Нет ли у вас гусиных потрохов? – раздается где-то вдали визгливый женский голос.

В сочельник

Купец Варсонофий Кузьмич Огнихин был хороший семьянин, торговал старым железом на Апраксином, имел взрослого сына савраса, по воскресеньям за ранней обедней пел с дьячками на клиросе, с женою дрался редко и имел лишь одну слабость – по временам запивал. Запитие это, по уверению супруги его, Степаниды Захаровны, совершалось, однако, не в обыкновенные дни, а в «непоказанные», когда именно следовало бы быть трезвым. Обстоятельство это она приписывала не кому иному, как черту и его козням. Настанет, например, сочельник, люди сухоядением пробавляются, а он пьян; начнет говеть, перестанет даже чай пить с сахаром и вдруг невзначай как-нибудь напьется. Раз его назначили экспертом для оценки товара одного несостоятельного должника, и целую неделю он пропьянствовал; другой раз вызвали в качестве свидетеля к мировому судье, и он явился туда в таком виде, что был оштрафован на десять рублей.

Дело было в рождественский сочельник. Уходя из дома в лавку и прощаясь с женой, Огнихин сказал:

– К обеду меня не ждите. Поклюю что-нибудь в трактире, съезжу на Сенную за провизией, а там в баню пройду. К ужину приготовьте лапшу с грибами. Ну, прощай!

У жены сердце так и екнуло. Она начала переминаться с ноги на ногу.

– Ты что же на Сенной-то покупать будешь? – начала она издалека.

– Пару гусей куплю, поросенка, буженины для щей, ну да окорочек небольшой. Курей разве пары две купить…

– Гусей-то с потрохами купишь?

– Знамо дело, с потрохами. Ну, прощай!

– Варсонофий Кузьмич…

Жена удержала его за полу шубы.

– Что тебе?

– Не напейся, голубчик, в трактире-то. Уж очень для тебя эти сочельники-то опасны. Да и вредно тебе при твоей тельности. Помнишь, что доктор-то говорил? «Ударом, – говорит, – жизнь порешить можете». Да и что за радость? К празднику и вдруг без покаяния. Пожалуйста, воздержись.

– Ну вот! Будто я не знаю! Учи еще!.. Да и не по нынешним дням. Люди до звезды пищи не вкушают, а я вдруг стану напиваться! Мы ведь тоже соблюдаем себя… Прощай!

Супруг шмыгнул за дверь.

Целый день у Степаниды Захаровны было сердце не на месте, так что она даже и не обедала. «Напьется, напьется», – мелькало у нее в голове. Наперсница ее, кухарка Василиса, была того же мнения…

– Вы разочтите: с Михайлова дня они не вкушали, ну, значит, теперь самый раз и подошел, – говорила она и считала по пальцам дни.

Невзирая на грех, Степанида Захаровна загадала даже на картах. Вышел туз пик – трактир и девятка пик – пьянство. Часов в пять вечера пришла юродивая богомолка, обиделась малым подаянием и начала пророчествовать о каком-то несчастии.

Часы пробили семь, с Сенной принесли провизию, а мужа все нет. В восемь явился из лавки сын с молодцами. Степанида Захаровна к нему:

– Ну что, Ванюшка, пьян отец?

– По облику-то как бы и не очень, а из пропасти достаточно припахивало. Впрочем, особой лютости мы не заметили. Пришел в лавку, поругал с четверть часа молодцов и отправился с соседями в трактир. В бани Воронинские компанией собирались.

– Знаю, знаю… Ну, значит, теперь начал, коли из пропасти припахивало! Быть беде, быть! – всплеснула она руками.

В десятом часу мать и сын сели за ужин, а отца семейства все еще не было.

– Ты бы, Ванечка, съездил в Воронинские-то бани да справился, – начала она, всхлипывая.

– Съездить, маменька, не расчет, а только ничего из этого, окромя равноденствия, не выйдет. Еще меня же исколотят. Вы сами знаете, в банном пару человек еще больше обалдевает. Тут даже удар может сделаться, ежели его в свирепость произвести.

Вдруг в это время в кухне раздался вой. Мать и сын вскочили из-за стола. На пороге стояла кухарка и причитала.

– Ох-ох-ох! Грехи наши тяжкие! Голубчик Варсонофий Кузьмич! Не дождался ты и великого праздничка! Умер без покаяния! Загубил ты свою головушку!

– Где? Где он? – воскликнул сын, а мать так и шлепнулась на пол.

Сделалась всеобщая суматоха. Забегали молодцы. Сын приставал к кухарке, стараясь узнать, где умер отец. Та только выла да причитала. Кой-как наконец удалось добиться толку.

– Пошла это я в мелочную лавочку за огурцами, – рассказывала она. – Только вышла за ворота, глядь – на тротуаре человек ничком лежит и около его народ толпится. Городовой тут. А дворник наш Степан и говорит: «Смотри-ка, – говорит, – Василиса, это, кажись, ваш хозяин». Взглянула я – у меня и руки и ноги подкосились. И шуба енотовая его, и калошки новенькие на нем, только лица не видать. Господи, думаю, Варсонофий Кузьмич!

– Лошади его разбили, что ли? – приставали к кухарке молодцы.

– Узелок-то банный при нем? – задавал кто-то вопрос, но сын тотчас же перебил:

– Господа, как вам не стыдно! Что вы за безбожники! – восклицал он. – Человек умер, чем бы скорей в дом его вносить, чтобы в полицию не взяли, а вы с пустяками к женщине пристаете. Господи! Может, жив еще! Бегите кто-нибудь за доктором! Или нет, лучше я сам!

Сын схватил фуражку, выскочил на парадную лестницу и побежал за доктором. Молодцы, путаясь в халатах, начали спускаться вниз по черной лестнице. На дороге им встретилась процессия. Дворники несли тело, завернутое в енотовую шубу. Воротник был поднят дыбом.

– Что? Жив еще?

– Какое! Похолодел даже! – был ответ.

Молодцы перекрестились и начали подсоблять дворникам тащить своего хозяина.

Покойника внесли в комнату и положили, не раздевая, на диван. Жена было с визгом бросилась к мужу, но ее успели оттащить. Молодцы подходили к дивану, робко заглядывали под воротник шубы и говорили:

– Фу, как вдруг переменился, и узнать нельзя! Совсем другое лицо стало!

Кто-то предложил раздеть покойника.

– Оставьте, оставьте! Не трогайте до доктора! За эту штуку можно так ответить, что потом и не расхлебаешься!

Вошел дворник и подал найденную на дворе шапку. Степанида Захаровна вырвала ее у него из рук, упала в кресло и начала причитать:

– Вот до чего винное-то запойство доводит! И шапка-то даже не его, а подменена кем-то! Голубчик ты мой! Ведь говорила я тебе, что вино это самое хуже яду погубит тебя! Не послушался ты меня, бабу глупую!

Раздался звонок. Все бросились в прихожую. В дверях стояла чуйка с клинистой бородкой.

– Покойничек тут у вас завелся, так мы гробовщики будем… И сродственничков их, и деточек, и супругу завсегда мы хоронили… – начал было он, но перед ним тотчас же захлопнули дверь.

Вскоре явился доктор. Важно закуся нижнюю губу, подошел он к покойнику, распахнул на нем шубу и начал его ощупывать. Домашние стояли в отдалении в немом ожидании.

– Умер, – грубо произнес доктор, – а для узнания причины смерти покойника тело подлежит вскрытию!

Степанида Захаровна глухо застонала. Сын отвел доктора в сторону и совал ему что-то в руку.

Голос доктора смягчился.

– Конечно, ежели принять в соображение, что он в течение нескольких месяцев лечился от аневризма…

Вдруг около покойника кто-то вскрикнул:

– Батюшки, да это не наш хозяин!

– Как не наш? Кто же это? Не может быть!

– Да это какой-то чужой! У него даже и бакенбарды вместо бороды! И не похож совсем!

Произошла немая картина, а для полноты и яркости ее на пороге комнаты стоял сам Варсонофий Кузьмич Огнихин и держал в руках узелок с бельем и веник. Он только что сейчас воротился из бани и был здрав и невредим.

На третий день Рождества из квартиры купца Огнихина хоронили отставного коллежского регистратора Семена Семенова Перетыкина. Огнихин хоронил его на свой счет, сделал даже поминки и на поминках этих раз десять говорил своим знакомым:

– Вот, братцы, подарочек мне достался на елку так подарочек! В гроб лягу, а и тогда не пойму, как это можно было чужого мертвого человека принять за своего хозяина и внести в квартиру. Да это ежели писатель какой пропечатает в газетах, то и ему не поверят! Конечно, мертвых погребать для души пользительно, но все-таки возьмите, и вдруг эдакий сюжет – к празднику!

Перед солдатчиной

Лицевая линия Александровского рынка. Смеркается. Кой-где в лавках зажглись огни. Под аркой, прислонясь к стене, задумчиво стоит молодой купеческий сын и кутается в лапчатую шубку с бобровым воротником. По линии шныряют покупатели, а он и ухом не ведет. Даже классическое «пожалуйте, здесь покупали» не срывается с его языка. К нему подходит сосед по лавке, такой же молодой малый. Они в куньем пальто и барашковой шапке.

– Что, брат Гаврилка? – вздыхает пальто. – Куда ни обернись – везде вода! Сейчас я считал: семь дней, четыре часа и двадцать четыре минуты до вынутия солдатского жребия осталось.

– А я так даже и не считаю, – отвечает шубка. – Мне и не счесть. Я теперь никакого и дела-то, окромя винного запойства, делать не могу. Стоишь и как бы ждешь, что вот-вот тебя сейчас драть начнут. И во сне-то снится то тятенька с дубиной, то красная шапка.

– Тебе когда вынимать-то?

– И не знаю. Прах их возьми! Я не пойду! Пусть силой ведут! Где ж это видано, чтоб по своей воле в солдаты идти! Пусть берут.

– Да ведь за это хуже будет. Конечно, солдатчина страшна, но я так полагаю, что как бы ни был крут у нас начальник, а все нам за ним лучше будет, чем за тятенькой, потому насчет драки нынче и в полках запрет.

– Не спрашивай! Ничего не могу соображать! Едем лучше сегодня по первопутку к разным Дороттам прокатиться. Возьмем лихача, урежем в «Малоярославце» муху, брындалызнем в Палкином, чтоб не хромать, а лаком все это покрывать за город поедем.

– А тятенька?

– Тятенька теперь перед солдатчиной звук пустой – и больше ничего! Скажи, что прямо из лавки в баню идешь, потому завтра молебен служить сбираешься. Ходит, что ли?

– Вали!

* * *

У Аничкина моста лихач в бобровой шапке и с серьгой в ухе. Он помахивает метелкой из конского хвоста. У колоды жует сено рысак, покрытый попоной. Покрытые лаком сани так и блещут при свете газового фонаря. По тротуару идут Гаврилка и его товарищ по лавке.

– Эх, господа купцы, лихо бы прокатил на Ваське! Пожалуйте! Совсем без почину стою! Даве мамзель на зелененькую вывозил, да денег не отдала! – восклицает лихач. – Поддержите коммерцию, ваше степенство!

Степенство останавливается. Пальто с куньим воротником начинает рядиться.

– Спервоначалу тут по трактирам начнем славить, – говорит он, – а там по Дороттам мотаться начнем. Ну, чтоб и домой тоже в целости предоставить. Почем в час?

– Да коли ежели не до рассвета и мучение рысаку насчет перегонки мамзелей говорить не будете, то по два рублика в час положьте. Услужу для вашей чести! – отвечает лихач.

Куний воротник задумывается. Шубка перебивает его.

– Э, да что тут торговаться! Садись, Сеня! Недолго и гулять нашему брату. Тебя как звать-то? Николаем? – обращается он к лихачу.

– Николаем-с, ваше боголюбие! Пожалуйте, садитесь! Давно таких седоков дожидаюсь! По облику видно, что вы чудесный купец!

Сели. Поехали.

– Куда прикажете, господа графчики?

– Дуй белку в хвост и в гриву! Сади в «Малоярославец»!

И рысак понесся по Невскому, мерно ударяя копытами в снежную дорогу и обдавая Ганю и Сеню морозною пылью.

Лихач покрикивал «поберегись!». Мимо них мелькали фонарные столбы, экипажи, пешеходы, пронесся, звоня во весь дух, вагон конно-железной дороги.

– А хорошо, ей-ей, хорошо! – говорил Сеня. – Ведь вот ни одной собачки в нутро еще не пропустили, а уж от сердца наполовину тоска отлегла.

– Пожалуйте, ваше превосходительство! – выкрикнул лихач и осадил рысака у подъезда «Малоярославца».

В «Малоярославце» Сеня и Ганя саданули по «лампадочке сентифарисику померанцевого», дерябнули мараскинцу, закусили селедочкой и спросили шипучего забалую, что в белом клобучке щеголяет.

– Ну, что, Сеня? – спрашивал его Ганя за бутылкой белоголовки.

– Как будто бы и поотлегло маленько. По крайности тятенька перед глазами не мотается, ну а солдатчину все еще чувствую.

– Погоди, через час и солдатчину забудем. Кончай бутылку-то!

* * *

И снова несется рысак по Невскому, по направлению к Палкину. Хорошо, приятно седокам. В голове шумит, легкий мороз щиплет щеки, а из мыслей мало-помалу отлетает даже и солдатчина. Сеня начинает гоготать от восторга.

– Давай кнут, да держи ближе к панели! Безобразие хочу сделать! – кричит он лихачу.

Лихач повинуется. Сеня машет кнутом и, поравнявшись со спящим на санях извозчиком, со всего размаха хлещет его по спине. Ругань, крик, но они уже далеко.

У Палкина опять «белоголовка», опять «перегородки» из мараскину. Ганя предложил выпить «медведя», составленного из разных водок. Выпили.

– Ну что, отлегло?

– Теперь наоборот. Тятеньку ни капельки в мыслях не чувствую, но солдатчина так перед глазами и мотается; только я совсем напротив и даже, ежели сейчас, так хоть под черкеса идти могу!

– И я тоже. Выпьем портерцу с шампанским! Говорят, это сразу во все семь чувств вгоняет!

– Жги!

* * *

Рысак несется к Доротту.

– Накаливай! Накаливай! – кричат купеческие сынки и хлещут кнутом переходящих улицу пешеходов и зазевавшихся извозчиков. Сзади их раздаются уже свистки городовых.

– Спасаться нужно, ваше сиятельство! – говорит лихач. – Коли красненькой на чай не пожалеете, я и рысака не пощажу. Он ко кнуту ласков.

– Сади! Дуй белку в хвост и в гриву! Жертвую!

И через пять минут рысак уже далеко-далеко. Он храпит, фыркает, обдает седоков целыми комьями снегу.

* * *

У Доротта то же самое. «Белоголовка», портер, поперечники, «медведь».

– Что, Сеня, чувствуешь? – спрашивает коснеющим языком Ганя.

– Ничего! Хоть сейчас в городскую думу для вынутия солдатского жребия! – еле отвечает Сеня. – А ты?

– И я ничего! Хочется только в нюхало кого-нибудь садануть! Едем!

– Куда?

– А куда глаза глядят! Неужто домой? Еще протокола не составили. Едем в Красный кабачок посуду бить!

– Взъерепенивай! Коли что, так я и за голенище слазаю! Там у меня семь серий припасено!

* * *

Ямская. Часа четыре утра. По улицам от дома к дому ездит лихач, будит спящих у ворот дворников и спрашивает, не здесь ли живут эти самые купчики, что у него в санях сидят.

– Часа два от Трухмальных ворот едем! – рассказывает он дворнику. – Веришь ли, раз десять по дороге с саней падали. Кабы деньги вперед отдали, давно бы бросил. Ей-ей!

– Да какие такие? – спрашивает дворник.

– Иди смотри! По дороге толковали, что в солдатчину сбираются! Еще как в чувствах были, так велели в Ямскую ехать.

Дворник подходит и при свете фонаря рассматривает купчиков.

– Один наш, – говорит он, – а другой из Копылова дома.

– Ну, коли так, бери свое воинство, а за деньгами я завтра зайду!