Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

В опустевших дачах

Утро. Осеннее солнце ярко светит сквозь полуобсыпавшуюся листву деревьев, заглядывает в окна маленькой, выстроенной из барочного леса чернореченской дачки, но греет плохо. В небольшой комнате помещаются укутанные в платки и кацавейки две женщины: старуха-мать, известная между дачниками под именем полковницы, и дочь, прозванная вечной невестой. Мать отогревается кофейными переварками, дочь греется около затопленной печки, в которой, между прочим, догорает ножка сломанного стула.

– Вот до чего дожили! – говорит мать. – Нет, душенька, здесь не город, здесь не дождешься, покуда тебя с полицией выгонят. Придется денежки заплатить. А где их взять? Ну и сиди да мерзни! Как тут вырваться? – говорит мать.

– Одно средство – бросить им на съедение нашу мебелишку и переехать в номера, а платье и подушки постепенно по вечерам перевозить. Посудишку тоже в узлы, – отвечает дочь.

– Так ведь в номерах-то через три дня деньги потребуют. А ты сама знаешь, до пенсиону еще больше месяца.

– Ну, в меблированные комнаты…

– Еще того хуже, там за месяц вперед подай.

– Ах, маменька! Да неужто ничего заложить нельзя?

– Заложить! Разве ты не видишь, что мы целую неделю деревянными ложками едим. Тебя, что ли? Так за тебя никто и двух двугривенных не даст.

– Ошибаетесь, есть люди, которые, может быть, душу бы отдали…

– Потому что она ни копейки не стоит. Молчи уж лучше, коли Бог лошадиное лицо послал. Выдрой была, выдрой и останешься, а то душу…

Дочь плачет. Входит дворник и нахально останавливается у притолоки.

– Ты, любезный, зачем?

– Да все за тем же. Прикажите, сударыня, за дачу получить. Второй месяц пороги обиваю. Ведь это срамота!

– Ты, любезный, ошибаешься. Сказано, деньги уплатить перед выездом с дачи, а я и не думаю еще съезжать. Здесь так хорошо. Я привыкла наслаждаться как возрождающейся природой, так равно и умирающей. И в смерти есть поэзия…

– Это точно, что поэзия, только пожалуйте деньги за дачу.

– Ты взгляни на это пожелтевшее дерево, на эту увядающую природу!..

– Что нам природа! С нас хозяин деньги требует.

– Ты грамотный?..

– Коли ежели расписку в получении написать, то можем.

– Нет, я не к тому… Читал ли ты когда-нибудь «Умирающего Тасса»?

– Вы нам, сударыня, Тассами-то зубы не заговаривайте, а деньги пожалуйте.

– А вот к нам сегодня генерал обедать приедет, так он с тобою поговорит.

– Не больно страшно, не испугаемся! Это вы, должно быть, в ночную отселева улизнуть хотите? Не удастся, подкараулю! Эх вы, шаромыги!

Дворник плюет и уходит из комнаты. Пауза.

– Что тут делать? – вопрошает мать. – А все ты виновата! Вот, говорит, на легком воздухе скорей замуж выйду, так муж заплатит!

– Ошибаетесь! Это вы поближе к клубу переехали да хотели золотые горы в мушку выиграть!

– Дура!

– От умной матери слышу!

Входит мелочной лавочник.

– Тебе что, любезный? Садись. Не хочешь ли папироску?

– Нет-с, этим баловством не занимаемся, а вы позвольте по заборной книжке получить, потому нам торговлю кончать надоть. Все разъехались, и только одна шишгаль осталась…

– Скажи, любезный, ты семьянин, есть у тебя дети?

Лавочник плюет.

– Тьфу ты! Десятый раз то же самое спрашивает! Нет, я к мировому, потому тут так толку не будет.

Он хлопает дверью и уходит.

На кладбище

28 июля. Гулянье на Смоленском кладбище. Час дня. Обедня только что кончилась. На могилах стоит, сидит и лежит самая разношерстная публика. Пока все чинно. Идут сдержанные разговоры. Разносчики со сластями и ягодами выкрикивают название товаров. Поминальщики на могилах вынимают из корзин принесенные с собой съестные припасы и сбираются закусывать. Слышны сетования на запрещение приносить с собою водку.

– Нет, коли ежели в большом количестве, так она вредит, а в малом завсегда на потребу, – ораторствует пожилой купец, помещающийся около двух нарядных памятников, среди своего многочисленного семейства.

– Это вы, Прохор Захарыч, действительно, – откликается другой купец помоложе. – И какое же, спрашивается, может быть поминовение без водки? Ни чувства настоящего, ничего… К тому же и мораль. Теперича семейный ты человек и иди за ограду в трактир. Нешто это хорошо? А прежде все это бывало вкупе, при семействе… Ну и дамы, которые ежели потребляющие, тоже выпьют. Что ж, добежимте до желтенького трактира, там и закупоросим перед закуской-то…

– Не надо, не надо бегать! Сидите уж лучше тут. Я пронесла для вас. Вот она, – успокоивает их купчиха и с улыбкой на устах показывает лекарственную банку синего стекла с налитой в нее водкой. – Семь баночек таких нацедила. Две у меня в кармане, две у Настеньки, а три у Васеньки с Петенькой.

– Ну тебя! Еще притянут да протокол составят! Лучше до трактира пройтись.

– Не притянут, я тебе говорю. Сиди. Ты с ложечки прими. Возьми столовую ложку да и пей с нее сколько потребно. Будто лекарство.

Купцы разражаются легким хохотом.

– Что, Прохор Захарыч? Каково? А еще говорят, что у бабы волос долог, да ум короток! Нет, они, эти самые бабы, умнее нас. Где нашему брату такой карамболь придумать? Ну-ну, давай лекарство-то! Полечимся.

Начинается выпивка с ложки.

– Федор Федорыч, ты куда? – окликает из-за палисадника чиновник с орденом другого чиновника в фуражке с кокардой, поспешно протискивающегося среди гуляющего по мосткам народа.

– Я-то? В трактир, водочки хлобыснуть. Веришь ли: принесли с собой закуску, начал есть, и кусок в горло без водки нейдет.

– А ты чайку чашечку хлобысни, вот кусок-то и пойдет.

– Ну тебя! Ты знаешь, я чаю не люблю.

– Хлобысни, говорю. Заходи к нам в палисад, я тебя попотчую!

– А! – догадывается чиновник в фуражке с кокардой, улыбается и заходит. Чиновник с орденом наливает ему чего-то из медного чайника в чашку. Тот пьет, крякает и закусывает селедкой.

– Повторить не хочешь ли? Выпьем еще по чашечке. Чай не вредит.

– Пожалуй. Ах ты, хитрец, хитрец!

– Еще бы. Недаром шестнадцать лет в управе благочиния служил.

Два военных писаря с женами расположились на могилке закусывать. Тут же с ними и отставной ундер. У одной из женщин корзинка со съестными припасами, у другой грудной ребенок, завернутый в байковое одеяло.

– Ну, Марья Ивановна, что ж ты? Открой младенца-то. Пусть он хоть легким воздухом подышит, – говорит один из писарей своей жене и при этом улыбается. – Не бойся, не бойся, открывай!

Женщина развертывает байковое одеяло и вынимает оттуда четвертную бутыль с водкой.

В театральном коридоре

Антракт. Театральный коридор. Буфетчица прибирает буфет. На скамейке около вороха шуб дремлют два ливрейных лакея. В углу на табуретке приютился старичок-капельдинер и нюхает табак. По коридору прохаживается очень еще молодой человек в бобровой шапке, посматривает капельдинеру в лицо и, видимо, хочет заговорить с ним.

– Устали? – произносит он наконец и останавливается.

– Да, утомился, – отвечает капельдинер. – Ведь наша должность такая… Каждый день на ногах. Одному место покажи, другому, третьему. У всех тоже билет спросить надо, уголок оторвать. Комиссия!

– Все-таки лучше, чем целый день в лавке стоять. У вас, по крайности, все на благородстве основано, а главное, что при вашем звании всякую пьесу смотреть завсегда можно. Встал в проход и смотри! И господин Нильский, и господин Алексеев, ну и Иван Федорыч Горбунов…

– Ох, надоело уж это нам! Верите, глаза бы не глядели. Молодой человек в недоумении смотрит на капельдинера.

– Удивляюсь, как такая благородная вещь надоесть может, – говорит он. – А я так каждый день ходил бы в театр, ежели бы от сродственников приостановки не было. Мы купцы по нашему положению…

– Вижу-с.

– Железом торгуем, а я удивительно как театр люблю и до смерти желал бы с театральными познакомиться, только не знаю где и как.

– Трудно-с, очень трудно… Нынче настоящих купеческих актеров нет. Разве из мелких кто. Вот прежде, действительно, господа актеры купцов любили и были с ними ласковы: и выпьет с ним, и на биллиарде осчастливит рублика на три, а нынче это все разрознено.

– Жаль, очень жаль. Скажите, пожалуйста, господин Леонидов, поди, очень строги из себя, судя по ролям, потому роли у них все такие страшные, ну и голос?..

– Нет-с, они очень смирные, очень обходительные.

– А Иван Федорыч? Вот забавник-то! Выйдет, слова еще не скажет, а уж народ со смеху помирает. Я слышал, они уж очень хорошо ругаться умеют.

– Мастера-с. Супротив этого с ним никто не выстоит, и для них это все равно: фабричный, мастеровой. Раз они с извозчиком сцепились. Занятно! Вот господин Нильский и господин Сазонов – те себя совсем иначе держат. Все на тонкой деликатности. В трактир – ни боже мой!

– Я вот с Бродниковым раз в трактире у буфета встретился, да побоялся заговорить.

– А напрасно-с, они очень обходительны и к купцу ласковы…

– Нет, вид у них такой, так я думал…

– Вид в театральном деле вовсе ничего не составляет-с. Иные с виду свирепы, а на деле доступны, иные с виду недоступны и страшны, а в душе благорасположение…

– Все-таки, я так полагаю, комики посмирнее будут?

– Комики наши теперь совсем без расположения, потому стары стали. Возьмем Марковецкого… Они даже плохо слышат и сами в самом себе все составляют. Им только до себя. Им, например, суфлер подсказывает: «Графиня в той комнате умерла»; а они говорят: «Графин в той комнате заперла», а то и из других ролей. Конечно, это для комиков еще лучше, потому тут смех и путаница выходит, а они на том стоят, чтобы смеху побольше.

Пауза. Купчик переминается.

– Я вот для того и в коридоре остался, чтоб с вами об этом деле поговорить. Потому очень уж мне с театральными познакомиться хочется. Сплю и вижу. И как только тятенька в могилу свою снизойдут, я сейчас в актеры, потому у меня дома и театральные книжки и парики, и всю эту процессию я тайно от них на голубятне держу, потому туда они, по своей тучности, никак уж залезть не могут. И как это только они спать лягут, я сейчас надену парик и давай себе лицо красками мазать.

– В молодости это занятие хорошее, все лучше, чем малодушество к вину иметь, – отвечает капельдинер. – Э-эх! Вот с господином Арди познакомьтесь, хороший человек!

– Мне одно только, чтобы кто-нибудь меня на путь наставил, а то я теперь так, как бы в потемках хожу и даже не знаю, какая краска на нос требуется, какая ежели подбитый глаз изобразить.

– Актеры этому до тонкости научить могут.

– Вот этого-то мне и хочется. Скажите, где бы мне с господами актерами познакомиться? Я им и угощение, и все могу…

Капельдинер задумывается.

– Трудно это по нынешним временам-с, – произносит он наконец. – Толкнитесь в «Европу», что у Чернышева моста, в «Норд» на Офицерской. Там мелкий актер собирается.

– Так и подходить к ним без боязни?

– Так и подходите.

– Покорнейше вас благодарю. Очень вам благодарен. Вы выпить со мной чего не хотите ли? Мадерки? Хереску?

– Без благовремения оно не следовало бы, а впрочем, пожалуй, простячку выпью.

Купчик и капельдинер подходят к буфету.

Среди нищей братии

Умер богатый купец-бакалейщик и перебудоражил всю нищую братию своего околотка – да и не одного своего. Дело в том, что купец завещал для раздачи бедным пятьсот рублей, вследствие чего в подвалах, на чердаках и в кабаках строчились слезные прошения на имя его старшего сына, которого именовали в прошениях и «боголюбивым степенством», и «священным благоутробием», и «именитым высокородием». Один витий назвал его даже «благочестивой ветвью добродетельного древа».

Купца хоронили с большими причудами. Так как он был «по вере», то и в гроб его положили в саване, а приютский мундир несли впереди гроба, на подушке. На подушках же несли медали, шпагу и треуголку. Сзади гроба, за провожавшими родственниками, ехала фура, нагруженная пряниками и коврижками из собственного пряничного куреня покойного, и в народ кидали тюрюки с пряниками, мармеладом и пастилой. Это последнее распоряжение родственников покойного породило толки о каких-то несметных богатствах умершего купца. Салопницы, путешествуя по благодетелям, рассказывали, что у него свои апельсинные и лимонные фабрики и мадерные заводы.

Поутру в первое воскресенье после похорон сын покойного – молодой человек «из современных» – оделял денежною милостью нищую братию, пришедшую к нему в контору, а под вечер поехал на квартиры к той нищей братии, которая, лежа «на одрах смерти», прислала ему по городской почте слезные прошения с обозначением своего места жительства.

Филантропическую поездку решено было обратить в увеселительную прогулку.

– Это даже очень чудесно ради променажу, и может большой спектакль для нас выйти, – обратился наследник к своим прихлебателям. – И то маменька с могильными антифонами ужасно как надоела! Пустит это фонтан слез и ноет на весь дом. Слезами не воротишь! И чего рыдать о человеке, коли он в горных селениях? Погребли с почетом, надели траур на шляпы, и довольно! Как ты думаешь, прогорелый миллионер? – задал он вопрос представительному усачу с сильно помятым лицом, но здоровыми кулаками.

– Ну, вот еще, учить тебя! «Мертвый мирно в гробе спи, жизнью пользуйся живущий…»

– То-то. А мы вот что сделаем: захватим кулек с шато-маргой и шипучкой, – кучеру под ноги, – а потом среди нищей братии и растопим. С французинками-то уж надоело пить; для разнообразия можно и с нищей братией попробовать. Здесь, по крайности, новый антресоль, а то французинки да цыгане, цыгане да французинки! Правильно ли, Моська?

– Верно, Митрофан Савельич, верно! – откликнулся второй прихлебатель, тщедушный и белобрысенький, которого звали Моськой. – Жги – и делу конец!

– Значит, я велю закладать в коляску пару вороных, – решил наследник, – а тем временем мы выберем какое ни на есть прошение почудней и по оному поедем.

– Да чего чудней, вот, этого… – Моська развернул бумагу и, став посереди комнаты, начал читать: – «Ваше благолюбивое благоутробие, господин именитый купеческий сын, Митрофан Савельич, украшенный добродетелями наподобие звезд голубого небосклона!

Будучи обременен многочисленным семейством, состоящим из семи младенцев, и удручен неисцелимою женой, находящеюся на одре смерти при беременности восьмым, припадаю к стопам щедрой десницы вашей, моля уделить частицу крох на поминовенье души и тела богоспасаемого родителя вашего в загробной жизни. Щедроты кошницы благодеяний ваших, преисполненных славою по белокаменной столице, не оскудевают, а посему прострите руку помощи безвременному страдальцу, находящемуся по неприятностям судеб в отставке и лишенному внешней одежды для явления к вам самолично. Три дщери мои в девственной застенчивости простирают исхудалые длани свои к вашему неизреченному степенству и молят не дать им впасть ради корки хлеба в когти ужасного разврата. Обратите ваш лучезарный взор и излейте бальзам на сердечные раны юниц в отчаянии чувств!..»

– Довольно, довольно! – перебил чтение наследник. – Вот по этому прошению мы прежде всего и поедем… изливать бальзам на сердечные раны юниц.

Часа через полтора коляска благодетеля остановилась около двухэтажного деревянного дома одного из захолустнейших переулков. Из нее выскочил изрядно уже выпивший благодетель в сопровождении прихлебателей. Те тоже были со «здоровой мухой». У дверей мелочной лавочки, помещающейся в доме, стоял приказчик в переднике. Благодетель вздел на нос золотое пенсне и посоловелыми глазами смотрел по сторонам.

– Послушайте, господин коммерсант! – обратился он к приказчику. – Где бы нам тут разыскать Заборова, обремененного семью младенцами на одре смерти?

– Чего-с? – переспросил приказчик.

– Разыскиваем мы нищую братию, так нужен нам отставной канцелярский служитель Заборов…

– Ах, это Сизопегой-то? Здесь, здесь. Мы его Сизопегим зовем. Только вам, господа купцы, придется оборачивать оглобли назад, потому с тех пор, как ему в Куракином трахтире подсунули булавку, он уж больше живых стерлядей зубами не рвет. Губу-то насквозь тогда пропорол…

– Как ты, братец, глуп в своем составе! – крикнул благодетель. – Я о чиновнике Заборове спрашиваю, а ты о стерлядях музыку заводишь.

– Так что ж из этого! Вы – известно, как молодые купцы, для своей потехи чиновника разыскиваете, а я вам докладываю, что он ноне этой моделью, чтоб живых стерлядей и раков зубами рвать, не занимается… – стоял на своем лавочник.

– Ах, какой афронт чувств! – снова воскликнул благодетель. – Да мы вовсе не для потехи его и ищем, а чтоб подаяние ему насчет папенькиной умершей души вручить.

– В таком разе – вон там, на дворе, во флигель пожалуйте. На чердаке он существует.

– В таком разе – мерси, – приподнял благодетель шляпу, икнул и покачнулся. – Моська! Вынь из-под кучера кулек и маршир за мной! – скомандовал он. – Ах да!.. Почем ты знаешь, что мы купцы? – обратился он к лавочнику.

– Ах ты, господи! Да нешто купеческую колодку скроешь? Ни в жисть! Завсегда с первого раза заметно, – ухмыльнулся лавочник.

Благодетель упер руки в боки.

– В таком разе – во фронт! Перед тобой знаменитый бакалейщик и пряничник Трынкин стоит! – произнес он, ласково взбил лавочнику волосы и направился во двор.

Сзади его прихлебатели несли кулек с вином. Через двор шла баба с ведром помоев.

– Мадам! Послушайте! Где бы нам господина отставного администратора Заборова отыскать? – задал ей вопрос благодетель.

– Заборова? А вот по этой лестнице в самый верх, – указала баба. – Только, господа! Ежели вы насчет песен, так он свою скрипку на прошлой неделе еще пропил.

– Вы, маркиза, совсем дура полосатая!

Поднявшись по лестнице, компания достигла цели своего путешествия. На дверях, обитых рваной клеенкой, из-под которой местами торчали войлок и солома, было написано мелом: «Машка – шкура, а Танька – чертова перечница».

– Вот так куплеты! – воскликнул благодетель и, взявшись за ручку, отворил дверь и вошел в кухню.

Компания последовала за ним. На них пахнуло чем-то прелым, водочным и дымноугарным. В кухне стоял всего один трехногий стул с прорванным сиденьем, да на плите, около тагана с подтопками, на котором грелся жестяной кофейник, сушились стоптанные женские полусапожки. В следующей комнате с ободранными обоями виднелась сидевшая на клеенчатом диване молодая девушка в юбке, кофте и папильотках. Она курила папиросу.

– Ах, какой пассаж! К нам хорошие гости, а я в таком виде!.. – воскликнула она сиплым голосом, соскочила с дивана и прикрыла рукой синяк на лице, около глаза.

– Мы, штучка, не гости, а благодетели! – откликнулся купеческий сын, входя в комнату. – А что насчет вашей одежи, то хоть в адамовом костюме – нам и то наплевать! Здесь юрист Заборов процветает? – спросил он.

– Вам, значит, папеньку, а не меня. Здесь, но он сегодня не годится… – отвечала девица.

– Как не годится, коли мы желаем ему вручить благодеяние на помин праха умершего? Давайте нам его сюда о натюрель, соус скипидар! – допытывался благодетель.

– Коли так, получите! – сказала девушка и откинула грязную ситцевую занавеску, закрывавшую угол.

Там на кровати сидела отекшая и небритая личность с всклокоченными волосами и в тиковом халате. Личность эта, стиснув зубы, рычала:

– Сокрушу выю и чресла!

– Протри зенки-то, – заметил ей прихлебатель Моська. – К тебе благодетель приехал, а ты драчливые каламбуры строишь. Мы, брат, и сами по затылку наградить умеем!

– Прогорелый миллионер! Поднеси ему кулак к носу! – скомандовал благодетель.

Рослый прихлебатель подошел к личности и сделал то, что от него требовали. Личность упала в ноги.

– Уповаю на милосердие! – прохрипела она.

– Брось его, миллионер! – сказал благодетель и, вынув из кармана трехрублевую бумажку, поднес ее к лицу личности и сказал: – На вот, закуси зелененькой травкой за упокой нашего папаши! Не нам судить о его хмельном безобразии. Папенька сами к этой музыке были причинны.

– Благодетель! – завопила личность в халате и припала к руке купеческого сына.

– Не строй дурака-то! – отвечал тот. – Где ж у тебя, баранья башка, семь младенцев и неисцелимая жена, о которых ты писал в прошении? – задал он вопрос и посмотрел по сторонам.

– Это уж они так… – отвечала за него девушка. – У нас папенька все в забытье, – прибавила она.

– Ах, пардон! Значит, вы та самая дщерь, которая простирает длани, дабы не впасть в когти ужасного разврата? – спросил он.

– Да-с. Только мало ли, что они пишут! Они вот вторую неделю чертят и даже мой ватерпруф пропили.

– Это, значит, игра на стеклянных инструментах? Хорошая музыка! А можно, мамзель, здесь у вас пару белоголовой шипучки растопить? У нас и провиант с собой.

– Ах, сделайте одолжение, и даже очень приятно, – отвечала девушка. – Садитесь, пожалуйста. Только вот у нас стульев нет. Но кто на диван, а то можно и на окошко… Сейчас я штопор подам.

– Наш провиант штопора не требует. Моська! Сбей с бутылок смолу и отвороти струны! Это по твоей части, – обратился купеческий сын к прихлебателю. – Вы нам, мамзель, стаканчиков позвольте.

– У нас стакан всего один, но я вам подам три чашки, – засуетилась девушка.

– Хоть блюдечки, но только бы было можно выпить. Мы и из самоварной крышки пивали.

Хлопнули пробки, и началось хлебание. Вылез из своей берлоги и «администратор» Заборов. Ему за неимением посуды поднесли в деревянном уполовнике и специально для него вытащили из кулька бутылку хересу. Все оживились. Девушка, залпом выпив три чайные чашки шампанского и затягиваясь папироской, подсела к прихлебателю Моське и стала напирать на него плечом. Это не уклонилось от наблюдательности благодетеля.

– Смотрите не обожгитесь, мамзель! – заметил он с усмешкой. – У него в одном кармане пусто, а в другом негусто! А вы нам лучше скажите: чья это у вас литература на дверях? «Машка – шкура, а Танька – чертова перечница»… – пояснил он.

– Ах, это половые балуются. Ужасти какие скоты! Они к нам из трактира то за папенькой, то за чем-нибудь другим ходят, – отвечала девушка. – Не понимаю, за что они сестру Танюшку ругают.

– У вас еще сестра есть? А чем она занимается?

– Щепки по постройкам сбирает. Ей всего пятнадцатый год.

– Что ж, лета подходящие, но в эти годы можно уж чем-нибудь и поприбыльнее заняться.

– Ах, что вы! Она еще совсем маленькая, и ежели будет приучаться к художествам, то мы с папенькой ее за вихор… – пояснила девушка.

– На маленьких-то особенные охотники есть, – сказал благодетель и крикнул: – Пей, мамзель! А сестренку мне покажи. Я в другой раз заеду.

Вино достаточно уже ошеломило всех, Моська щипал девушку, а та визжала. Совсем уже пьяный Заборов, пошатываясь, встал с места и разбитым голосом заорал:

– Благоденственное и мирное житие благодетелю нашему!..

Но тот перебил его:

– Ну те в болото с трубным гласом-то! Ты, говорят, комик хороший. Изобрази-ка мне аспида и василиска, как они по земле ползают, а мы тебе из папенькиного поминовения еще трешницу прожертвуем. Можешь, финансовый администратор?

– Могу! – отвечал совсем уже пьяный Заборов и, рухнувшись на пол, заползал и зарычал диким голосом.

Компания хохотала на ползанье аспида. Благодетель мотал перед его носом зелененькой бумажкой и манил его ею по направлению к дочери, приговаривая:

– Усь ее! Усь!

Девушка сторонилась и бормотала:

– Ах, папенька, какие вы страшные да поганые!

– Вы, девица, в арфянках в Нижнем не были ли? Кажись, я вас в ресторанте на Откосе встречал? – спросил ее прогорелый миллионер.

– Это точно, что была… – отвечала она. – Но там маленькая неприятность вышла: случилась драка, и один купец мне голову бутылкой пробил.

– То-то, мне вот ваша бородавка с волосом на щеке знакома.

– Из-за этой бородавки в меня цыган один влюбился до смерти и в хор к себе звал, но тут с моей стороны интрига вышла, а он в тюрьму попал. Кроме того, два купца и юнкер в эту бородавку влюбимшись были, – рассказывала девушка. – Ежели бы я себя, господин, соблюдала, я давно бы в каретах ездила, – прибавила она.

Делалось все шумнее и шумнее.

– Моська! Жги еще пару белоголовок с лиминацией! – кричал благодетель.

Маленький прихлебатель сломал проволоку на бутылках и, поставив их на стол, зажег на них смолу. Смола пылала, и пробки хлопнули, выскочив из бутылок.

Все были в восторге. Вдруг дверь с лестницы отворилась и в кухню вошла тщедушная девочка в линючем ситцевом платье и с пустой корзинкой в руках.

– Ни одной щепочки не достала! – крикнула она, сверкнув черненькими глазками, но, увидав посторонних лиц, потупила хорошенькое личико и прибавила тихо: – Сегодня на постройках не работают, и все дворы заперты.

– Ах, вот она, девственная-то юница, избегающая когтей разврата! – воскликнул благодетель. – Подойди сюда, маленькая чертова перечница!

Девочка остановилась в дверях и не двигалась.

– Таня! Подойди, коли тебя господин зовет! – приказывала старшая сестра. – Ах, упрямая!

– Татьяна! – совсем пьяным голосом промычал отец, но, покачнувшись на стуле, свалился на пол.

– Иди, миленькая! Я не волк и не кусаюсь. На вот, выпей пару чашечек забалуя купеческого! Оно сладенькое и хоть ножные костыли портит, но веселит сердце человека! – продолжал благодетель и посоловелыми глазами щурился на девочку, как коршун на добычу.

Та не переменяла своего положения.

– Ну, коли так, мы патретной бумажкой поманим. На вот синичку пятирублевого достоинства! – Благодетель вынул из бумажника пятирублевку и стал помахивать ей, соблазняя девочку.

– Вот дура-то. Да иди, говорят тебе! Господин деньги дает. Ведь на сапоги и на платьишко годится! – топнула ногой старшая сестра, но тщетно.

– А коли так, то мы и силою возьмем и поцелуем! – проговорил благодетель и, выпив залпом чашку вина, поднялся с места и направился к девочке.

На сцену эту внимательно смотрел рослый прихлебатель, именовавшийся прогорелым миллионером, и крутил ус. При последнем движении благодетеля глаза его сверкнули.

– Митрофашка! Не сметь ее поганить! – заорал он и, схватив со стола порожнюю бутылку, замахнулся ею на купеческого сына.

Тот обернулся и подбоченился.

– Это еще что? – ощетинился он. – На кого ты руку подымаешь? Да гром-то, брат, не из тучи, а из навозной кучи! Так я тебя и послушаю!

Благодетель ринулся вперед, но пара дюжих рук схватила его за плечи и посадила на пол.

– Васька! Оставь, не балуй! – начал он сдаваться и, как только освободился из рук, сейчас же начал сбираться уезжать.

– Моська! Сбирайся в Немецкий клуб стерлядей ловить! – крикнул он маленькому прихлебателю. – А ты, прогорелый миллионер, оставайся тут благородным рыцарем при своем предмете; ну а отселева можешь на своих двоих, потому я тебя больше не намерен в своей коляске возить.

– Плюю я на твою коляску! – отозвался рослый прихлебатель.

– Прежде чем плевать-то – по векселю двести рублей заплати! Прощайте, мамзель! – крикнул благодетель и начал уходить.

Сзади него шел Моська, а «прогорелый миллионер» презрительно смотрел вслед и произнес:

– Мерзавец!

На лестницу к благодетелю выскочила девица и говорила:

– Послушайте, господин! Вы в другой раз заезжайте к нам, а я к тому времени, может статься, сестренку сделаю поласковее!

– О, чтоб вас черти побрали и с сестренкой-то! Этого добра для денежного человека везде хоть пруд пруди! – огрызнулся он и стал сходить с лестницы, поддерживаемый Моськой.