Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

На паперти

Первый зимний мясоед. Филиповки на носу. Купец женится. Вон и теперь свадьба. На паперти у церкви столпился народ всех мастей и ждет приезда невесты. Жених уже в церкви. Оттуда неоднократно доносился звонкий бас певчего, надсажающегося в концерте жениху.

– Эх, голос-то! Видно, сырой говядинкой покормили! – слышится в толпе.

– Просто бабью кожу едят. В аптеке продается… А то так затылок булавкой накалывают. Помогает это, – отвечает какой-то мастеровой. – Я вот, братцы, одному дивлюсь: как это можно по нынешним временам венчаться?

– А что?

– Да как же… Теперича Черняев… В газетах ультиматум пропечатан… и все эдакое… Какая же после этого может быть демаркационная линия у нас в России? Теперича три приказа было, чтоб всем быть на холостом положении… На каком основании, коли ежели даже женатые от своих баб бегут? У нас двое мастеровых весь провиант прекратили… Уж ежели турецкая капитуляция взята на границе, то шабаш! Турки ни в жизнь не будут согласны. Султан бы с удовольствием на нее наплевал, потому у него их сорок сороков, да башибузук не дозволит…

– Ври больше! Замирение вышло. Во все это дело английская конференция ввязалась, а она баба ловкая. Она тридцать семь пудов левой рукой поднимает.

– Замирение для турки, а башибузук взял да белого арапа и пригласил: «Пойдем, – говорит, – на разграбление». Знаешь, что мне один пожарный рассказывал?

– Ну тебя и с пожарным-то! Господа, можно в церковь войдти?..

– Нельзя, голубчик! – отвечает какая-то женщина.

– А кто жених-то?

– Купец он… бутовую плиту ломает; опять же, и лесной двор у них на Новой канаве есть.

– Каких лет? Бывал ли под судом или в походах? Какой веры? – ломается мастеровой.

– Да ты, я вижу, хмельной, батюшка, так что мне с тобой разговаривать, – отвечает женщина.

– А автономия у него есть? Отслужил ли он свою автономию?

– Ты меня страшными-то словами не пугай, ничего я тебе отвечать не буду!

Женщина плюет и молчит.

– Идут! Идут? – раздается в толпе.

Все теснятся. С мастерового сваливается шапка; он хочет поднять ее, но роняет какую-то даму. К церковной паперти подъезжает карета, запряженная четверкой. Два гайдука соскакивают с запяток и вынимают из кареты сначала мальчика с образом, потом невесту и, наконец, «поезжаную» даму. Дама до того толста, что сразу никак не может пролезть в дверцы кареты. Она пробует то правым боком, то левым, но ей все что-то мешает. В толпе смех.

– Вы, сударыня, прежде всего, на нас обопритесь, – предлагают ей гайдуки. – Вы без робости…

– Да выдержите ли вы меня, голубчики?

– Будьте покойны, сударыня, мы седьмой год этим делом занимаемся… Ну-с, высуньте ручки.

Дама снова пробует левой ногой, правой, выставляет руку, но тщетно.

– Нет, боюсь, – говорит она.

К карете подбегает шафер и говорит:

– Степанида Васильевна, так нельзя-с, вы решитесь на что-нибудь. Надо какой ни на есть конец положить. Ведь это мораль, да, наконец, и полиция столько времени стоять не дозволит.

– Вот полнотою-то Господь Бог наградил! Беда! – восклицает кто-то в толпе.

– Это, надо полагать, с пива.

К карете протискивается пьяненький мастеровой и кричит:

– Позволь, ребята! Слушай команду! Эй, гайдуки! Как вы ее в нутро-то сажали? Вспомни, да так и обратно тащи! Мы поможем. Ну, навались!..

Шафер всплескивает руками.

– Вот срамота-то! Степанида Васильевна, решайтесь!.. – чуть не вопит он.

– На кушаке их нельзя ли?.. – пристает к шаферу мастеровой. – Василий, распояшься! А то на вожжах можно, ваше степенство.

Шафер пихает его в шею. Мастеровой падает.

– По какому праву и вдруг такой альбом? – раздается его пьяный голос.

Явившийся городовой тащит мастерового в сторону. Относительно «поезжаной» дамы шафер решается на последнее средство.

– Ребята! Что с ней разговаривать! Бери ее силой! – кричит он гайдукам.

Раздается визг, и даму вытаскивают из кареты. Хохот в толпе усиливается.

На вышке в конно-железке

Вагон конно-железной дороги только что выехал на Литейную и идет по направлению к Технологическому институту. Внизу все места заняты и выкинут красный флаг; на империал все еще прибывает народ. Публика самая смешанная: маляр с кистью, чиновник с портфелем, военный писарь, артельщик в длиннополом «пальте». К ним лезет клинообразная бородка в засаленной чуйке и порыжелом котиковом картузе – на вид самый ледащий мужичонка. Он выпивши.

– Летим яко стрела, и все за трешник! – говорит он, усаживаясь. – Премудрость! Ну, как после этого православную душу господина Губонина в заупокойное поминание не записать! Да тот будет скот бесчувственный.

– Зачем заупокой? Они живы, – откликается артельщик.

– Живы? Скажи на милость! А мне сказали, что померши: как только выстроили эту самую конно-железку, так сейчас тут же и прияли кончину праведную. Вот это для меня совсем альбом неожиданный, коли ежели они живы. Я и господина Кокорева еще помню, кум он им. Помню, как он нам в Москве в Крымскую кампанию в ноги кланялся и водкой нас поил, потому так как мы были в ополчении, а они в те поры свои чувства к нам прочувствовали. Вот и теперь на фатеру к ним сходить надо: авось опять прочувствуют, потому мы теперь снова за веру идем. Прощайте, братцы! Не поминайте лихом! Вот это я теперь наниматься в добровольцы еду. До Пяти углов дотащусь, а там по Чернышеву прямо в славянский комитет и упремся… Горим нетерпением турку поганую побить! Попотчуйте, господа, цигарочкой либо папиросочкой.

Чиновник дает ему папироску и спрашивает:

– А турецких зверств ты разве не боишься? Они мучают пленных, живьем их жгут, на куски рубят…

– Что нам турецкие зверства, коли ежели мы от супруги нашей еще хуже потерпели! Турецкие зверства для нас не альбом.

– Что же это за супруга такая, коли ежели она даже турок перещеголяла? – задает кто-то вопрос.

– Была такая. Сами на ее нарвались при малодушестве наших чувств. От нее и бежим, потому довольно уж этих самых тиранств накушались. Мы жестянщики, на Выборгской на фабриках служили.

– Откуда же вы себе такую супругу подцепили?

– В Питербурхе выудил-с… Закидывал на счастье, кроме осетра и стерляди, ан стерлять-то и попалась. И уж можно чести приписать – совсем стерлядь! Стояли мы это в одном доме. Внизу наша артельная фатера, а над нами майорская барышня жила. Майор их держали. Чудесно. И все это они, бывало, сидели у окошка и кедровые орехи грызли. Из лица круглы и телом не особенно чтобы очень обширны. Возьмут это, бывало, гитару майорскую и станут чувствительные песни петь. Ну, наш брат, коли ежели по праздникам, сейчас это выйдет и слушает у окошка. Прослушали мы это раз, прослушали два, глядим, они уже на нас чувствительные взоры бросают. Мы в слезы, потому, коли ежели мы хмельные, у нас сейчас слезы. А они в это время вздыхают, да так пронзительно, пронзительно. На следующий праздник гляжу, они это мне винца стаканчик через окошко подают: «На, – говорят, – добрый человек, выкушай». И сами собой, хоть и из женского сословия, изрядно хвативши. Мы приняли. Оне еще с куфаркой высылают уже в графинчике и двугривенный денег. Хотели мы это их поблагодарить, воззрились в окошко, а они нам ручкой делают. Ну, андел во кротости, да и шабаш! Так это меня в те поры словно баней обдало. «Неушто, – думаю, – они простым мужиком прельститься могли?» Молчу. Прошла еще неделя. Сижу это я около нашей артельной фатеры на приступочке и трубочку покуриваю без всякого в мыслях рассуждения, а они у окошка орехи грызут, да вдруг как шваркнут мне в затылок ореховой скорлупой. Я снял картуз и поклонился, а они показали вид, как бы в забытьи сидят, сидят это и, закрывши глаза, бормочут: «И что моя жизнь за проклятая! Лучше бы мне за простым человеком в замужестве жить… Коли ежели бы меня который человек обзаконил – сейчас бы ему майор триста рублев отвалил, а я за кого угодно бы вышла…» Как сказали они это – меня словно варом… Денег у меня в те поры ни копейки, а нужно на паспорт высылать в деревню… Тут я и призадумался. Гляжу я: они то коварные, то ласковые улыбки нам строят. Мы тоже меланхолии подпустили да как брякнем: «Так, мол, и так, коли ежели не противны мы, то можем…» Они согласны, побежали к майору, целуют их. И стали они меня в те поры водкой поить… Семь дней поили. Наконец свадьба. Перевенчали нас. Опять это на пиру преподнесение и чувствую я, что у меня после девятого стаканчика что-то в глазах помутилось. Проснулся поутру у себя на артельной квартире… Сейчас это наверх, а их нет. «Где?» – спрашиваю. «В Царское Село, – говорят, – уехали и вместе с майором». Подождал. Гляжу – и небель ихную из фатеры вывозят. «Куда?» – «Под Смольный», – говорят. Я перетерпел сутки и к ним… Встретили это ласково, подали водки, извиняются. «Тут, – говорят, – междометие одно вышло…» Я обиняком денег просить начал, потому триста рублей обещали, а я копейки от них не получал. Майор этот самый улыбается и говорит: «Сейчас». Хлопнул в ладоши, выскочили люди, да как принялись меня драть! Дерут да приговаривают: «Вот тебе, – говорят, – сто рублей, вот тебе еще сто, а вот и триста!» Взяли да и выгнали. Чувств всех лишился, в плач меня ударило. Сунулся к адвокату – деньги требовает. А майор в то время присылает мне двадцать пять рублев и согласие, чтоб я у них на кухне жил. Места я своего лишился, денег нет, – пошел. И тут-то вот начались терзания! Сами из себя эдакие субтильные и вдруг каждый день со мной в драку… Это я про супругу. Попался утюг – утюгом в меня, полено – так поленом, а ухват – это для них самое любимое орудие. Обхватят меня им за шею да и припрут к стене. Ну, я супротив женской нации не могу отражаться, к тому же и майор завсегда при них. Раз что же? Все лицо мне лаписом вымазали… Тут уж я не стерпел и решился под турку добровольцем ехать. Турка что! А ты вот спервоначалу в эдакой-то жизни поживи, так тебе и турка анделом покажется. У турки спина без семи позвонков; он под штыком гнется; опять же, и чалма перевешивает, потому она полтора пуда весом, окромя того, халаты да шпоры в четверть аршина, так где тут правильную храбрость в отражении вести! Его, бывало, наш ополченец как звезданет топором!.. Я помню Крымскую-то кампанию! Помню и турку!..

– А вы где с ним сражались? Под какой крепостью? – спрашивает чиновник.

Мужичонка заминается.

– Мы-то нигде не отражались. Мы только от Москвы до Тулы доходили, – говорит он. – Вот и Пять углов… Мне тут спущаться надо… Соберите, господа, мне с миру на косушечку! Смерть томит! А в кармане всего две семитки!

По первопутке

– Эх, сударь, прокатил бы по первопуточке! Георгиевский-то больно у меня позастоялся!

– Спервоначала к Иоанну Предтече, а оттелева в «Ливадию»?

– Взад-назад, ваше степенство?

– Само собой. Что музыку-то разводишь! Не оставаться же мне там.

– Да положите, ваше благородие, красненькую.

– Синиху с двумя канареечными хочешь?

– Невозможно этому, ваше превосходительство, быть, потому у меня конь – огонь.

– Ну, к синюхе зеленую прибавлю.

– Маловато, ваше сиятельство, ну, да уж садитесь! Авось двумя рубликами на чаек расщедритесь!

– Жги к Иоанну Предтече!

Поехали.

– Птит фам рандеву назначили, ваше сиятельство?

– А ты и по-французски знаешь?

– Тре бье, сан жулье. Это нам все равно что наплевать! Французинка одна нас понаучила. Мой дядя коней ей поставлял, а я, значит, как у него в племянниках жил, то в кучерах ездил. Потом с ейной легкой руки и лихачествовать начал. Не настоящая она французинка, а из здешних. Мамзель Фифин прозывается. Здесь в Санкт-Петербурге, ваше сиятельство, ее и в желтую-то краску красили; а я ее еще брунеткой знавал. Черная такая была, как голенища. Француз с Невского красил. И как только выкрасили, сейчас коней завела, а то все на лихачах путалась. Трое господ ее держали: управляющий Голенкова – в тюрьме теперь сидит, купец Бесшабашин да офицер. Офицер-то по воле гуляет, а купец спился и на Ваалам уехал. Бывало, сейчас это мне: «Василий, хочешь, я тебе от моего душеньки пять рублей предоставлю?» Ну, и предоставит, потому сейчас в обморок, коли ежели супротив ее. Раз мы парой под сеткой ехали, так близ Крестовского снегом ее оттирали. Упала да ножками и дрыгает. А как очнулась, то бац по роже управляющего этого самого. Управляющий в те поры с ней вожжался. Отменная, ваше сиятельство, мамзель была, даром что из французского сословия! Влюблена в меня была. «Коли бы, – говорит, – Василий, тебя в мундир одеть, я б тебя всем предпочла». Барышня – антик! Шелковый синий халат после купца-то мне подарила. «За что, – говорю, – Фифина Карловна, жалуете?» «А за то, – говорит, – что ты супротив себя все мои тайны оберегаешь». А ведь я – гроб, могила!

– Подержи налево.

У Иоанна Предтечи свадьба венчается. На паперти стоит народ. Писаря и гостиннодворские приказчики «путают» мастеричек, пришедших посмотреть свадьбу, и приглашают их пить «щиколад». Вон мелькнул белый платок вязаный, шубка, обшитая куницей: сзади фигура горничной в синем суконном пальтичке с беличьим воротником хвостами. Седок выскочил из саней и прямо к белому платку. Из-под платка выглянуло молоденькое свеженькое личико. Горничная отошла к сторонке.

– Что ты так долго, Сеня? – спрашивает девушка.

– Нельзя было. Сейчас только лавку заперли. Ты знаешь, какой у нас сам-то! Филином до семи часов высидел, даром что сегодня воскресенье. Ах ты, господи! И зачем это только между людьми такой переворот, что они на хозяев и на приказчиков делятся!

Сеня вздохнул, ударил себя рукой по дну Циммермана и закусил усики. Девушка молчала.

– Ну что, как дела? – продолжал он.

– Говорила я, но папенька и слушать не хочет. Нешто у них есть сердце и благородные понятия? Им бы только деньги. Ты посуди сам: ты приказчик из гостиного двора, а Захар Игнатьич – богатый подрядчик с тремя каменными домами. Окромя того, папенька ему семь тысяч должен.

– Так за мусорщика?

– За мусорщика. Разговоров и быть не может. Бежать к тебе – с полицией приведут, и, окромя того, мораль на весь наш дом.

Сеня почесал затылок.

– Я тебе, Варенька, напрямки говорю: я за тобой приехал. Только нам теперь-то и сделать, что мы задумали, а как приедет жених, тогда все пропало, тогда уж тебе не урваться. Едем, у меня и лихач тут.

– Сеня, голубчик, я боюсь! Ведь я у папеньки только свадьбу посмотреть отпросилась. Положим, что он уйдет в гости, но…

– Да пойми ты: ведь жених завтра приедет. Опять каждый день у тебя сидеть будет. Ну, как ты тогда урвешься? Его ты ненавидишь, меня любишь… Варечка, ежели нельзя нам быть всю жизнь счастливыми, так будем хоть один час в блаженстве. Ведь ты решилась. Посуди сама: плешивый, старый… Брр!

– Ах, Сеня, Сеня! Да ведь это грех великий.

– Коли так, прощай!

Молодой человек трогается с места.

– Сеня! – окликает его девушка шепотом, но таким шепотом, который слышнее всякого громкого говора.

– Ну?

– Я согласна.

– Умница! Оленька! – манит к себе молодой человек горничную. – Подите-ка сюда. Вот вам три целковых: сходите-ка вы куда-нибудь в гости к своей подруге, а про Варвару Митревну скажите, что она тоже к подруге ушла. Я доставлю ее домой.

– Да, да… ступай, Оля. Папеньки теперь нет дома, он в гостях, а что паче чаяния… скажи, что я у Дашеньки Скрипиной. Поняла? Я скоро.

– Слушаю-с.

– Василий, подавай!

Лихач подкатил.

– Можешь ты в полчаса в «Ливадию» предоставить? Зеленая на чай!

– Извольте, ваше сиятельство, на часы посмотреть.

– Рви пополам!

И помчался лихач. Мерно бьет ногами рысак в снежную дорогу и обдает влюбленных морозною пылью. Мелькают фонари, пешеходы. Варенька жмется к Сенечке, и хорошо, приятно ей. «Хоть час быть счастливой, ежели нельзя на всю жизнь», – звенит у нее в ушах фраза, и исчез из ее памяти противный и плешивый жених, будущий муж Захар Игнатьич!

– Мишка! Удружи господину купцу во все удовольствие! – кричит рысаку лихач и бьет его вожжами.

На купеческой свадьбе

Кухмистерский подъезд обтянут розовым полосатым тиком. К нему то и дело подъезжают кареты. Из карет выходят завитые гости, напудренные гостьи и поднимаются по лестнице, устланной красным сукном. Тяжело дышат дородные купчихи, ощупывая свои бриллианты; расчесывают уснащенные помадой волосы купцы; купеческие сынки взбивают завитые вихры; купеческие дочки невольно щурят глаза и облизывают губы. Все входят в залу. В зале накрыты обеденные столы, уставленные вазами с запыленными цветами. Между гостей виднеется старичок со звездой на фраке и со станиславской лентой поверх жилета. Около него увивается купец в мундире и с медалью на шее.

– Жаль, ваше превосходительство, что вы не изволили быть в церкви, – говорит подобострастно купец. – Дьякон уж очень превосходно отличился… Голос – труба. Как рявкнет «А жена да боится», так, верите ли, дамы даже вздрогнули и присели! Восторг! Вы меня, ваше превосходительство, не изволите помнить?

– Нет, помню, помню, – шамкает старичок. – Вы в нищенском комитете?..

– Никак нет-с, ваше… Я состою ктитором при домовом храме Благовещенской богадельни.

– Ах да, да… помню… Вы пожертвовали паникадило и за оное были украшены…

– Запамятовали, ваше превосходительство. Я паркет на свой счет переделал и подсвечники серебрил. Окромя того, во Введенской больнице шесть палат отщикатурил. Вы тогда изволили состоять…

– Ну, теперь помню. Вы Иван Иваныч называетесь?..

– Флегонт Михайлыч, ваше…

– Ну, это все равно. У вас какая-то рыбья фамилия: Окунев, Судаков?

– Кузьмин, ваше превосходительство.

– То-то я помню, что в этом роде. Вы просили вашу дочку на казенный счет?.. Красавица, красавица!

– Бездетен, ваше превосходительство.

– Это нехорошо, нехорошо… Надо стараться…

К старичку подбегает шафер.

– Через десять минут, ваше превосходительство, новобрачные будут здесь. Они поехали к себе на квартиру благословляться, так не угодно и перед обедом осчастливить нашу закуску? Вы и отец протоиерей, а то гости робеют… Покажите пример, ваше…

– Охотно, охотно… – шамкает старичок. – Это сын ваш? – задает он вопрос мундирному купцу.

– Я уже докладывал, что бездетен…

– Ах да… да… Ну, все равно… Пойдемте, почтеннейший Иван Иваныч…

Закуска накрыта в другой комнате. Около закуски стоит уже протоиерей в шелковой рясе и с тщательно расчесанными волосами. Вокруг него сгруппировались остальные гости во фраках и сюртуках и ждут только момента, чтобы ринуться к питиям и яствам.

– Предлагаемое да не отринем… Даже и в Канне галилейской… – говорит протоиерей, указывает старичку жестом на закуску и берется за графин.

– Чего прикажете вам на булочку положить, ваше превосходительство? – юлит перед старичком мундирный купец.

– Оставь, братец Окунев, я сам…

Протоиерей и старичок пьют по рюмке водки. Протоиерей тыкает вилкой в селедку и говорит:

– Двести семьдесят третью пару сподобился сегодня на брачное сожитие благословить…

За почетными лицами ринулись уже и остальные гости. Зазвенели вилки, зашамкали уста, начался оживленный говор.

– Это не балык-с, доложу вам, – слышится где-то. – Балык должен быть так крепок, чтобы им можно было гвозди в стену вбивать.

– Нынче и семги добропорядочной нет! Вот селедки… Ах, боже мой! Баба нам в прошлом году носила… Так верите ли, очистишь ее хорошенько, а из нее сок… Даже самый хвост… Жена у меня ребенка кормила… и как съест его, бывало, то такой апетит к пиву, такой…

– Вы за этими бабами-то тоже присматривайте…

– А что?

– Принесла она нам раз бочонок… Съели до дна, а там две лягушки. Ну-ка, по второй!..

В прихожей раздался пронзительный звонок.

– Приехали! Новобрачные приехали! – заговорили гости и засуетились.

Оркестр грянул марш.

Около старичка со звездой стоял мундирный купец, маслеными глазами смотрел на него и говорил:

– Мы ваши, ваше превосходительство, а вы наши… Потому не обидьте, а на остальное нам наплевать!..

– Пожалуйте, господа, за стол! – возглашает шафер.

В общественных санях

От Покрова на Пески тащатся по Садовой общественные сани, прозванные извозчиками «собачьим лазаретом». Публика самая разнообразная: купец в еноте, чиновница с ридикюлем, из которого выглядывают задние ноги и хвост мороженого поросенка, живописец с картиной в чехле, неизвестного звания небритая личность в «пальтичке, подбитом ветром», странница и городовой с книгой. Небритая личность сидит против купца, дремлет, склоня голову, и при каждом ухабе тыкается ему головой в брюхо. Купец то и дело отпихивает его назад.

– Вы, почтенный, полегче, – говорит он. – Ведь я не подушка. Вон у нас тут и городовой… Сейчас можно за нарушение общественной тишины…

– Мы не по наряду, – откликается городовой, однако тыкает дремлющего в грудь и произносит: – Господин, вы соблюдайте себя как следовает… Так невозможно.

– Ох, томит! – бормочет неизвестный и потягивается. – Должно полагать, он, шельмец, мне какого ни на есть дурману поднес. Теперича, господа, верите ли, лиц настоящих перед собой не вижу, а все как бы облизьяньи морды.

Странница крестится.

– Господи спаси! Отчего же это у вас? – спрашивает она.

– У доктора у одного тут был в Коломне. Мы от винного малодушества лечимся – вот он и поднес… Господин купец, у вас действительно в лице перекос и глаза подбиты или это только мне кажется?

Купец вздыхает и хмурится.

– Ну, уж это оскорбление словом… – говорит он. – Господин городской страж! Тут нарушение общественного спокойствия клонится…

– Поудержись, почтенный. Поудержись от слов-то! – останавливает неизвестного городовой.

– Поудержись! Нешто я виноват, что у меня от лекарства помрачение? Ты вот городовой, а мне как бы радугой кажешься…

– Сотвори молитву, сотвори молитву, миленький, – шепчет странница. – Это к тебе бесы пристают и лукавство в зрении творят.

– Нет, тетенька, это докторское снадобье… Вы вот сами странница будете, а по временам мне как бы щукой кажетесь.

– Господин городовой! – восклицает купец. – Отчего же его ввиду больничного сбора в больницу не предоставить?

– Эх, ваше степенство!.. Был, в трех больницах был, да не берут! Оттого-то я и к доктору, потому невозможно… На нас родительская анафема лежит. Мы нашей маменьке в хмельном виде голову сапожной колодкой прошибли, а они нас прокляли да и уехали в деревню. Оттого у меня и запой. Вот я и лечусь. Спервоначалу доктор мне понюхать дал, а потом выпить… И вот через это самое у их благородия теперь дым изо рта валит и искры, – указывает он на живописца.

– Сходи-ка ты, милый мой, в баню да влезь на полок, так паром-то оно все и выйдет, – откликается тот.

– В баню-то не велел. Пей, говорит, молоко парное… А вот это лекарство тебя успокоит. Хорошо спокойствие! Ай-ай-ай! Где купец-то? Ну, вот теперь он мне еловой шишкой кажется. Стой! Сахарная голова выросла!

– Послушайте, городовой, его надо высадить! Это ни на что не похоже! – идет в санях ропот.

– Ямщик! Стой, стой!

– Обойдется, господа. Ветерком его продует, и обойдется, – успокоивает чиновница с поросенком в ридикюле.

– Мерси вам… Потому куда я тогда пойду?

– Конечно, ну куда он пойдет? – продолжает она. – Ведь это с каждым пьющим человеком может сделаться. Вон у меня деверь… Так после каждого жалованья… Как первое число, так и начинается, только у него иначе, у него живые раки изо рта лезут, канарейки в ушах поют. Потом превратность: вместо дверей из второго этажа в окошко вышел.

Небритая личность вскрикивает и хватается за поросенка.

– Батюшки, поросенок! Настоящий поросенок! Вот и хвост, и ноги… А я думал, это женщина говорит! Караул!

– Стой! Стой, ямщик! Городовой, как хотите, высадите его! – возмущаются пассажиры. – Это сани общественные. Черт его знает, может быть, у него нож в кармане. Еще пырнет, чего доброго! Выходи вон! Вон! Вон!

Ямщик останавливается. Городовой-пассажир машет книгой. С тротуара подбегает к саням другой городовой. Свисток. Вокруг саней собирается толпа.