Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Вход бесплатный

Воскресный вечер. К увеселительному заведению «Ливадия», что в Новой деревне, подъезжают на лихачах и «собственных» купцы с женами, веселые компании на тройках, чиновники Петербургской стороны на ваньках. Всех манит музыкальный вечер и «вход бесплатный».

Вот пара купеческих молодых новоженов средней руки входит в подъезд.

– У вас вход бесплатный? – спрашивает супруг.

– Бесплатный-с. Пожалуйте, – отвечает швейцар. – Извольте раздеваться. За хранение платья позвольте.

– Сколько?

– По желанию, десять копеек со штуки, только и на нашу команду что-нибудь… Иные господа и по полтине дают.

Купец сует ему сорок копеек.

– За хранение калош что-нибудь позвольте, – пристает другой швейцар. – Я их под нумерок поставил.

– Как, и за калоши? – восклицает купец и дает еще двугривенный. – Жирненько!

– Помилуйте, у нас вход бесплатный, – поясняют ему.

В буфетной комнате новожены встречаются с компанией купцов, находящихся уже «на первом взводе».

– Ивану Степанычу! Какими судьбами? Вот ветер-то попутный дул! – восклицают они.

– Тихону Гаврилычу! Прохору Михайлычу почтение! – раскланивается новожен. – А, и Иван Иваныч здесь! Да что, братцы, действительно, что попутный ветер дул, а жена парусом салоп расставляла. Поехали это в Александринский театр, да барышник за пару кресел семерик целковых просил. «Ну, – думаю, – на яму не напасешься хламу, сем-ко мы в „Ливадию“ катнем, там вход бесплатный». Сторговал желтоглазого за пару целковых взад-назад да и сюда. Все-таки дешевле. Вот, думаю, чайку напиться. Это супруга моя.

– Оченно приятно. Слышали, что сочетался! – загалдела компания. – По рюмочке? А вам, сударыня, ванельного ликерцу с мороженым. С дорожки оно хорошо.

– Сам-то я, пожалуй, и дербалызну собачку, а жена – бог с ней! Да и простудится с мороженого-то.

– Ежели во славу Божию – ни в жизнь! Зачем простужаться?.. А то так в таком разе чашку щиколаду…

Новожен в сопровождении компании подошел к буфету и «глотнул».

– За что так дорого? – спросил расплачивающийся.

– Да ведь вы хересовые рюмки изволили кушать, – отвечает буфетчик. – Помилуйте, у нас вход бесплатный.

– С гор покататься изволили приехать, сударыня? – обращается один из купцов к супруге новожена.

– С гор я пужаюсь, – отвечает та.

– Ничего тут страшного нет. Мы вас на двуспальных санях скатим. Чудесно! С градом выйдет!

– А вот прежде чайком побалуемся и теплую сырость в животе разведем, а там видно будет, – замечает супруг и в сопровождении компании направляется в залу.

В зале на эстраде играет женский оркестр, то там, то сям бродят тирольцы в чулках, натянутых на крупные икры, жирные тирольки в шляпах, надетых набекрень. Какой-то пьяненький танцует под музыку около стола, заставленного пивом, и вдруг ни с того ни с сего, вылив из стакана в шапку пиво, надевает ее себе на голову. Хохот. Фыркают даже музыкантши женского оркестра на эстраде. Его выводят.

– С чего это он? Белены, что ли, объелся? – спрашивает жена.

– А, надо полагать, приказчик. Спулил хозяйские деньги, ну и рад, – отвечает муж.

– Это действительно, – замечает кто-то из компании. – На даровые-то деньги у нас один молодец патокой помадился.

Компания садится за стол и требует чайку.

– Дамам-то, кажись, не подходит на скрипицах играть? – кивает купец на эстраду. – Вон и контрабас!

– А что?

– Да так. Что на колокольню ходить, что на вышку дилижанса лезть, что на скрипках играть – насчет дам всегда было запрещение. На то фортупьяны есть. Видел я, как бабы и на трубах солдатских играют, а только не модель!

– Тирольцы – ведь это из немцев? – спрашивает жена мужа.

– Из немцев, только порченые, так как у них во время пения в горле переливается. Вот ужо услышишь.

Разговор плохо клеится, чай пьется плохо. Требуют коньяку. Является оживление. Кто-то уже начинает подпевать тирольцам. Лица краснеют.

– Ну, теперь с гор. Молодец, сочти-ка счет! Сколько с нас? Причти и чашку шеколаду.

Лакей сказывает такую цифру, что купцы приходят в ужас.

– За что? Почем у вас чай-то?

– По тридцати копеек с человека. Коньяк, рюмка ликеру, чашка шеколаду…

– Однако, грабите!

– Помилуйте, сударь, у нас вход бесплатный, – отвечает лакей и, приняв двугривенный на чай, подбрасывает его на руке, косясь в то же время на купцов, дескать, маловато.

Компания идет обозревать зимний сад. Там играет военный оркестр музыки. Помещение маленькое, а потому выходит так громко, что даже разговору не слыхать. Впрочем, нашлись охотники, которые уселись как раз против музыкантов и смотрят им прямо в рты.

– Что, хорошо? – спрашивает муж жену. – Я вот эдакую музыку смерть люблю, по крайности, за жилы и за сердце хватает! – кричит он ей на ухо.

Отправились к ледяным горам. Решились скатиться в дилижансе, «чтоб всем вкупе».

– Ни за что на свете! – отказывается жена. – Я смерть пужаюсь!

– Дура! Чего тут пужаться? А ты вот что: как сядешь – перекрестись, а поедешь – молитву твори, – учит ее супруг.

– Вы в нас ручками-то вцепитесь, – советуют купцы, – и как что – сейчас и падайте на нас. Мы мягкие, выдержим без ушибу!

– В таком разе я согласна.

Съехали раз, два, три и так далее. Дама визжала и хваталась за что ни попало, так что одному купцу исцарапала нос. Новожен начал расплачиваться у будки. Содержатель гор сбил его с толку и требовал вместо шести раз катанья за восемь. Купец ругался.

– Помилуйте, стоит ли из-за лишних шести гривен торговаться! – утешал его содержатель гор. – И так уж у нас вход бесплатный.

– На чаек бы с вашей милости! – приставали к нему катальщики. – Мы тоже дилижанс носили.

Новожен дал двугривенный.

– Помилуйте, нас четверо. Тут и облизнуться нечем. И так уж у нас вход бесплатный!

Купец плюнул и заторопил жену домой.

– Дома и щец похлебаем и все эдакое, – шептал он ей на ухо. – А здесь ограбят. И так уж больше семи целковых вышло.

– На чаек, сударь, пожалуйте! – кланялся у ворот «ундер».

– За что?

– Как за что? Я с вашей милости снег давеча отряхал. И так уж у нас вход бесплатный.

– Иван из Разъезжей улицы! Иван! – кричал купец своего извозчика, но тот не являлся.

Через несколько времени его привел какой-то мужик. Ругаясь, купец сел. Мужик снял шапку.

– На чаек бы с вашей милости. Мы дворники здешние. И так уж у нас, сударь, вход бесплатный!

– Ах вы, грабители, грабители! – вышел из терпения купец и хлестнул мужика в ухо.

– Городовой! Городовой! – заорал мужик и схватил под узцы лошадь.

Купца повели составлять протокол. Жена плакала.

– Вот тебе и вход бесплатный! – твердил купец, ощупывая бумажник и намереваясь мириться с мужиком.

Тиф

В Ямской на извозчичьем дворе разболелся хозяйский брат, ездивший в «лихачской закладке». Работники его и в баню водили, и солью с салом терли – все горит. Хозяин хотел за доктором послать в часть, брат, узнав, застонал и просил не губить его. Пригласили старуху сведущую. Та спрыснула его с угля, помяла ему живот, отрезала у его рубашки клин, сожгла этот клин в печи, взяла два двугривенных и ушла, объявив, что у хозяйского брата «нутро попорчено». Хозяйский брат впал в беспамятство, бредил. Позвали коновала. Про него ходила такая слава, что он хоть и коновал, а одного генерала от сухотки вылечил. Коновал пришел на извозчичью квартиру. Больной лежал на нарах и стонал.

– Можешь? – спросил его хозяин.

– Могу. И не таких пользовали, – важно отвечал коновал.

– Сколько возьмешь?

– Я только за скота беру, а за человека ни Боже милостивый! Мне такое заклятие дано, чтоб денег не брать. Вот ежели хорошее угощение, то и квиты. Ставь на стол-то… Вот мы потолкуем.

– Да ты посмотри хворого-то. Ведь горит весь.

– Я не смотря лечу. Это только ученые доктора человека щупают, а мы так… А что горит – так просто разгасился.

Коновал сел за стол и задумался. Поставили полштоф водки, соленых огурцов; стряпуха начала вздувать самовар. Хозяин послал сынишку в лавку за семгой. В комнате стояли бабы и мужики, пришедшие со двора, и смотрели на коновала. Тот выпил и начал, обращаясь к хозяину:

– Ты говоришь, горит – это значит, он разгасился; бред – это семь сестер-лихоманок его мучают. Ужо я расщеплю полено и волосы его там ущемлю. Потом полено сжечь. Три волоса мне от него нужно.

Находившийся тут же какой-то парень тотчас же вскочил на полати и вырвал у больного прядь волос. Больной застонал. Парень положил прядь волос перед коновалом.

Хозяин разводил руками.

– В больницу бы его свезти, да жалко. Ведь единоутробный брат тоже, – говорил он.

Коновал махнул рукой и опять выпил.

– Кака больница! Там сейчас испортят, потому как привезут – сейчас в кипяток сажают, чтобы суставы ослабить, а потом льдом трут. Надо вот что: надо три дуги вместе связать и живот ему тереть, – прибавил он.

– Легковые дуги или от ломовых?.. – спросил хозяин.

– Все равно хоть от легковых, да тереть крепче. Стонать будет – не уважать ему и все тереть.

– Не ест ведь ничего четвертый день. Совсем на еду не тянет, – заявил кто-то.

– А вы силком кормите. Натрите редьки, перемешайте с толокном и кормите редькой.

– Пьет – так ужасти подобно! Словно у него в нутре-то пожар.

– Пусть пьет. Ежели четвертную в день квасу выпьет, и то давайте. Квас кишки промывает. Я в одного купца так по двадцати бутылок кислых щей всаживал, да еще ялапный корень примешивал.

– Может, и ему кислых-то щей лучше, чем квасу.

– Нет, квасом поите. У купца была поперечная жила испорчена, а у вашего она цела.

– Да ведь ты не видал, Терентий Сидорыч. Может, и хозяйский брат давно уж без поперечной жилы, – осмелился заметить какой-то скептик.

Коновал нахмурил брови.

– Не видал! – передразнил он. – Я и так знаю. Видавши-то лечить – нет мудрости. Это и ученые доктора могут. А ты не видавши полечи…

– Сыпь у него по телу пошла, как бы пятна… – рассказывал хозяин.

– Это лучше, это значит – болезнь наружу выходит.

– Снадобья никакого не дашь?

– Нет, не дам. Ведь ногами он дрыгает?

– Ужасти как дрыгает. Ночью даже с полатей спрыгнул.

– Ну, значит, низы все целы, а только полчеловека болезнь взяла. Вот ежели бы ноги не дрыгали… Дай ему плошку черного масла, и шабаш!

Коновал хватил уже стаканчика четыре, охмелел и совсем заврался.

– Галку либо ворону надо убить, да потом возьми и приколоти ее гвоздем за крылья на ворота, – советовал он.

– Это зачем же?

– Чтоб болезнь пугать. Болезнь мертвой птицы смерть боится. Да вот что: не сидит ли в нем анафема за родительское проклятие? Может, родители как-нибудь сгоряча прокляли?

– Нет, наши родители смирные были, – отвечал хозяин. – Да и он сын почтительный. Женили его в деревне, так тятенька как его за волосья таскал из-за телогрейки, а он даже и не отбивался.

– То-то. А ежели анафема в нем сидит, так ту можжевельником выкуривать надо и на вино…

Коновал встал и направился к выходу.

– А чайку-то? – предложил ему хозяин.

– Не… Что брюхо парить! Я водкой разогрелся. Вот семужки кусочек я с собой возьму.

– А кровь ему не пустишь? Может, у него дрянь наружу просится?

– Нет, что зря-то пускать! Еще притянут, чего доброго. Нынче все строгости пошли.

Коновал и хозяин вышли на двор.

– Ну, прощай! Спасибо тебе! – говорил хозяин и начал повторять на память рецепт: – Три дуги связать… галку… квас да редьку с толокном. Послушай, Терентий Сидорыч, нынче все вот о каком-то тифе толкуют? Не тиф ли у него?

– Тиф и есть. А ты думал, что?

– Ой! А не опасно для нас-то? Говорят, зараза эта и пристать может?

– Пустое! Это все ученые доктора толкуют. Да вот что… Ежели уж сумнение вышло, то вот что делайте…

Коновал задумался и начал чесать затылок. Извозчичий хозяин напряг внимание.

– Вот что… – продолжал он. – Повесьте в горнице чеснок и кринку с дегтем, а носы свои отварной водой смачивайте. Вот и все. Прощай!

Коновал заложил руки за спину и важно пошел по двору за ворота.

Прощеное воскресенье

Квартира богатого купца-рыночника. Вечер Прощеного воскресенья. Чады и домочадцы уже отужинали. Везде горят лампады. Пахнет деревянным маслом. В кухне кухарка выжигает сковороды от скороми, парит горшки калеными камнями. Многочисленные молодцы-приказчики один за другим являются домой с гулянки и проходят через кухню в молодцовскую, придерживаясь за стену. Есть хмельные, есть и совсем пьяные. Некоторых приводят дворники.

– Ваш, что ли? – спрашивают дворники, протискав в двери кухни пьяного молодого парня и прислонив его к стенке.

– Наш, наш, – отвечает кухарка.

– А что же он к менялам Потаповым в квартиру лез? Шум на лестнице поднял.

– О господи! Да не видишь разве, что хмельной человек! Ведь хмельной человек – все равно что муха, во всякое место лезет.

– Ну, так и получайте! То-то мы глядим, что там, кажись, все безбородые и бабьеголосого согласия, а этот с бородой и голос что твоя труба. Там он у ворот два двугривенных за извозчика не отдал.

– Заплатите из своих. Завтра он отдаст вам и на чай прожертвует. Где ж ему теперь! Может, и обобрали всего.

– Во блаженном успении… – начинает басить пьяный.

– Тише ты, полуумный! – обрывает его кухарка. – Хозяин дома. Проходи скорей в молодцовскую!

Молодец трогается с места, но тотчас же падает на четверинки. Из комнаты в кухню заглядывают молодцы.

– Батюшки, Алексей-то наш как напузырился! – громким шепотом восклицают они. – Совсем до радужной кобылы дошел!.. – и ведут его в молодцовскую, отдав дворникам следуемые деньги с присовокуплением на чай.

В молодцовской горит стеариновый огарок и лампа. Молодцы сбираются «прощаться» с хозяином. Некоторые, кто потрезвее, жуют сухой чай и кофеинки, стараясь заглушить винный запах изо рта. Идет сдержанный разговор тем же полушепотом. Только пьяные время от времени делают возгласы.

– Федор Иванов полдюжины пива под меня, а я ему лимонад с коньяком; Васька бутылку мадеры, а я пару портеру! Ну, и вышла кислота! Васька-то поди теперь в части. Два раза его спасали, а он сам городовому в руки отдался. Подходит к нему, да и говорит: «Ах ты, фараоново начальство!» Ну, тот и не стерпел!

– Однако, господа, пора уж и с хозяином идти проститься, – замечает старший приказчик. – Нужно Прощеное-то воскресенье справить.

– Хозяину-то я, пожалуй, и поклонюсь, а хозяйской сестре – ни в жизнь! Ну ее к ведьме на рога! – говорит кто-то. – Что ни день, то интрига! Вчера я мальчишку за вином вечером посылал – уж известно, все передала самому.

– Плюнь, Таврило! Стоит ли канифоль в такой день заводить! – останавливают его. – Старуха ехидная, опять что-нибудь выйдет. Ну ее к чертовой матери! Поклонись. Мы все кланяться будем.

– А зачем она вчера вместо сахару кусок стеарину мне к чаю подсунула? Я ведь сгоряча-то чуть не съел его. Как эта интрига называется? Пожалуй, поклонюсь кивком, а в ноги – ни за что на свете!

– А я так вот что сделаю, – рассказывает кто-то. – Я поклониться – поклонюсь ей в ноги, пусть хозяин видит, а лежа возьму да фигу и покажу.

– Ах, господа! Вот кралечку-то я сегодня в Пассаже встретил! – снова раздается чей-то возглас.

– Пойдемте, ребята, поклонимтесь хозяевам-то! Они уж ждут поди! – настаивает старший приказчик.

Начинают приготовляться. Некоторые смотрятся в зеркало и пялят глаза, стараясь их сделать трезвыми, некоторые умываются. Пьяный бурлит и тоже хочет идти.

– Никому в ноги, окромя хозяйской дочери Варвары Парамоновны! – говорит он.

– Почистите, ребята, ему хоть сюртук-то! Ведь он словно боров! Вон у него и раковая скорлупа в волосах.

Является мальчик и начинает «чистить» приказчика. Тот старается словить его за вихор.

В гостиной собралось хозяйское семейство и действительно ждет молодцев с «прощеными поклонами». Сам в халате и, сидя на диване, перелистывает псалтирь, время от времени делая возгласы. Сама в блузе держится за грудь и икает. Хозяйская сестра тут же вяжет чулок. Старшая дочка в каком-то томлении вынимает из кармана баранки и жует их. Маленький хозяйский сынишка играет с котом.

– Папенька, и мне молодцы будут в ноги кланяться? – интересуется он.

– И тебе поклонятся… По-христиански, как следует, – отвечает отец и делает возглас: – «Зубы грешников сокрушу!..»

Входят молодцы один за другим и крестятся на образ. Пьяный Алексей с ними же и держится за спины товарищей. Хозяин встает с места.

– Ну что, проститься пришли? – спрашивает он, поглаживая бороду.

– Точно так-с. Простите нас, грешных, Парамон Иваныч! Чем согрешили, прогневали… – отвечают хором молодцы и кланяются в ноги.

– Простите и меня, грешного, окаянного!

Хозяин, в свою очередь, кланяется в пояс, касаясь рукой до пола.

– Ведите себя по-христиански, как подобает, – продолжает он. – Не пьянствуйте, не буянствуйте, поститесь постом приятным, потому аще…

– Аминь! – взвизгивает ни с того ни с сего старший сынишка, стоящий около отца.

Тот дает ему подзатыльника. Кто-то фыркает. Речь перебита и прекратилась на слове «аще». Молодцы поднялись, а пьяный Алексей все еще лежал на полу и барахтался.

– Что с ним?

– Вином маленько ошибшись… захмелел. Известно – Масленица!..

– Ну, подымите его, скота! Завтра я с ним поговорю… Сегодня не такой день.

Приказчики подымают Алексея и держат его под руки. Идет поклонение другим членам семейства. Дело доходит до старшей хозяйской дочки. Та незаметно убегает из гостиной.

Про сынишку забыли.

– А мне-то что же?.. – обидчиво спрашивает он.

Приказчики мнутся.

– Где Варвара?! – спрашивает хозяин про дочь. – Варвара!

Та показывается в дверях. Приказчики ей отвешивают земной поклон.

– Простите и вы нас, грешных, Гаврило Парамоныч, – обращаются они к хозяйскому сынишке.

Тот сейчас же отвечает земным поклоном и стучит о пол лбом.

Скрипя сапогами, приказчики уходят из гостиной.

Алексея ведут под руки. Кто-то фыркает.

– А ведь я, братцы, хозяйской-то сестре, ей-ей, кукиш показал! – раздается шепот.

Зараза

Купец Терентий Тихоныч Обложкин только что пришел из лавки обедать, снял с себя сюртук, надел засаленный халат с прорванным задом и сел за стол. Он был мрачен.

– Что с тобой? – спросила его жена.

– А то, что народ в Питере валит почище еще, чем на войне валило, – вот что! – отвечал он. – Кругом зараза! Сегодня вон в «Голосе» семнадцать покойников публикацию делают, Сидор Захаров умер. Взял перед смертью на триста рублей товару и умер. Теперь ищи с него!

Терентий Тихоныч задумался и чертил ложкой по скатерти вавилоны.

– Как только «Голос» в руки – сейчас пятнадцать покойников… – продолжал он.

– Зачем ты газеты-то читаешь? Только на себя сумнение наводишь.

– Как зачем? Ведь я не тварь бесчувственная, чтоб мне современность не соблюдать. Пришел в трактир чай пить, взял газету и думал путное что-нибудь прочесть, а наткнулся на покойников.

– А ты путное-то читай, а от покойников-то отворачивайся.

– Дура! Нешто можно от них отворотиться, коли они в черных рамках понаставлены! Сами в глаза бьют.

Жена поставила перед ним графин водки.

– Убери. Не стану… Баста! – отстранил он графин. – С завтрашнего дня дезинфекцию вместо водки будем пить.

– Какую такую дезинфекцию? – спросила она.

– А вот увидишь, как из аптеки принесут. Пошлю на рубль серебра и буду по рюмке пить. От тифа это.

– Да ведь ты здоров.

– Теперь здоров, а это для переду. Сунется он, понюхает, что от человека изо рта дезинфекцией пахнет, ну и в сторону! Он ее смерть не любит.

– Кто «он»-то? – недоумевала жена.

– Ах, господи! Да тиф. Что у тебя за беспонятливость! Словно тебя кто гирей по теменю стукнул! Ведь он теперь в незримом виде по воздуху носится. Наскочит на человека, ну и шабаш! Вот, может, уж у тебя над головою вьется.

– О! Господи, наше место свято! Что это ты толкуешь! – воскликнула в испуге жена и перекрестилась.

– Я вот и тебя этой самой дезинфекцией поить буду.

– Ну, уж это дудки, чтоб я незнаемую вещь по постам пила! Может, она, эта самая дезинфекция, скоромная? Может, она хуже мяса?

Муж ударил по столу кулаком.

– Не дразни меня, а то силком поить буду! – крикнул он. – Велю молодцам тебя держать, а сам буду в горло вливать, потому мне из-за тебя околевать нечего. Без дезинфекции этой ты тифом заразишься, заразишь и меня. Это одно только невежество, чтоб не пить.

Подали щи с соленой рыбой. Муж похлебал их и тоже отодвинул от себя тарелку.

– И соленую рыбу с завтрого надо бросить, – сказал он. – Квас тоже побоку… Капусту к черту!

– Уж не скоромное ли стряпать прикажешь?

– А хоть бы и скоромное? Мне жизнь-то не надоела. Подгоню говенье к последней неделе, а там и покаюсь.

– Ты что хочешь жри, а я и соленую рыбу буду есть, и квас, и капусту! – отрезала жена.

– Тогда я тебя, окромя того, чтоб поить, поливать буду этой самой дезинфекцией. Мне, матушка, не особенная приятность, ежели эти самые миазмы с тебя на меня переходить будут.

– Какие такие миазмы?

– А вот что в соленой рыбе сидят. Будешь ты соленую рыбу есть, заведутся они в тебе, а с тебя и на меня перейдут.

– Да ты совсем с ума сошел! – всплеснула руками жена.

– Я-то не сошел… Я свою шкуру берегу, а вот ты спятила, коли мужа морить хочешь. Тебе умереть ничего, ты на бездельном положении сидишь, у тебя ни кругом, ни около, а у меня две лавки. Я семью кормлю. Что у вас там еще настряпано?

Жена заплакала.

– Ну, начались попреки! – сказала она.

Подали грибы с кислой капустой.

– В каждом вот в этом грибе зараза на миазме едет и тифом погоняет, – пробормотал муж и отвернулся.

– Ври больше!

– Прочти в газетах, что там сказано. Теперича как гриб – сейчас в нем незримая миазма с зеленой головой. Войдет в человека, ну и капут!

– Не говори глупости! Я есть буду! – крикнула жена.

– А я не дам тебе есть. Можешь и через баранки с чаем быть сыта. Да вот что еще: надо будет мне гигиену завести. Теперь кто не хочет заразы, должен с гигиеной жить.

– С какой такой гигиеной! Опомнись! Что ты говоришь? Женатый человек, и вдруг эдакие слова! – слезливым голосом обратилась к нему жена.

Муж улыбнулся и махнул рукой.

– Вот дура так дура! – сказал он. – Да что же ты, гигиену-то за француженку желтоволосую, что ли, приняла? Ах вы чернь, в своем невежестве непросвещенная! Гигиена – ведь это зверь лесной, а ты на – поди! Помнишь, серая-то?.. В Зоологическом саду в клетке сидела… Вот кто гигиена.

– Ну, прости. А уж я думала, что ты от жены бабу на стороне завести хочешь! Зачем же тебе зверь-то, гигиена-то эта самая?

– А затем, что она миазмами этими самыми питается, – отвечал муж. – Поняла? Вот купим ее на Щукином в птичьем ряду, посадим в клетку и поставим в гостиную. И будет она у нас в клетке сидеть да заразу глотать. Как незримая миазма по воздуху летит, сейчас она ее цап-царап и съест. Потому миазма только на человека тиф нагоняет, а гигиене этой самой она совсем не вредит и даже большое удовольствие приносит.

Жена покачала головой.

– Что-то ты не дельное толкуешь, Терентий Тихоныч! – сказала она.

– Не дельное! – передразнил ее муж. – Прочти в газетах. Там доктора ученые прямо пишут: во время тифа надо беспременно с гигиеной жить.

– Да ведь от нее от самой пахнуть будет. Шутка – эдакий зверь в комнате!..

– Ну, молчи! Довольно! Меня и умному-то человеку не переспорить, не токмо что дуре! Теперь я лягу спать в гостиной, а в пять часов разбуди меня к самовару! – закончил он, встал из-за стола и вышел из комнаты.