Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Прививка оспы

В захолустную деревню Кувалдино приехал земский фельдшер и остановился в избе у старосты. Последовало угощение на мирской счет: появились самовар, бутылка кабацкого рому, четвертная с водкой, крутые яйца. Прображничав с фельдшером часа два, староста с раскрасневшимся лицом и в картузе, надетом набекрень, вышел на улицу и побрел вдоль деревни, постукивая палкой у окон изб и объявляя выглянувшим бабам, что завтра будет привитие оспы младенцам.

– Всем без изъятия подвергаться, которые ежели этому делу еще причины не были! – заканчивал он свои приказы, любя в важных случаях выражаться кудревато.

Бабы, у которых даже и не было ребят, пришли в ужас. Старухи сползли с полатей. Мужики начали вздыхать, чесать затылки и отправились в кабак советоваться с кабатчиком. Пропивать было что: стояла поздняя осень, и хлеб был собран. В некоторых избах раздавался рев. Ревели бабы и соблазняли на это дело ребят. Заревели и ребята. Матери перебегали из избы в избу и шушукались с соседками: как бы уберечь детей от оспы, которую они называли «печатью антихриста».

– Будь что будет. Акулинушка! Ведь до смерти эти самые фершала ребят не зарезывают, а только наковыряют тело и воспу положат, – утешала бездетная солдатка. – Ну, полно, не убивайся!

– Так-то так, а все-таки… – всхлипывала мать и, не окончив фразы, сморкалась в юбку сарафана.

Некоторые особенно чадолюбивые матери решились идти на подкуп фельдшера, дабы отбояриться от привития детям оспы, для чего собрали полотенец, холста, сушеной малины, грибов и побежали с этими дарами в старостину избу.

Отоспавшийся после угощения и уже вновь успевший опохмелиться фельдшер сидел у старостиной избы на завалинке и покуривал папиросу, сплевывая сквозь зубы. Фуражки на голове его не было, и ветер развевал ему волосы. Это был молодой человек в усах и с претензией на франтовство. На шее у него был повязан бледно-синий галстук, на правой руке красовались кольца с цветными каменьями, а поверх пестрой бархатной жилетки висела ярко начищенная бронзовая цепочка. Посоловелыми глазами смотрел он на выглядывающих на него из-за угла противоположной избы двух босых девок и, улыбаясь, манил их к себе. Бабы с дарами в руках приблизились к нему и внезапно повалились в ноги.

– Что вам? – спросил фельдшер и подбоченился.

– Прими и ослобони! – выли бабы.

– Это насчет чего и в каком роде? – принял совсем уже олимпийский вид фельдшер.

– Да насчет воспы, родимый. Дети у нас махонькие, не вынесут. Прими, милый, и ослобони!

– Дуры полосатые!

– Не обессудь, родной, на малости! По убожеству нашему и то едва в силе. Чем богаты, тем и рады… – кланялись бабы.

– Что у вас там за контрибуция припасена?

– Холста кончики, полотенчики да съедобное, – кланялись бабы, подавая дары. – Блинков тебе еще напечем, – прибавляли они.

Фельдшер развертывал полотенца и смотрел. Бабы, перестав выть, стояли перед ним, вытянувшись в струнку, и моргали заплаканными глазами.

– Ладно, – сказал он. – Полотенца эти и все прочее я беру, но не ради взятки за освобождение от прививания оспы, а яко добровольную благодарность за медицинскую помощь. Теперь можете идти, а завтра поутру староста пригонит вас ко мне и вместе с ребятами.

– Значит, не ослобонишь? – испуганно спросили бабы.

– Ни за что на свете! Еще отвечать тут за вас перед начальством! У нас ноне такие строгости, что боже упаси.

Бабы завыли еще пуще прежнего и снова упали в ноги.

– Вон! – крикнул сиплым голосом фельдшер.

Из-за угла появился староста.

– Гнать, что ли их, Михайло Терентьич? – спросил он.

– Гони!

– Брысь, вы, щучье племя! Чего раскудахтались! – замахнулся на них староста.

Бабы ушли, уныло понурив головы.

Ночью старуха-знахарка перемыла всех ребят в корыте с наговоренной водой, для чего-то смазала их деревянным маслом с толченым кирпичом, отрезала у каждого ребенка по клочку волос с головы, закатала волосы в тесто и сожгла в печи.

– Не пристанет теперь антихристова-то печать? – спрашивали слегка успокоившиеся бабы.

– Не пристанет, а нет, так и медным пятаком вытравлю, – отвечала знахарка.

Несмотря на все это, к утру одна баба, захватив с собою ребенка, с испуга неизвестно куда скрылась, и староста с подручными мужиками никак не мог ее отыскать. Все мужики ругательски ругали старосту за его пособничество фельдшеру.

– С нашего мирского вина без просыпу пьян бываешь, а туда же – за фершела заступаешься! – упрекали они его. – Погоди, Захарыч, и тебе нужда в нас придет, поклонишься миру, да уж поздно будет. Теперь тебе хорошо, коли у тебя взрослые дети, – вот ты и дьяволишь.

Староста сам чувствовал, что дело как будто неладно, и ходил, как к смерти приговоренный, останавливался на ходу, потрясал головой, махал руками, бормотал себе что-то под нос и натыкался на изгороди.

Полуторарублевые московские часы с мешком песку вместо гири, весело побрякивая маятником в чисто прибранной старостиной избе, показывали десять. Фельдшер только что кончил пить чай, сидя в переднем углу за красным пузатым с помятым боком самоваром, встал с места, потянулся и, держась руками за больную со вчерашнего хмеля голову, взглянул в окно. На улице и около старостиной избы стояли уже закутанные бабы, держа в пазухах тулупов и кафтанов своих ребят. Ребятишки, могущие ходить, держались за подолы матерей. Бабы переругивались со старостой, который стоял около них, как пастух около овец, стараясь, чтобы они не разбежались.

– Пора и начинать, – пробормотал фельдшер, выдвинул на середину избы скамейку, разложил на столе приборы с инструментами, стеклышки с коровьей оспой и, подняв окно, крикнул старосте: – Трифон Захаров, впущай! Только чтоб по ранжиру и в порядке! – прибавил он.

Изба начала наполняться плачущими бабами. Заревели, на них глядя, и ребята.

– Не выть! – крикнул фельдшер, топнув на них ногой. – А то прежде прививки оспы перепорю всех ребят. Староста, тащи сюда веник!

Угроза подействовала. И бабы, и ребятишки присмирели. Староста стоял как потерянный, смотря куда-то в одну точку, и крутил в руках какое-то мочальное лычко. Ему и самому стало жалко баб. В сени избы поналазали девки и старухи, смотрели в отворенные двери на приготовление к оспопрививанию и шушукались между собой.

– Захарыч, Захарыч! – робко трогала за плечо старосту подкравшаяся к нему старуха. – Сними, родной, из переднего угла хоть образа-то, – говорила она, – а то вдруг эдакое дело – и при иконах!..

Староста только рукой махнул.

Началась прививка оспы. Бабы крестились и, не смея плакать, слезливыми глазами смотрели на фельдшера. У них тряслись даже губы. Фельдшер ухарски ковырял ланцетом руки ребят и говорил:

– Чего вы боитесь, дуры? Мы и не такие операции делали. Мы раз одному полковнику череп снимали, а другой раз у одного купца я брюхо пропорол и повреждение в кишках исправил.

Стоящий близ фельдшера староста после этих слов почему-то глубоко вздохнул и начал смотреть еще бессмысленнее.

Через полчаса операция прививки оспы кончилась. Фельдшер сел снова бражничать со старостой. Выпив несколько рюмок водки, он тыкал вилкой в жареного петуха и говорил старосте:

– Для нас человека разрезать – плевое дело! Теперича дай мне сейчас семь мертвых тел и скажи: «Селиверстов, действуй!» В пять минут!.. Помещицу Грибанову знаешь? Вот это я ей руку откромсал.

– Господи упаси! С нами Пресвятая Богородица! – твердил староста и крестился. – И то есть какой ты бесстрашный, это на удивление.

– А все оттого, что во мне совсем этих самых нервов нет, – пояснил фельдшер.

– Так, так, это действительно. Где у вас быть неврам при эдакой службе, – поддакивал староста.

Через два часа фельдшера совсем уже пьяного вывели из избы и посадили в телегу. Около него толпились мужики.

– Михайло Терентьич, струмент-то свой не забыл ли? – кричали ему мужики.

– Здесь… – отвечал фельдшер, громко икнул, покачнулся и уронил с головы надетую набекрень фуражку.

Мужики подняли фуражку и нахлобучили ему ее на глаза.

– Прощай, Михайло Терентьич! Дай бог тебе счастливо!.. – бормотал староста, которому уже надоело возиться с фельдшером, и, махнув рукой вознице, крикнул: – Василий, трогай!

Тот стегнул по лошадям.

– Стой! Стой! – заорал пьяным голосом фельдшер и упер руки в боки. – А положение мне ты разве забыл? – обратился он к старосте. – Ну?

Староста почесал затылок и стал шептаться с мужиками, потом полез за голенище, вынул оттуда бумажник, свернутый из синей сахарной бумаги, достал из него три засаленные рублевые бумажки и, подавая их фельдшеру, со вздохом сказал:

– На вот, прими, Михайло Терентьич!

– Ну, теперь спасибо! – поблагодарил фельдшер и уж в свою очередь крикнул вознице: – Пошел!

Толстопузая желтая лошаденка потащила телегу вдоль деревенской улицы. Мужики долго стояли и смотрели на удалявшуюся телегу и на торчавшую из нее фельдшерскую голову, покачивавшуюся из стороны в сторону, как одинокий колос, застигнутый порывистым ветром.