Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Горе перевозчика

На плот перевоза у Гагаринской набережной сходит хорошо одетый мужчина и садится в ялик. Он в сером драповом пальто, в цилиндре, в очках, с русой подстриженной бородой.

– Отчаливать прикажете, ваше степенство? – спрашивает перевозчик.

– Отчаливай. Мне к Спасителю.

Перевозчик плюет на руки и берется за весло. Лодка быстро отъезжает от берега. Седок вынимает из кармана двугривенный и кладет перед перевозчиком на скамейку.

– Вот за это, спасибо, ваше благородие! Ай да барин! Сейчас видно, что господин настоящий, – говорит тот, – а то сегодня, верите ли, то сборная лодка, то седок особняк норовит за гривенник проехать. Из чего тут стараться? Ведь у нас тоже становая жила сохнет. Да и в сборных-то лодках все какая-то шишголь попадалась, даровые. Теперича поутру чиновник с кокардой замучил, а днем солдат нашествие делал. А ведь с нас выручку спрашивают.

– Неужели за перевоз не платят?

– Ни боже мой. Солдату, конечно, где взять, а чиновник из-за озорничества. Сейчас, как вышел из лодки, и указывает либо на светлые пуговицы, либо на кокарду. Ну, ничего и не поделаешь. Плюнешь ему вслед – вот тебе и утешение. Есть, сударь, такие чернильники, что еще на цигарки себе перевозом-то выручит, а то так в коннолошадиную, чтоб, значит, за три копейки на этом самом лобном месте прогуляться. Теперича, как подходит к перевозу и начинает седоков останавливать. «Чем, – говорит, – вам, лодочнику, две копейки платить, не хотите ли мою фуражку с кокардой напрокат за копейку?» Да так с двумя сделается. Одному фуражку, другому пальто со светлыми пуговицами отдает, а сам в мундире останется. Смотришь, из одного-то чиновника и сделалось три.

– Неужто ты не врешь?

– Сейчас умереть, правда. За копейку любого углицкого мещанина в чиновники превратит. А другому, сами знаете, лестно в непоказанном наряде пощеголять. Он готов за копейку-то три дать. Не бросайте, сударь, ваше высокородие, окурочек-то, я докурю.

– Я тебе цельную папиросу дам.

– Вот за это благодарим покорно, ваше превосходительство. Вы из немцев будете, что ли?

– Нет. А что?

– Да так. По зиме я у одного немца в кухонных мужиках жил, так тоже хороший барин, даром что немец. Выйдет, бывало, в кухню, и сейчас мне окурок цигарки в зубы, потому я ему за ту же самую цену поясницу льдом натирал. Повреждение у них там было. Сегодня меня, ваше сиятельство, солдат один замучил.

– Как так замучил?

– Да так. Катается себе от Гагаринской к Спасителю и обратно, да и шабаш. «Я, – говорит, – по казенной надобности езжу». Семь раз проехал. По две копейки, сами знаете, – четырнадцать копеек выходит. Без копейки – косушка. А из-за чего дело вышло? Переезжал он с охтянкой, ну, и стал к ней подъезжать, потому та бруснику везла. «Мы, – говорит, – тверские». А я и поддразни его: «Как вы, – говорю, – козу через забор пряником кормили и корову на баню тащили». Рассвирепел. «Как, – говорит, – ты смеешь, такой-сякой, меня, защитника, при дамах такими словами конфузить? Знаешь, я тебя, – говорит, – за эти слова перевозом замучить могу! Целый день ездить буду по Неве взад и вперед». Ну, и замучил. Сядет в ялик – смотришь, двух копеек нет. Я в очередь стану – он стоит на плоту, дожидается меня, а в другой ялик не садится. Да так семь раз. Хуже нет нашему брату для поясницы, как дарового седока возить. Изноет вся. Вы, ваше сиятельство, не доктор будете?

– Нет, не доктор.

– Поди ж ты, а лицо совсем как бы докторское. Что вот ни спрошу господ, никак не могу на доктора напасть!

– А тебе что?

– Да дряни во мне всякой много накопилось, так выпустить бы хотелось. Кровь наружу просится, а без докторской записки цирюльники не пущают. Три раза тут я ходил к доктору, в ногах валялся, просил записки – не дает. И что им чужую кровь жалеть – это удивительно! Да и не диво бы кровь была настоящая, а то дрянь одна. Мы когда в своем месте жили, я по четыре раза в год бросал, а здесь, поди ж ты, какое обыкновение! Ведь нас тоже томит. Теперича уснешь и видишь – как будто пожар, а то будто тебя драть ведут.

Лодка подъезжает к пристани. Седок выходит.

– Ну, прощай, – говорит он. – Желаю, чтоб тебя судьба сохранила от даровых седоков.

– Благодарим покорно, ваше преподобие. Так вы не доктор будете?

– Ей-богу, не доктор.

– Ну, и на том спасибо. Дай бог вам сто лет священствовать. А то ежели доктор, то взяли бы этот двугривенный обратно и дали бы мне это самое кровяное свидетельство. Век бы Бога за вас молил.

– Нет, не доктор.

Седок поднимается на берег. Перевозчик, прицепившись багром к плоту, смотрит ему вслед и плюет.

– Поди ж ты, какая незадача! – говорит он. – Вот и хороший, добрый человек, а опять не доктор!

Политики

Воскресный день. Место действия – трактир средней руки. Публика самая разношерстная. За одним из столов пьют чай: мастеровой-чистяк, отставной «ундер» с нашивками на рукаве, пожилой мужик в новом нагольном тулупе и жирная баба в бумажном платке на голове с изображением на нем игральных карт всех мастей. Мастеровой только что сейчас прочел им политические телеграммы и держит в руках газету. Идет обсуждение телеграмм. За другим столом за бутылкой пива сидит не то купец, не то артельщик в сибирке и в сапогах с набором и, иронически улыбаясь, прислушивается к их разговору. От стола к столу ходит татарин с ворохом набивных платков и гарусных шарфов на руке и предлагает свой товар.

– Турка-то бы еще ничего, он на замирение согласен, а вот Порта эта самая препятствие ставит, – говорит мастеровой.

– Что же эта самая Порта-то тоже неверная? – спрашивает мужик.

– Самая-то что ни на есть неверная и есть. Она и из мухоедан-то самая мухоеданистая. Турки вина не пьют и свинины страшатся, зато табак жуют и гриб мухомор, а Порте, по ее вере, даже и в этом препона. От них теперь окупацию требуют… Чтоб все жители, генерал ты или простой человек, окупались в болгарских реках и после этого клятву дали, чтобы славян не терзать. Турция готова, а Порта не хочет.

– И чтоб младенцев махоньких тоже купать? – задает вопрос баба.

– И младенцев. Так, чтоб все в прорубь и лезли. А у них упрямство.

– Да как же можно младенцев-то в эдакие холода? Ведь тут сейчас смерть.

– Ах, тетенька Марья, да что же, коли вся Европа хочет. Коли ежели они над славянами тиранствовали, так теперь за свою вину должны и сами им потрафлять. Ведь у нас по деревням в Крещеньев день мужики купаются же в прорубях и живы остаются…

– Постой, Селифан, ты это не так… – перебивает мастерового ундер. – Извольте видеть, Марья Васильевна, вся штука в том, что Турция насчет холоду способна, а Порта эта самая из жарких стран, и для нее мороз – все равно что бура для тараканов.

– Врешь, дядя, врешь! Порта завсегда к морозу благосклонна, а тут упрямство! – вскрикивает мастеровой. – Порта – что ни на есть холодная земля. У них ни овес, ни рожь не растут, а только одна ель да мох… Им они и питаются.

Ундер обижается.

– Врешь, врешь! – передразнивает он мастерового. – Откуда такой начетчик выискался. Ты, брат, меня не учи, я не глупее тебя, у меня тоже нашивки есть. В каких странах, по-твоему, Порта обитает? Вот что ты мне скажи.

– Известно, там, где ледяное море, а так как у них сена нет, ну, они и разъезжают, вместо лошадей, на псах.

– Ан вот и неправда! Порта за Ерусалимом, промеж Индейского царства и промеж Арапии, и море у них не ледяное, а красное, и ездят они на мерблюдах.

Мужик вздыхает.

– А разве есть такое море? – разражается он наконец вопросом.

– А ты думал как? Моря всякие есть. Есть море черное, оно русской державе принадлежит; есть море красное, и вода в нем как кровь красная; в Апельсинии, где апельсины растут, есть море желтое; у китайцев – море зеленое; потом есть море синее, о нем и в песне поется, а песня – быль…

– Премудрость! – опять вздыхает мужик и разглаживает свои волосы, жирно смазанные деревянным маслом. – Каких-каких, подумаешь, у Бога морей-то только нет!

– Есть еще мертвое море. В том море как только кто искупается – тут ему карачун. Оно тоже этой самой Порте принадлежит, но мы, по своей благости, в нем свою окупацию делать их не принуждаем, а требуем только то, чтоб они за свои грехи в прорубь лезли.

– А коли не полезут?

– Ну, тогда сила русского оружия заблестит. Только допреж того мы миролюбие будем пробовать. Вот и теперь ноты послали, чтоб в двадцать четыре часа всем стоять на берегах Болгарии и слушать команду…

– Как ноты? Да что ж они, музыканты, что ли?

– Не музыканты, а уж у них такое обыкновение, что грамоту они не знают, а читают и пишут по нотам. Ведь Порта – это совсем особый народ. Во-первых, на голове у них коса, как у наших девок; во-вторых, у них пушки деревянные, и все они, и богатые и бедные, босиком ходят, а летом – так даже нагишом; только вот эти самые места, как у акробатов, шкурой прикрыты.

Прислушивавшийся до сих пор к разговору купец встает и плюет.

– Эх, и слушать-то даже не хочется! – восклицает он. – Уши вянут. Послушайте, почтенные, какой такой непонятный ультиматум вы из газет делаете? – обращается он к политикам. – Нешто можно об политических делах Европы такое рассуждение иметь, коли ежели вы ничего в образовании не смыслите? Ну, и выходит одна глупая словесность с вашей стороны и больше ничего. Хоть бы теперь о Порте вы мелево мелете… Что Порта, что Турция – это все одна держава и даже под одним султаном состоит, а народ действительно разный. Турка в чалме, голову бреет и обликом по своей физиономии бел; что же касательно Порты Оттоманской, то волосяная мода у них, как и у нас: взаместо чалмы ермолка красная с кисточкой, но обличье как бы арабского вида. У турки штаны синие, у Порты штаны красные, оба боятся свиного уха, и вера их неверная никакой разницы не составляет. Вот вам и все, а в заключение моих прениев я должен сказать одно: кто глуп – должен свою словесность насчет политики оставить и держать за языком свое молчание, а то образованному уху…

Компания политиков вламывается в обиду.

– Да ты, почтенный, чего взбеленился? Ведь мы к тебе не приставали?.. Мы промеж себя разговор рассыпали, – перебивает его ундер.

– Да образованному-то уху при всем своем славянском единстве и даже сочувствии слушать скверно! А трактир общий. Эй, половой! Заведи машину!

– Что поставить прикажете?

– Что-нибудь из «Травиаты», да только погугенотистее!

Кое-что великопостное

Великий пост. Утро Чистого понедельника. Трактир средней руки. Скоромные бутерброды на буфете заменены кочаном кислой капусты. На тарелках лежат грузди, рыжики. У буфетчика под рукой появилась кадушка с медом. Из кухни пахнет постным маслом; из церквей доносится заунывный звон к часам. Трактирный орган молчит. Немногочисленные посетители мрачны, сидят насупившись и пьют чай, звонко глотая его с блюдечек. Купцы вместо сахару лижут мед с ложечек. Разговоры не клеятся.

– Где был-то вчера? – задает вопрос подстриженная борода одутлому лицу с усиками и совершенно перекошенными от вчерашнего пьянства глазами.

– Ох! Лучше уж и не спрашивай! – слышится ответ, и усы махают рукой.

– Значит, на стеклянном инструменте игра была шибкая? То-то лик-то у тебя!..

– Не приведи Бог! Помню, что ездили на чухонце, где-то были, а где – решительно не помню. Не знаю, как и домой попал. Сегодня в кармане каким-то манером налимья голова очутилась и половина женского шиньона.

– Видно, где-нибудь взял?

– Конечно, взял, но где – не помню. Помню только, что где-то в фортепьянные струны бутылку портеру вылил и вышел скандал. Вот вся рука правая исцарапана.

– Нехорошо, нехорошо. А мы так Прощеное воскресенье честно, благообразно… За завтраком, за блинами хлобыснул шесть штучек, но к вечеру стал сбавлять пропорцию: за обедом четыре, за ужином три и потом, отходя к сну, выпил пол чайной чашечки.

– Все-таки тринадцать рюмок.

– Да ведь какие рюмки-то! Младенцы, а не рюмки. Зато честно, благообразно… Сначала на сон грядущий супруга мне поклонилась в ноги, потом я ей. Одно слово, как в Прощеное воскресенье подобает. Сходил в кухню и кухарке поклонился. Ежели иногда, неровен час, и стеганул по затылку или кислым словом обозвал, то все-таки надо покаяться. По благочестию-то жить хорошо. Вчера у нас и сковороды от скоромного масла выжгли, мясное собакам стравили…

– А у меня так наоборот: сегодня с женой категория вышла. Спрашивает, откуда шиньон ко мне в карман попал, где я налимью голову взял?

– Сырая налимья голова-то?

– В том-то и удивление, что сырая!

– А я тебе вот что скажу: сходи-ка ты сегодня в баню, да на полок, а теперь пей чай до последней устали.

В углу мрачно сидит красная как вареный рак личность.

– Боже, очисти мя, грешного! – вздыхает он вслух и, обратясь к буфетчику, говорит: – Парамоныч, пришли-ка мне с мальчонкой рюмку постной водки!

У буфета стоит чиновник в вицмундире и с портфелем под мышкой и жадно ест с тарелки кислую капусту. К буфету, потирая руки, подходит другой чиновник.

– Со вчерашнего угару? – спрашивает он.

– Да, была игра! Сегодня директору к подписи бумаги надо нести, так вот запах заедаю. Нехорошо, коли услышит перегар.

– Ты бы лучше сухим чаем заел или кофеем жженым. Глоток чернил иногда помогает, но противно очень. А я забежал поправиться – клин клином вышибить, – поясняет он. – Два стакана огуречного рассолу дома выпил, но еще хуже! Вот она, Масленица-то! Иду сейчас по улице, а в глазах круги, и все как будто свинячьи морды, а под ногами в тротуаре как бы ямы… И знаю, что ничего нет, а боюсь оступиться. Насыпьте-ка, господин буфетчик, рюмочку – хочу с солью попробовать. Ты, Сеня, не выпьешь за компанию?

– Говорю тебе, что у нас доклад, – отвечает Сеня.

– У меня директорский проект для переписки, а я, собственно, для поправления рук, потому трясутся. Попробовал, почерк – словно слон брюхом ползает.

– Нет, не соблазняй! Не по нынешним дням. Люди и пищи не вкушают.

– Да ты и не вкушай, а выпей. А в водке что скоромного? Она постная, из хлеба готовится.

– Это действительно! – откликается мрачная личность. – Даже и инокам во время разрешения вина и елея указана. Возьми вервие, обмотай его кругом перста десныя твоея трижды, и се будет высота красоули, а дважды – ширина оной. Дозвольте и нам компанию сделать?..

Чиновники не отвечают на замечание и начинают шептаться. Через минуту Сеня восклицает:

– Коли так, изобразим уж графинчик! Одно вот: генерал…

– Съешь лист папиросной бумаги и, затая дух, подходи смело!

– А ежели икота?..

– Обвяжи мизинец ниткой. Великолепная симпатия! Через пять минут чиновники сидят за графинчиком.

Пресыщенные и голодные

В окнах первого этажа большого каменного дома видна зажженная елка. Шторы подняты. Ярко горят свечи, тусклый матовый свет испускают из себя цветные фонарики, блестят позолоченные орехи. Нагнулись елочные ветки под тяжестью конфект, фруктов, пряников, бонбоньерок. Под елкой расставлены игрушки. Тут и куклы, и шлем, и барабан, и медведь, стоящий на задних лапах. Вокруг елки дети: маленький гимназист, девочка в локонах, мальчик в матросском костюме. Видна и дебелая разряженная мамка с грудным ребенком, бессмысленно засовывающим в рот костяную погремушку. Офицер и дама раздают детям сласти и игрушки.

На улице тоже дети. Они приютились на приступочке парадного подъезда и заглядывают в окна, смотря на горящую елку. Некоторые стоят внизу на тротуаре. Один забрался на цоколь, держится за подоконник и так и прилип к стеклу. Тут и мальчик в отцовской шапке и женской ситцевой кацавейке, девочка с корзинкой в руках, окутанная в серый грязный платок, мастеровой ученик в неимоверно огромных валенках, маленькая девочка с парой соленых огурцов в горшочке, очевидно посланная в лавку, и подросточек из мясной лавки в тулупе и грязном переднике. Перед окнами останавливаются и взрослые. У детей идут толки.

– Экие какие эти господские ребятишки! Стоят и смотрят, словно пристукнутые! – восклицает мастеровой мальчик, выбивая ногами от холоду дробь на тротуаре. – Смотри, смотри, какой ему громадный пряник дали! С голову. Вот дурак-то! И чего он его держит в руках и не ест? Я бы сейчас съел.

– Такой большой, пожалуй, сразу и не одолеешь, – возражает другой мальчик. – Вот яблок я бы сейчас пяток уплел, а это царь-пряник, его одному не съесть.

– Мне не съесть? Да знаешь ты, мне в именины дядя подарил пятиалтынный, я сейчас побежал в лавочку, купил себе два пеклеванника с патокой и в один миг съел.

– Эка мудрость! – лепечет девочка с корзинкой. – У нас раз тетку мою барин лошадью задавил и десять рублей ей дал, так я пятнадцать сухарей с кофием сгрызла.

– А я раз один на Митрофаньевском кладбище шесть реп съел да бутылку кислых щей… Я и мороженого на целый гривенник могу и сразу… Конфеты раздавать начали… – замечает мальчик. – Девочка-то… вот дрянь! Взяла да еще нюхает. Чего тут нюхать?..

– А ведь, поди, паточные конфеты-то! – восторженно облизывается девочка с солеными огурцами. – Мне на Масленой наш лавочник подарил… У меня и теперь картинка на шкапу прилеплена. Непременно паточные!

– Паточные! – серьезно откликается паренек из лавки. – Нешто господа паточные конфеты едят? Им на меду делают.

– Мели, Емеля, твоя неделя! – вмешивается в разговор взрослая чуйка. – Господа меду-то и не нюхают. Разве в Великий пост с чаем. У них ананасный ликер и рафинад «Молво», а то и постный сахар от братьев Лапиных.

– Ан врешь! Я сама видела, как у нас на дворе генеральша из третьего этажа к себе разносчика с сотовым медом зазывала! Да… Стояла потом у окошка и ложкой хлебала.

– А вот дать тебе по затылку на чай или вихры нащипать, так и похлебаешь! Дура бессережная!

Чуйка замахивается.

– Что ты, дяденька! За что ты дерешься! – слезливо взвизгивает девочка.

– За что? За волосы. Не перечь старшим.

– Ну, надумался мальчик-то! Есть начал… Эх, и есть-то не умеет, сосет только. Дали бы мне, так я ему показал, – продолжается разговор.

– Видишь, у него руки заняты. Целый ворох гостинцев держит. Куда бы ему их деть?

– А взял, положил вон в тот бубен – вот тебе и лукошко. Из него и ешь сколько хочешь. Какие это барчонки недогадливые!

– Видишь, у него глаза разбежались. Ведь это на всякого действует.

– Подпустили бы меня, так я бы им показал, – храбрится отцовская шапка.

– А что бы ты сделал?

– Пол-елки бы съел.

– Ну, и высекли бы. У господ ведь тоже строгость есть.

– Господ не секут, господ на колени только ставят.

– Важное дело, на колени! Ну, и встал бы на колени, а все-таки наелся… И от бы сейчас взял эту куклу, что на барабане играет, выворотил бы у нее нутро и посмотрел, что в середине есть. А господа идолом стоят.

– И какая у вас, у мальчиков, изводка – ломать все… У меня простая кукла, у нее теперь тараканы все лицо съели, да я и ее берегу, – отзывается девочка и становится на тумбу, чтобы лучше заглянуть в окно, но сейчас же сталкивается с нее ловким подзатыльником.

К ней подкралась мать.

– Ах ты, мерзкая девчонка! – кричит она, подбоченившись. – Посмотрите, добрые люди! Я ее послала с корзинкой на Семихатов двор щепки сбирать, а она на улице топчется. Мать без кофию сидит, а она свои буркулы поганые в окна пялит! Нешто это модель! Ах ты, висельница эдакая! Иди, миленькая, домой, иди! Я с тобой дома поговорю на досуге!

Девочка плачет и идет, понуря голову.

На крик женщины из подъезда выскакивает швейцар и разгоняет остальных ребятишек. Взрослая чуйка ни с того ни с сего ловит какого-то мальчишку за вихор и дает ему затрещину.

Новый год

Купеческий дом, настоящий купеческий дом с огромными образами в серебряных ризах. Пахнет лампадками, съедобным. В зале, в углу стоит стол с закусками и винами, и, боже, чего только здесь нет! На первом плане виднеется окорок ветчины. Из батареи бутылок выглядывает кувшин с рижским бальзамом. Первый день нового года. На диване «сидит» сама в шелковом платье и кружевном чепчике с необыкновенно длинными и широкими лентами. Тут же и две дочери-невесты. Одна читает книжку, другая дразнит попугая, сидящего в бронзовой клетке. В прихожей раздаются звонки за звонками. В залу являются гости с поздравлением, произносят фразу «с Новым годом, с новым счастьем!», перекидываются несколькими словами, глотают рюмку вина и, раскланиваясь, исчезают. Вот и теперь гость. Фрак с иголочки. Сам завит и надушен до приторности. В сорочке брильянтовые запонки. На стуле сидит боком – точь-в-точь извозчик на облучке.

– Двадцать семь визитов сегодня, – говорит он. – Верите ли, смучился даже. У лихача вся лошадь в мыле, а я всего еще только в двенадцатом доме у вас.

– Ах, боже мой! А кому же будете тринадцатый визит делать? Ведь это погибельное число… – задается вопросом мать семейства. – Вот бы вы к Слаботеловым… Уж больно нос задирают.

– Зачем, маменька, к Слаботеловым? Лучше к Скрипиным. Пусть лучше над ними беда стрясется. Вы знаете, что Анечка мне накануне Рождества у всенощной сделала? Пошла да и плюнула на бархатное пальто, – откликается старшая дочка. – А все за доктора Савельева. Зачем он со мной три кадрили подряд танцевал. Да-да, Родивон Захарыч, сделайте тринадцатый визит Скрипиным. Я вас умоляю!

– Для вас завсегда готов этот сюрприз преподнести, – кланяется гость.

– Да так и скажите, что это, мол, тринадцатый визит. Пусть их поахают.

– Стоит, стоит, Родивон Захарыч! – прибавляет мать. – Сам всего капитала решился, в долговое задумал садиться, а к старшей дочке доктора прикармливают.

– И брильянты, маменька, заложили. Мне кружевница наша сказала. И лошадей продали, между тем всем рассказывают, что у них лошадей в скотскую повинность взяли. Так к ним поедете теперь?

– Всенепременно. Изволили ли, Прасковья Ивановна, гадать на Новый год?

– За ворота выбегала, имена спрашивала. Да что все мужчины нынче такие нахальники!

– Изругали, верно? Это от необразования, потому народ праздничный, хмельной.

– Такое имя сказали, что я и произнести не могу!

– Ну, что ж такое! Важное кушанье! – вставляет слово вторая дочь. – Она спрашивает мастерового какого-то: «Как вас зовут?», а он отвечает: «Жупел». Мне еще хуже слово сказали, да я и то ничего не говорю. На то Святки.

– А ты молчи, глупая! Ты этих слов и не должна понимать… – делает ей замечание маменька.

– В этом случае нужно всегда с кавалером ходить, чтобы на всякий случай можно было награждение по затылку сделать, – отвечает гость. – А мы рядились на третий день праздника. У фруктовщика Переносова бал был. Я был одет чертом. Рога, хвост, язык со стрелой – все это в лучшем виде.

– Ах, какие вы бесстрашные!

– Это мне наплевать. У меня сумнительности никакой. В прошлом году я шкилетной смертью вырядился и прямо к Голубцовым на вечер… Всех в недоумение и ужас привел, ходил и рычал по зале. И что ж вы думаете? В тот год у них два покойника: один младенец и кухарка. Теперь меня за этот карамболь и принимать перестали. Нет, вчера у нас умора вышла! Никифор, наш приказчик, выпросился с нами ряженым ехать. Я Гамлетом со шпорами, а он туркой в чалме… Начал перед гостями кренделить да ломаться, а те ему патриотическую антипатию выказали. Сначала в шутку, а потом все лицо исцарапали, и до двух синяков дело дошло. Нет, по нынешним славянским чувствам туркой рядиться опасно! Однако заболтался… Прощайте!

– Так заезжайте к Скрипиным-то! Пусть им тринадцатый визит!.. Да ежели ряжеными-то поедете, то попугайте их и смертью.

– Смертью не могу, потому шкилетного костюма теперь нет, а арапом – извольте. Я у них в этом самом арапском одеянии вечную память могу запеть. То же на то и наведет.

– Пожалуйста. Я вам за это бисерный сувенир свяжу. А то представьте себе: задумали банкрутиться и вдруг доктора прикармливают!

Гость раскланивается, но в это время раздается звонок, и на пороге является сам хозяин дома.

Он в мундире, со шпагой, в треуголке на голове и слегка выпивши.

– Ивану Парамонычу! С Новым годом! Здравствуйте и прощайте! – произносит гость.

– Куда это? Стой! Во фрунт! Без опрокидонта не выпущу! Выпей с хозяином по маленькой лампадочке самоплясу купеческого, и тогда с Богом по морозцу!

Хозяин загораживает гостю дорогу.

– Не могу, Иван Парамоныч! И так уж физиономию изрядно намазал. Мелькание в глазах начнется. Окромя того, пятнадцать визитов…

– Ну, легонького? Шато-марго ступочку.

– И от шато-марго шататься и моргать начнешь. Не модель!

– Ну, портерку?

– Портер ноги портит. Уж тогда лучше легонького медочку рюмочку.

– Иван Парамоныч! Сними с головы треух-то! Здесь ведь, чай, образа! – делает хозяину замечание жена.

– Погоди, не балуй! Дай во всем параде-то мне покрасоваться, – отвечает хозяин и тащит гостя к закуске.

– Давно ли, Иван Парамоныч, это у вас мундирное-то украшение? – задает вопрос гость.

– С прошлого года в нищенский комитет вношу. Сейчас был у генерала. Ах, боже мой, как он меня принял! Вот душа-то! «Как, – говорит, – торговали к празднику? Как насчет внесения пошлины звонкою монетой?» «Мы, – говорю, – ваше превосходительство, пошлины не вносим, потому подрядами по части мусорного очищения занимаемся». Сейчас это мне дреймадеры…

– Вот от того-то ты себе глаза и налил! – язвит жена.

– Брысь! Нешто я могу препятствовать, коли сам генерал просит? Их желание завсегда в нас отражение найдет. Сначала первую… потом вторую… засим третью и, наконец, без четырех углов дом не строится…

– Полно врать-то. Ну, станет ли генерал тебя потчевать! Просто у Феклиста Кузьмича замотался.

– Ан вовсе и не та музыка. Ошибаешься! Э, да что тут! Друг, выпьем мадерки по одной собачке и гуськом закусим. Ведь гусь-то плавал.

– Не могу, Иван Парамоныч! Пятнадцать визитов… рысак в мыле… – отнекивается гость.

– А вот мы тебя по-разбойничьи заставим. Смерти или живота?

Хозяин выхватывает из ножен шпагу и замахивается на гостя.

– Иван Парамоныч! Иван Парамоныч! Что вы? Ведь это называется обнажение… Долго ли до греха!

– Ага, испугался! Ну, теперь пей!

– Ей-богу, еще пятнадцать визитов… Ноги подломились… Рысак в мыле…

Гость пьет, прощается и уходит. Купец подбоченивается и долго смотрит на жену, лукаво подмигивая глазом.

– Тьфу! Дурак эдакой! – плюет жена.

– Дура!