Текст книги "Шуты гороховые. Картинки с натуры"

Клубные дамы

Немецкий клуб. Семейно-танцевальный вечер со спектаклем. Спектакль только что кончился. Ловкачи-полотеры в красных рубахах растаскивают стулья и подметают пол, приготовляя залу для танцующих. На сцене устраивается дирижер Вухерпфениг со своими музыкантами. Вон внесли барабан, втащили контрабас.

По зале прогуливаются гости, члены и глотают пыль. Шныряют истомленные ежедневным мотанием по клубам тщедушные дамы. Мужчины язвительно скашивают на них глаза и ищут «сюжетцев».

– Дивное дело, – говорит какой-то рыжий бакенбардист, – вот уже второй месяц слежу и ни одного свеженького женского экземплярчика! Все старинные завсегдатайки.

Приятель его, с клинистой бородкой и с пенсне на носу, зевает и смотрит на музыкантов.

– А интересный этот инструмент – контрабас, – цедит он сквозь зубы. – Вот все сбираюсь на нем играть поучиться…

– Это еще что выдумал? Зачем тебе?

– Да, говорят, от зубной боли помогает. Как заболят зубы, начнешь играть, вспотеешь, ну и пройдут. Наконец, все-таки музыка…

– Вздор! Зубы лучше коньяком полоскать. Пойдем дербалызнем по рюмочке.

В буфете толпа и идет глотание велие. Пиво льется рекой. Накурено – страсть, и в табачном дыме мелькают опять-таки истомленные дамы. Вот два клубных актера-любителя. К ним подходит местный театрал в очках и со сладенькой улыбкой.

– Кончили? И водевиль кончили? – спрашивает он.

– Отбарабанили. Из пятого в десятое перехватывали. Да помилуйте – жара, духота… До игры ли тут?

– Нет, превосходно, прелестно, художественно! – восторгается театрал. – В особенности вам удался монолог в третьем акте…

– Да не мне и говорить-то его следовало, а любовнику. Суфлер подает, тот зазевался, ну я и отбарабанил его на скору руку. Еще, говорят, оказия вышла. Суфлер подает: «Он в душе своей коканец и киргиз-кайсак», а я недослышал да как брякну: «Он в душе своей как агнец и дурак!» Ничего, сошло!

– Помилуйте, восторг, восторг! Выпить чего не хотите ли?

– Пожалуй, маленькую заканифолю.

В карточной комнате от дыму хоть топор повесь. «В двадцать копеек место свободное!» – выкрикивает карточник. За столами сидят «мушкари». Мелькают усатые физиономии восточных человеков и опять все те же истомленные дамы. Лица перекошены от азарта. Вон одна дама схватила по ошибке вместо мелу окурок папиросы и хочет писать ремиз.

– Сударыня, это не мел, а окурок… – замечает ей кавалер.

– Не извольте беспокоиться, смотрите лучше за своей игрой, – огрызается она. – Семь-то мушек подряд проиграешь, так не то что окурок, а чужой нос вместо мелу схватишь.

– Ну, это еще кто позволит!

– А ежели вы будете грубить, то я уйду из-за стола и денег не заплачу.

В углу стоят двое и мрачно размахивают руками.

– Ну что?

– Дотла весь полушубок вычистили! Даже и мелочь отдал. Нельзя ли здесь кому часы заложить?

– А вон в углу жидовин сидит, так ему. Отведи его в коридор да и предложи. Без прекословия даст.

– Голубчик, рекомендуй меня ему, потому я в полтинном столе хочу счастие попробовать. Там новенький купец икряный попался и ремизится – страсть!

А вот и две дамы лимонно-серого цвета.

– Как дела, Анна Дмитриевна?

– Ох, и не говорите! Никакие приметы ваши не помогли: сегодня и клок собачьей шерсти с собой принесла, и куриную лапу – и все-таки проиграла. Нет ли у вас хоть двугривенного на извозчика? Шутка ли, на Пески пешком плестись!

– Не дам, родная, ни за что не дам с выигрыша. Сегодня после пятидневного проигрыша хоть полтинник да очистился. Попросите вон у носатого армянина, да прежде всего улыбнитесь ему поласковее. Он это любит и даст.

– Рожа-то, миленькая, у меня не улыбается. Как тут улыбаться, шестнадцать рублей проигравши! Ведь муж всего жалованья-то получает шестьдесят рублей в месяц. Завтра просто хоть не жравши сиди. Улыбнитесь ему хоть вы за меня. Вы все-таки в выигрыше.

– Ну нет, улыбаться не стану, а примету одну верную скажу: говорят, невинных младенцев хорошо за себя играть сажать, так ежели у вас деточки есть…

– Знаю, знаю я эту штуку, да вот беда, детей-то сюда не пускают. Ах, хорошо еще что дело к весне идет, так можно меховой салоп заложить!

А вот и юная «мушкарка». Глаза разбегаются, на щеках выступают ярко-багровые пятна. Робко подходит она к жирному с отвисшей губой старику, сидящему за чаем.

– Послушайте, дайте мне, пожалуйста, десять рублей взаймы на отыгрыш, а я вам за это квартиру свою покажу, недалеко тут, в Глухом переулке…

Старик устремляет на нее плотоядный взор; она опускает глаза, и кажется, что из глаз этих падают две крупных слезы и тихо текут по закопченному табачным дымом лицу.

– Хе… хе… хе… – не то кряхтит, не то смеется плотоядный старик.

– В пятьдесят копеек место свободное! – выкрикивает карточник и заглушает его крехтящий хохот.

У живорыбного садка

Майский вечер. Плетутся на «фатеру» с толстыми деревянными «шабашками» рабочие с построек; как угорелые бегут домой апраксинцы из лавок. Вот остановились на Семеновском мосту; смотрят, как внизу на реке рыбаки перекладывают рыбу из одного садка в другой. Блещут серебристыми чешуями сиги, лещи, корюшка; как змеи, вьются черные налимы.

– А самая грешная эта рыба, налим! – со вздохом замечает какой-то мастеровой в отрепанном пальтишке и с прядью шелка, висящей с уха.

– Почему же? – откликается кто-то.

– Своего брата глотает, вот почему, а уж это последнее дело! Теперича корюха, мелкая плотичка – к налиму лучше уж и не подходи! Налим все равно что купец: кого хошь из мелких съест.

В разговор вмешивается купец.

– Ты, любезный, врать ври да не завирайся! – говорит он. – Кого же это, спрашивается, ест-то купец? Да что он, акула, что ли?

– Известно, акула. Ты разочти: ест он своего приказчика, глотает нашего брата мастерового, мелкого соседа по лавке ест. Вот меня сейчас на шесть гривен обглодал. Мы портные-штушники будем и работаем в лавку. Вынес это я ему в лавку четыре жилетки, и уж такое у нас постановление, что при его прикладе по полтине со штуки платить, а он меня расчел по три гривенника с пятаком. Придрался к тому, что поздно. «Ты бы, – говорит, – еще ночью вынес. У меня днем покупатель на эти самые жилетки наклевывался. Три раза один генеральский сын приходил». Так и недодал по пятиалтынному на штуку. К мировому тащить – прокламация начнется, а мне деньги до зарезу нужны, ну и взял! Вот теперь пойду к мелочному лавочнику за харчи платить, и тот меня за жабры потреплет! Четвертак беспардонности смело урвет, потому при нашей голости мы больше на книжку, ну а там приписка! Нет, купец – рыба-самоглот, а насчет своей шкуры скользкая, вывертливая. Возьми-ка ты, к примеру, купца Овсянникова. Скольких он проглотил, а сам все вывертывался.

– Однако попался же и теперь соболей ловит! – возражает купец.

– На всякого вора есть проруха! – отвечает мастеровой. – Так и на налима; проглотят и его, только уж иная рыба, покрупнее. – Ну-ка, господин налим, что смотришь? – обращается он к купцу. – Раскошеливайся да доставай мне, мелкой плотичке, на шкалик! Доставай, не стыдись, я за твою налимью душу выпью! Что, жалко?

Мастеровой подбоченивается и в упор смотрит на купца. Окружающие смеются.

– А не даст купец, не даст! Не пошевелит потрохами! – слышится отовсюду.

Купца ударяет в краску.

– Не дам? Ан врете, любезные! – горячится он. – На, получай на полштофа!

Он лезет в карман за деньгами, поспешно сует мастеровому в руку два пятиалтынных и, окинув взором присутствующих, торжественно трогается с места, важно подняв голову и заложа за спину руки.

– Вот и корюшке удалось попотрошить налима! – восклицает мастеровой. – Чудно, братцы! Ей-ей, чудно! – мотает он головой.

Семик

Четверг перед Троицыным днем. Семик. Девичий праздник. В этот день березки завивают, венками на реке гадают. Центру Петербурга Семик и неизвестен, но на некоторых окраинах его и посейчас справляют. Вон в Ямской часам к четырем дня уж и работать покончили. Мастеровой народ шныряет по трактирам и кабакам. Пришли капорки-по-лольщицы с соседних огородов и ходят по улицам с песнями на соблазн стоящим на постах городовым. Запевала несет в руках березку, убранную лентами и кусочками яркого ситцу. Березки продаются в возах чуть не на каждом перекрестке и усердно раскупаются народом. Квартиры, лавки, питейные заведения – все украшено березками. Даже городовой соблазнился и поставил парочку около входа своей будки. Едут ломовики-извозчики на «фатеру» – и у тех дуги лошадей убраны березками! Хозяйствующий люд празднует Семик многоедением. С утра запечены окорока, зажарены ноги телятины. У купцов в домах гости. У отворенных окон сидят девицы и грызут подсолнечные зерна и кедровые орехи. Около окон останавливаются поющие бабы и девушки. Им бросают мелкие деньги, насыпают в передники угощение. Пришли разносчики, хорошо чующие всякий праздник. На пустопорожних местах мастеровой народ ломает пряники, играет на конусообразные гречневики. Пьяных в изобилии; крепкое слово в обыкновении. Ласковая ругань так и стоит в воздухе.

– Ну что, Маша, завивала ты сегодня березку? – спрашивает хозяйская дочка свою подругу.

– Четыре раза завивала, да безо всякого интереса! Работники наши не смеют со мной вожжаться, с приказчиками я сама держу себя в аккурате, а окромя того, кого же у нас здесь встретишь? Нет, девушка, вот в третьем году у нас офицеры были на постое, так те совсем другой сюжет! Только что это завила я березку около экипажного сарая, вдруг один из них увидал из окошка и выбегает на двор с благородством во взоре. Сейчас это рядышком на той же березке венок завил, а мне ликерное сердце в руки подает и две шеколадные палки.

– Ну и что же, поцеловалась ты с ним чрез венок?

– Три раза. Что ж, уж это такое обнаковение. Тут стыда нет. Вот, поди ж ты, и офицер такой же человек, а насчет губ совсем иная кассация супротив штатского! Во-первых, усы духами смазаны, а от самого ни луком, ни дегтем, ни каким извозчичьим запахом не отдает.

– А вот за эти слова взять бы тебя за косу, – доносится из соседней комнаты, – да завинтивши покруче карналин!..

– Ах, боже мой! Это тятенька!

Девушки взвизгивают и, гремя юбками, бросаются вон из комнаты. Вот они и на крыльце, выходящем на двор. К ним подходит молодой хозяйский сын в укороченной сибирке и с поползновением на франтовство. Жилетка на нем «травками», золотая цепь через шею, фуражка с заломом и с таким глянцевым козырем, что в него хоть глядись.

– Визгливой женской нации по куску почтения! – раскланивается он. – Пойдемте на голубятню прокламацию разводить – там чудо природы покажу. Такой турман есть, что умнее человека.

– Это вам голуби интересны, а к нам они даже и в состав не входят! – отвечают девицы. – Потому по вашим извозчичьим понятиям у вас даже и благородных чувств и не бывало…

– Где же нам генеральских понятиев набраться, коли мы около дышла да оглобли весь свой век тремся, гужом закусываем да шкворнем обтираемся! А только вы нашим братом напрасно гнушаться изволите; у нас тридцать легковых закладок да двадцать восемь лошадей в дышлах ходят.

– Это нам все равно что наплевать!

– Ах, оставьте, какие нониче принцессы в Ямской на дровяных дворах развелись! Вы с бутовой-то плитой да с кирпичом не за графа ли замуж трафите? А вот у нас с тятенькой и рекрутская квитанция есть. Мы и к солдатчине неприступны.

– Хорошее пусть при вас и останется!

– Окромя того, дом каменный покупаем. Самоигральные фортепианы в гостиной заведем.

– Сами их и ешьте!

– Зачем такой афронт, Лизавета Миколавна! Мы к вам всей душой и даже еще сегодня с вашим тятенькой в трактире китайскими травами баловались, а вы к нам задом. У нас тоже и денежки гремят. Во они! Пойду сейчас на улицу и начну капоркам за песни раздавать.

– На это вашей глупости хватит!

– Ах, боже мой, какие куплеты с вашей стороны, а мы к вам фунтом конфет подольститься хотели.

 
Лиза-андил, как не стыдно
Сердце взять и не отдать?
 

Хотите, сейчас за ваше здоровье трехрублевую бумажку разорву и в Лиговку кину? Во как мы вас ценим!

– Дурак!

Жаба

Вечер. За воротами одной из дач Лесного сидит кучер с окладистой бородой и курит махорочную папиросу, свернутую из трефового валета. Мимо по аллее проходят две горничные с ветками сирени в руках. Кучер скашивает глаза и произносит:

– Эх, кругленькие! Теперича ежели отдать за вас все серебро и все медные, так и то мало будет!

– Пожалуйста, без комплиментов, – отвечают горничные.

– Тельце нагуливаете, миндальные? – задает он вопрос.

– Да, гуляем, только вот комары одолели.

– Нежное на нежное и садится – порядок известный! Милости прошу к нашему шалашу!

Горничные садятся рядом с ним на скамейку.

– Что это у вас, махорка? Фу, какую вы гадость курите! Курили бы лучше цигарки, – говорят они и морщатся.

– Цигарки только першат, а махорка грудь от дряни очищает.

– А в вас нешто много дряни?

– Как и во всяком человеке – достаточно. Во мне раз даже жаба сидела.

– Фу, какие страшные куплеты вы про себя рассказываете! Даже слушать неприятно. Что ж, вы испорчены были?

– Нет, не испорчен, а, надо полагать, лягушку невзначай проглотил, ну, жаба и завелась внутри. Я в больнице лежал. Лекаря смотрели, смотрели да и говорят: «У тебя, друг любезный, жаба». «А можно, – я говорю, – ее, ваше благородие, согнать?» «Попробуем», – говорят. Да вместо того, чтобы согнать-то, взяли ее да в нутро и вогнали. Сначала она мне горло душила, ну а потом внутро…

– Ай, страсти какие! – всплескивают руками горничные. – Ну, и как же вы?

– Выписался я в те поры из больницы и так пить стал, что даже неудержимо… То есть не я, а эта самая жаба, потому она внутри сидит и винища просит. Допрежь того я от махонького стаканчика морщился, а тут только подавай. По штофу в день цедил.

– Что же, она пищала там?

– Нет, не пищала, а как бы гоготание какое-то слышно было, а потом сосет под сердцем. Просто мочи нет! А как зальешь ее вином – и ничего. На местах меня перестали держать. В один год по шести местам толкался. Купец Ахлебов даже к запойному доктору меня возил, две красненькие ему пожертвовал – ничего не помогло; еще хуже пить стал, да простой мужичок, скорняк, меня за старые голенища выпользовал.

– Что же, эта самая жаба наружу вышла? – задают вопросы горничные.

– Вылезла, подлая, но только во сне. Скорняк мне и след ейный на полу показывал. И как, девушки, она меня только оставила, сейчас я и пить перестал, сходил в баню и покончил. И с той поры – ни-ни. Пивком балуюсь, а насчет вина – боже избави! – заканчивает кучер.

Горничные сидят молча и болтают ногами.

– А вы нам лучше взамен жабы что-нибудь про любовь расскажите! – кокетливо замечает горничная.

За ворота выходит молодой лакей.

– Терентий! Ты это что здесь проклажаешься? – говорит он. – Иди закладывать. Сам ехать надумал.

– Врешь?!

– Вот те ель боком. Лопни глаза у пня. Что мнешься-то? Иди.

– Эк его черт в эту пору!.. Вот леший-то! – ругается кучер.

Лакей разражается хохотом.

– Что? Испугался? Сиди, сиди, петушья твоя голова! Это я так, пошутил насчет барина. Давай-ка лучше женское сословие забавлять!

Подымается визг. На балкон выходит барин в халате.

– Терентий! Никанор! Вы это чего развозились? Тише! – кричит он.

За воротами все умолкает.

В «Ливадии»

Увеселительный сад «Ливадия». Разношерстного народу – гибель. Молчанов с русскими «песельниками» привлек и несколько чуек в сапогах «бутылками». Мелькают глянцевые козыри картузов приказчиков «с берегу», артельщиков с биржи. Девятый час в начале, а потому еще чинно. Пьяных не видать. Пароход подвозит публику. На верхнем балконе ресторана стоят длиннополые «пальты», жилетки «травками», часовые цепочки через шею. Один, молодой, завит «в буклю» и жирно напомажен, другой, постарше, с расчесанной бородой. Они смотрят на выходящий с парохода народ.

– Главная статья в том, что четыре гривенника с дармовым проездом от Летнего сада, – вот оно сюда народ и прет, потому лестно, – говорит молодой. – Вишь ты, голов-то внизу сколько! Видимо-невидимо! А что, дяденька, ежели на парей идти и бросать отсюда чем ни есть начать, на мужские головы больше попадать будешь или на женские? – обращается он к солидному товарищу.

– Тише ты! Нишкни! Вишь что выдумал! – останавливает его тот.

– Да я ничего, я только к слову…

– То-то. Безобразить не след. Здесь все на солидарности основано: купец основательный с сожительницей, офицер, который ежели поскромнее. На что вон мамзель и та без безобразиев, а солидарно гуляет.

– Это, дяденька, Меркул Захарыч, пока все в свежести, так точно… А погоди, ужо в голову вступит, так сейчас и альбомы начнутся. Стоит только одному колено отмочить, а там и пошло! Здесь в буфете за десять серебра во какую отпущают, двухспальную… Опрокинул пяток, ну и шабаш!

«Пальты» сходят вниз.

– Чуйка?..

– Что чай! Теплая сырость – и больше ничего! А насчет собачек подождать надо. Ужо загвоздим по парочке, а теперь рано. Вон пойдем на пруд посмотрим. Поди, карасей держут?

– Просто, надо статься, для замокания бочек выкопали. Пьяных хорошо отливать.

«Пальты» подошли, посмотрели в пруд, поспорили, может ли в нем водиться лещ и судачина, и отошли, зевая.

– А что, дяденька, разве по пунштику дербалызнуть? – снова предлагает молодой.

– Крепись, Вуколка, крепись! Вишь, тебя подмывает!

– Нет, я так, к слову… Потому равнодушно уж очень на людей смотришь, никакой веселости нет.

Встречается знакомое семейство: сам, сама и их дочка… На самой двуличневая косынка на голове, в ушах длинные серьги. Племянник и дядя раскланиваются.

– Семен Парамоныч! Какими судьбами?.. Господи! – восклицают они.

– Грызли, грызли у себя в Ямской орехи, инда одурь взяла. Что ж, думаем, ведь и мы люди. Взяли да и поехали. Вот теперь и осматриваем. Ничего, заведение знатное!

– Ну а дамам как? Нравится вам, Дарья Семеновна? – задает девушке вопрос пальто, завитое «в буклю».

– Чудесно! А то у нас в Ямской одно развлечение – Волково кладбище. А здесь уж даже и сравнения нет, – отвечает та.

– Чашку щиколаду выкушаете, так еще будет занимательнее. Семен Парамоныч, дозвольте вашу дамскую нацию щиколадом угостить? Сегодня щебенку выгодно продали.

– Вали! Ну а мы-то как же?

– Мы по благости по рюмочке. Так, чего-нибудь слабенького. Вот и столик. Пожалуйте! Молодцы! Прислужающие! Две чашки щиколаду да троечку хересов… – приказывает молодое пальто. – На закуску огурчик…

– Что хереса! Нацеди лучше православного по стаканчику да разруби букивротец на троих, – останавливает лакея отец семейства.

– Ловко ли будет с водки-то начинать, Семен Парамоныч? – ломается завитой «в буклю». – Вы с дамским сословием, кругом спокойно… К тому же ведь одной посудой не ограничимся.

– А ты не считай! Через это люди сохнут! Прислужающий! Тащи по стаканчику!

Лакей мелькает фалдами и бежит в буфет. Молодое пальто подсаживается к девушке. Та складывает губы бантиком.

– Изволили смориться в дилижане?

– Мы на пароходе.

– А не пужались?

– Чего же тут пужаться? Я с тятенькой и маменькой. Пароход не качает. Вот ежели с хмельными да на лодке ехать…

– У хмельного человека-с своя звезда-с. А вот ежели кто от родителев за непочтение анафему получил, с тем страшно. Тридцать девять раз проедет, а на сороковой наверное опрокинется. Только и спасение для того человека – семьдесят семь пауков убить. За это анафема наполовину снимается.

– Ах, страсти! А что, можно эту самую анафему видеть?

– Я видал. У нас на берегу один крючник в лошадином ведре ее закрестил. Зеленая такая и из себя как бы калач… В банке у него сидела. Кормил ее булкой – не жрет.

– Пищит?

– Нет, как бы мычание… Потом убил. Ведь она в нутро человека внедряется.

Лакей приносит водку.

– Пожалуйте! – предлагает отец семейства и берется за стаканчик.

«Пальты» глотают.

В жаркие дни

Полдень. Жара несносная. 25 градусов в тени. На улицах купеческого Лесного не видать ни одной дачной души: мужская половина уехала в город, женская в распашных капотах и блузах изнывает, сидя на завешанных полотном балконах и террасах, и отпивается чаем, квасом и молоком. Только разносчики, изнемогая под ношами, выкрикивают на все лады название товаров. Тут и тверские бабы с селедками, нитками и коленкором, ярославские мужики со «щетками половыми и грабельками детскими», «братья-славяне» с жестяной посудой, навязчивые немки с деревянными метелками и искусственными цветами, жиды, предлагающие лудить кострюли и самовары, чухны с маслом и угольем, греки с губками, татары с халатами и в довершение всего итальянцы с шарманками, надоедающие «прелестными звуками. Травиаты"» и вымогающие пятаки и гривенники.

– Фу, какая жара! Даже до одури! А тут еще эта шарманка несносная! – говорит, тяжело дыша, раскрасневшаяся купчиха. – Машенька! Кинь ты этому тальянцу что-нибудь, а то он до вечера не отстанет, – говорит она дочери. – О господи! Вот уже который день ничего не ем, а только пью. Даже трехкопеечной булочки не могла за чаем съесть. Глазами бы, кажись, невесть что съела, а в нутро нейдет. Такая жалость! А вчера это наварили лососины, испекли пирог с зеленым луком, цыплят зажарили. Да так все и осталось. Раков, что ли, купить? Авось хоть их поешь. Кисленького бы чего-нибудь, маринованного… Аннушка, не придумаешь ли ты, чего бы теперь съесть? – задает она вопрос старшей дочери.

– Ах, маменька, оставьте! И без вас жарко! Какая теперь еда! Теперь спать надо в эдакую жару. Уж коли вон даже интересный роман читать не можешь, – отвечает дочка.

– Спать… День спишь, ночь спишь, можно и до сумасшествия доспаться. Вот покупаться бы хорошо, да ведь идти надо, а как тут пойдешь, коли к тебе все прилипает?

– Ну и выходит, что надо ночью гулять, а у нас в десять часов вечера калитки на запоре и собаки на дворе спущены!

– Ночь! Да кто же это из хороших купеческих домов по ночам гуляет? Кто тебя за себя возьмет после этого? Ты совсем дура, ангел мой.

– Молчите уж лучше. Вы умны очень.

Пауза и вздохи.

– Анета! Придумай что бы такое к обеду… – снова начинает мать.

– Ах, как вы мне надоели, маменька!

– Смотри-ка, вон разносчик английское печенье продает. Крикни его! Хоть с чайком позоблить…

– Мне лень, крикните сами.

– Да видишь, у меня даже язык от жары плохо ворочается. Ну, неужто ты этих пустяков для матери не хочешь сделать?

– Мне тоже жарко. Велите Прасковье-горничной крикнуть.

– Ну, позови Прасковью.

– Не могу, маменька. Я и так вся раскисла. Позовите сами.

– Ну ладно. Это я тебе припомню! Попросишь чего-нибудь и ты! Увидишь, какой афронт от меня получишь, – упрекает мать. – Делать нечего, я сама крикну. Прасковья!

Прасковья! – кричит она.

Дрябло и глухо звучит ее голос и походит как бы на стон. Прибегает горничная Прасковья:

– Чего вам?

– Позови разносчика с английским печеньем.

– Да где же он?

– Сейчас тут был у калитки. Выбеги-ка на улицу да посмотри.

– А коли у калитки был, так отчего ж вы сами-то не крикнули?

– Да нам лень. Видишь, жара какая.

Горничная бежит на улицу и через несколько времени возвращается.

– Никакого разносчика там и нет, – говорит она. – Верно, ушел.

– Ну, вот и прозевали! А все через вас, маменька! – замечает дочь. – Я бы и сама печенья-то погрызла.

– Так отчего ж ты не крикнула его?

– А отчего вы не крикнули?

Начинается перебранка.