Текст книги "Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея"

Глава XXXVII
Занавес приподнимается

Лавр Петрович Хрустальников остановился перед Стукиным и вперил в него строгий взор.

– Скажи мне, пожалуйста, Стукин… Но только говори правду… – начал он.

– Зачем же я вам лгать-то буду, Лавр Петрович?

– Молчи. Не перебивай меня. Итак, скажи мне откровенно, по чистой совести… Как мне на тебя смотреть: как на набитого дурака или как на самую тонкую бестию?

Стукин не ожидал этого вопроса и несколько смутился, однако же отвечал:

– Ах, вы вот насчет чего! Какой же я дурак, Лавр Петрович?..

– Ну так тонкая бестия.

– И тонкой бестией никогда не бывал, а так себе человек, как все люди, и… А только к чему вы это говорите, Лавр Петрович?

– А вот к чему. Сейчас, за четверть часа до твоего прихода, был у меня Угоднов и рассказывал про тебя ужасные вещи. Рассказывал, что будто ты разглашаешь по конторе, что в кассе нашего банка не хватает более полумиллиона денег.

– Ах ты господи! Да ведь сам же Угоднов и рассказал мне об этом! – воскликнул Стукин. – Я даже и не знал бы этого, да Угоднов и Фрош мне в пьяном виде разболтали. Ну скажите на милость, какая сплетня!

Хрустальников развел руками.

– После этого я уж не знаю, кому мне верить. А Угоднов сказал мне, что ты ему сообщил об этом, – пробормотал он. – Путают меня, совсем путают! Ну где тут искать правды? Вот наказанье-то! Да после этого жить нельзя… Ах, если бы только не женщины, не мое поклонение женской красоте, я давно бы покончил с собой! Только женщины и услаждают мой жизненный путь.

– Я не понимаю, отчего вы, Лавр Петрович, так горячитесь. Успокойтесь.

– Как мне тут успокоиться, коли один бегает по конторе и рассказывает, что в кассе недочет, другой бегает и говорит, что в кассе растрата!

– Да ведь мы это между собой…

– И между собой об этом разговаривать не следует. Об этом надо не только молчать, но даже и не думать. Какая такая растрата, какой такой недочет?

– Да ведь недочет-с есть.

– А где его нет? Какой банк теперь существует без недочета? Да это и не недочет, это просто… – Хрустальников замялся, стал подбирать слово, не нашел его и продолжал: – У хлеба, само собой, не без крох, но все это должно быть шито и крыто… Никто об этом не должен знать… Даже кто и знает, и тот должен сам себе не верить.

– Успокойтесь, Лавр Петрович, я ничего не знаю и ничему не верю.

– А как же ты у кассира Ивана Ивановича хочешь просить двести рублей в месяц за сохранение тайны о растрате?.. Тьфу ты, пропасть! Что я… растрата… Растраты нет, говорю тебе, что нет ее, а просто у хлеба не без крох…

– Позвольте, Лавр Петрович, я еще только хочу просить у кассира, а уж Угоднов и Фрош берут с него по двести рублей за молчок.

– Это они не за молчок берут, а в счет жалованья, в счет будущей награды.

– Берут, а расписок не выдают.

– Молчи. Перед кем может быть тут молчок? Перед кем? О том, что кой-каких крох недостает в кассе, я знаю, директор Киршвассер знает, управляющий банком тоже знает.

– А третий директор, Лавр Петрович?

– Что такое третий директор? Третий директор у нас – ничто, нуль. Мы его сами сочинили. Он только благодаря нам и сидит на директорском кресле. У него и акций-то банка не было, чтобы в директоры попасть, но мы ему их дали.

– Это у князя-то Перелесского?

– Да, у князя Перелесского. Мы его только потому выбрали, что он князь, человек с кой-какими связями, с известной фамилией. Он был в долгу как в шелку, да и по сю пору то же самое. Он только нами и дышит. Мы его зачем взяли? Затем, чтоб был, вот пристегнут князь к правлению, потому с князем все-таки лучше. Понимаешь?

Стукин почесал переносье.

– Понимаю, Лавр Петрович… Теперь понял-с, – отвечал он и прибавил: – Однако все-таки позвольте и мне с кассира Ивана Иваныча брать в месяц по двести рублей в счет жалованья и в счет будущих наград.

Хрустальников опять вскочил с места.

– Нет, ты не дурак! – воскликнул он. – Ты тонкая бестия, ты такая же тонкая бестия, как Фрош и как Угоднов. Это, впрочем, даже лучше. Хорошо. Бери у кассира по двести рублей. Делать нечего. Бери… Но если ты будешь брать, то ты должен душу свою полагать за нас во время выборов.

– Да я и то буду полагать, Лавр Петрович.

– Обещаешься полагать душу, а сам на первых же порах заносишься и не хочешь вербовать трубочистов для нашей партии подставных акционеров.

– Навербую, навербую, Лавр Петрович… Завтра же начну действовать. Вот только одного я не знаю-с… Ведь тут понадобятся расходы, а я, признаться сказать, вчера сильно поиздержался на обед.

– Да ведь двести-то рублей ты получишь с кассира.

– То само собой, Лавр Петрович, а это совсем другое дело. Вы знаете, какие отчаянные пьяницы эти шведы-трубочисты! Повести каждого из них в трактир, так сколько они выпьют! Я видел, как шведы пьют. Страшно даже.

– Ах, какой ты корыстный мужичонка! Вот корыстный-то! Ну да ладно… Ты мне потом представишь счет, что будет стоить угощение трубочистов, и я тебе заплачу. Да вот что… Не можешь ли ты предоставить кого-нибудь еще, кроме трубочистов? – спросил Хрустальников.

– Право, уж не знаю, Лавр Петрович…

– Я слышал, что среди мелких гаваньских домовладельцев есть специально такая партия, которая очень стройно и дружно действует вообще на всех выборах, куда ее приглашают. Там, говорят, даже и коноводы есть.

– Можно разузнать, Лавр Петрович… У моей сестры-вдовы есть деверь, и этот деверь имеет дом в Галерной гавани. Человек он ходовой, так вот я съезжу к нему и расспрошу.

– Съезди, пожалуйста, и порасспроси. Можешь даже завтра утром на моей лошади ехать. – Хрустальников помолчал и продолжал: – Да, Стукин, не скрою от тебя, что если теперешнее правление и теперешний ревизионный комитет не будут выбраны вновь, то всем нам придется плохо. Новый ревизионный комитет может черт знает какой кавардак поднять. И ведь то обидно, что из-за пустяков… Растраты в кассе нет, все суммы разнесены в книгах по статьям, но ведь ты сам знаешь, что ко всему можно придраться. Ну, может быть, там какие-нибудь триста тысяч и не в порядке разнесены по книгам… Об этом я не спорю.

– Я слышал, Лавр Петрович, что больше полумиллиона…

– Молчи!

Хрустальников затрясся и сжал кулаки.

В дверях стоял лакей и докладывал:

– Еликанида Андреевна Битюгов а.

– Проси, проси… – заговорил Хрустальников, переменив тон, и прошептал: – Ах, Елочка, Елочка! Спасибо, что вспомнила. Хоть она развеет мои мрачные мысли. Ну, Стукин, пошел домой, и завтра чтоб ехать в Гавань, – обратился он к Стукину.

– Утром в Гавань, а вечером с трубочистами буду разговаривать, – отвечал тот и юркнул за дверь.

Глава XXXVIII
Визит Елочки

Перед Хрустальниковым стояла Еликанида Андреевна Битюгова, полненькая, стройная, цветущая здоровьем, вся в кружевах и фалборках.

– Елочка! Елочка! Добрая и милая Елочка! Ах, как я рад, что ты приехала ко мне! – бросился к ней Хрустальников. – Прости, что я принимаю тебя в этом домашнем костюме. Я болен, хандрю, расстроен, озабочен делами… Ты явилась ко мне доброй феей-утешительницей среди моих страданий и прозы жизни. Дай я тебя поцелую… Поцелую поцелуем благодарности.

– Позвольте… Дайте же хоть шляпку-то снять… Что вы хватаете за голову! Шляпку только что вчера купила, а вы измять хотите, – отпихнула его от себя Еликанида Андреевна.

– Друг мой, что шляпка в сравнении с моими страданиями и теми заботами, которые обуревают меня! Садись вот тут на диванчик, раскинься, поджимай под себя ножки; ты ведь любишь поджавши ножки сидеть.

Еликанида Андреевна сняла с себя шляпку и сказала:

– Ну, вот теперь здравствуйте…

Хрустальников обнял ее и поцеловал в щечки, в лоб… Она слегка отвертывалась.

– Садись же, друг мой… – повторил он.

– Дайте мне походить и посмотреть ваш кабинет, я так давно не была у вас, – сказала она, подошла к этажерке и стала рассматривать разные безделушки. – Ах, какая лягушка! Это из малахита? Подарите мне эту лягушку.

– Возьми, божество мое… Только что же ты не присядешь? Ты как ко мне приехать-то надумала?

– Я насчет делов…

– Брось, прелесть моя… Дела к тебе совсем не идут. Ты такой душистый цветок, такой порхающий легкокрылый мотылек, что какие бы то ни было дела не должны составлять твоего удела. Они только заглушат твой аромат, испортят твою грациозную веселость…

– Пошли-поехали!.. Так лягушку-то дарите?

– Бери, бери, фея моя…

– Ну, мерси… Я ужасно люблю всех этих разных насекомых. У меня есть серебряная змея. И даже шевелится эта змея. Недавно Проглотов подарил мне бронзовую крокодилку. Голова этой крокодилки поднимается, там на манер ящика устроено, и туда я кладу свои кольца и серьги. А лягушки у меня нет. Можно и этого петуха взять?

– Бери и петуха, только не говори о делах. От дел ты теряешь свой букет.

– Ах, боже мой! Да ежели я только по своим собственным делам к вам и приехала! – топнула ножкой Еликанида Андреевна. – Узнала от Карла Богданыча, что вы больны и сидите дома, и приехала поговорить.

– От нашего старшего бухгалтера? Где ты его видела?

– Он сейчас был у меня. Вот он не вам чета. Он приехал и привез мне золотой гвоздь в виде брошки. Никогда без подарка не приезжает. Видите, какой гвоздь… я его буду теперь каждый день носить, – показала Еликанида Андреевна Хрустальникову брошку, заткнутую у нее на груди, подсела к нему и, приблизив свою грудь к его лицу, прибавила: – Смотрите и казнитесь… Жадный! Что это вы надулись? Уж не ревновать ли меня к Карлу Богданычу вздумали? Пожалуйста, пожалуйста… Вы на себя-то прежде посмотрите… Сами как султан турецкий живете, да ведь я вам ничего не говорю. Вы думаете, я не знаю? Я все знаю. Вы отчего сегодня больны? Оттого, что вы вчера всю ночь с цыганками хороводились. Мне ведь Карл Богданыч все рассказал.

Хрустальников покачал головой:

– Ах, Елочка, Елочка! Да разве можно к цыганкам ревновать? – сказал он. – Ну что такое цыганки? Ты знаешь, какой строгий присмотр за цыганками со стороны хора. Да, мы вчера немного чересчур покутили. А все Стукин… Помнишь, эта козявка, у которого нос-то утюгом и вихор на голове торчком, как у клоуна? Так вот я ему дал место инспектора, и он спрыскивал это место. Сначала он устроил обед у Бореля, а потом уж мы и разыгрались, попали на Черную речку, в ресторан.

– Слышала, слышала, все слышала.

– Ах, Елочка! Как я жалел, что тебя с нами не было! Ты бы оживила наш обед. То есть обед и так был оживлен, но не было на нем, так сказать, душистого женского цветка. Обед без женщин – ведь это… Ну, как тебе сказать… Ведь это… Ну да ты понимаешь. Мы пили за твое здоровье.

– Знаю, – перебила Еликанида Андреевна. – Пили за мое здоровье и за здоровье той мерзавки, которая, помните, ворвалась к нам в «Аркадии» в кабинет и устроила мне целый скандал.

– Друг мой, да ведь это невеста Стукина, невеста этого носа утюгом, Матильда. Нос утюгом давал нам обед, так как же мне не пить за здоровье его невесты Матильды?

– Подите вы! Я очень хорошо понимаю, какая она его невеста и какой он жених. Он просто сбоку припека. И жених, и муж ее – это все вы.

Хрустальников вздохнул:

– Ах, друг мой! Было да прошло! Не кори меня, не кори… Затем выдаю ее замуж, что покончил с ней.

– Когда же вы меня выдадите замуж? – спросила Еликанида Андреевна.

– Когда вздумаю покончить с тобой, тогда и тебя выдам замуж.

– Смотрите… Я меньше как за графа или за генерала и выходить не хочу. Да что, в самом деле! Сколько наших балетных за генералов замуж повышло…

– Найдем и графа. Нынче и графы такие есть, что за десять тысяч в лучшем виде готовы жениться.

– Да я за прощелыжного-то не хочу, – отвечала она и продолжала: – Ну-с, потом вы пили за здоровье актрисы Крендельковой.

– Ты о Крендельковой не говори. Это святая женщина, – перебил ее Хрустальников. – Я знаю одного человека, который ей предлагал пятьсот рублей в месяц, великолепную квартиру, экипаж – и она отринула его предложение.

Еликанида Андреевна весело захохотала.

– Уж не вы ли это? – спросила она сквозь смех. – А вы попробуйте и предложите вашей Крендельковой семьсот рублей в месяц, так, может быть, и вся святость ее разлетится. Что нынче значат пятьсот рублей в месяц? Ах да… Что же я о деле-то хотела… – вспомнила она.

– Душечка, не говори о делах… – еще раз перебил ее Хрустальников.

– Ах, боже мой! Да не могу же я, если это меня самой касается. Вот что, папашка, – начала она, подсаживаясь ближе к Хрустальникову и кладя на его плечо руку. – Я слышала, что ваш банк-то тоже хлябает.

Хрустальников вздрогнул и отшатнулся.

– То есть как – хлябает?

– Да так, шатается. Чего ты испугался? Что же тут удивительного, что банк шатается! Говорят, что у вас в кассе уж миллиона рублей не хватает.

– Кто это тебе сказал?

– Да все говорят. На прошлой неделе старик Огрызков угощал меня обедом у Донона, так и он рассказывал.

Хрустальников схватился за голову.

– Успокойся, успокойся, папка, Огрызков не меня одну угощал обедом, – прибавила Еликанида Андреевна. – С нами была и Феничка Ландваген, и Маша Перехрамова, и прежняя его любовь, старая выдра Матрена Ивановна Колокольникова.

– Тебе, верно, наш бухгалтер об этом проврался? – строго спросил Хрустальников.

Еликанида Андреевна улыбнулась.

– Говорил и бухгалтер, – отвечала она. – А только ты, пожалуйста, не ругай его, папка. Даже и не показывай вида, что ты знаешь, что Карл Богданыч сказал мне об этом. Он сегодня обедал у меня, выпил лишнее – вот и сказал. Да и что тут такого, что банк шатается? С каждым банком может это случиться.

– Да ведь это вздор!

– Какой же вздор, если мне это и князь Тунгусцев говорил! Князь Тунгусцев мне даже говорил, что двух миллионов у вас не хватает.

Хрустальников вскочил с дивана и заходил по комнате, заложа руки за спину.

– Ах, какая сплетня, какая страшная сплетня!

– Да чего ты убиваешься-то, папка? Ну стоит ли? Ну поди, садись сюда… Ну полно… Экая важность, что не хватает одного миллиона? В других банках бывало, что и пяти миллионов не хватало. Да я не к тому… А вот к чему… Садись… – Она поймала его за полу халата, притянула к дивану и посадила с собой рядом. – Я вот к чему, папка… – продолжала она. – Ты дай и мне как-нибудь попользоваться. Дай хоть тысяч пятнадцать взять… Что ж, ведь уж теперь все равно, заодно уж…

Хрустальников разинул рот от удивления.

– Тебя это, верно, твоя маменька научила? – спросил он.

– Нет. Что мне маменька?.. Маменьку я уж с неделю как отослала обратно в Царское Село. Пусть там живет. Надоела она мне. Как гости, лезет сейчас к ним, рассказывает о том, что она отставная истопница, и по своим паточницким привычкам выпрашивает себе подарки. Тут как-то генерал Коромыслов приезжает ко мне в первый раз, приезжает знакомиться, а она сейчас к нему, попросила посмотреть его кольцо с бирюзой, взяла и не отдала. «Дареного, – говорит, – назад не берут». Ну, генерал обиделся и уж больше ко мне не приехал. Ах да… Так послушайте, Лавр Петрович, дайте же мне от вашего банка хоть пятнадцатью тысчонками попользоваться.

Хрустальников был совсем растерявшись.

– Что ты говоришь, Матильдочка… Тьфу, что я… – спутался он. – Что ты говоришь, Елочка! Брось… Да разве это можно?

– А отчего же нельзя? Лопнет ваш банк, все вы прогорите, а я с чем останусь?

– Вздор, не лопнет он, никогда не лопнет. До лопанья ему еще так далеко, как тебе до старости. Я вот что… Прошу тебя об этом не болтать.

Еликанида Андреевна обняла Хрустальникова и заговорила:

– Болтать я не буду, а только дай мне, папка, попользоваться, дай хоть десять тысяч взять. Ну, вели хоть пять тысяч под залог чего-нибудь мне выдать. Ведь я люблю тебя… Люблю старенького… – нежничала она. – И наконец, ведь это я на ребенка прошу, папка. Ведь я мать твоего будущего ребенка.

– Елочка! Елочка! Тебя кто-нибудь научил всему этому! – воскликнул Хрустальников.

– Кто меня может научить? – отвечала она. – Когда другие банки лопались, я тоже так делала и мне давали попользоваться. Ты не сердись, папка, тогда я еще не была с тобой знакома. Перед тем как лопнуть Приморскому банку, ко мне ездил кассир Франц Карлыч Ситуаен, так он сам даже сказал мне, что вот так и так, на днях, говорит, мы капут, так не хотите ли, Еликанида Андреевна, попользоваться. И сам мне привез три тысячи. То есть он там купил какие-то акции на мое имя, заложил их, а мне три тысячи привез. Когда лопнул Оглоблинский банк…

– Что ты мне говоришь, Елочка! Что ты мне говоришь! – восклицал Хрустальников. – Лучше уж я тебе из своих денег дам две тысячи на ребенка.

– Зачем же из своих тебе давать, если ты можешь из банковских?

– Молчи, молчи и не говори об этом. Ты меня совсем расстроила.

– Какой ты, папка, несговорчивый! А я к тебе ужинать приехала. Можно?

– Не только можно, но я даже в восторге.

Хрустальников чмокнул Еликаниду Андреевну в губы, встал и позвонил в колокольчик. Вошел лакей.

– Ужин накрой на два прибора, согрей лафит, заморозь бутылку шампанского, пошли к Соловьеву за фруктами, и никого ко мне не принимать! – отдал приказ Хрустальников.

Глава XXXIX
Жених и невеста

– Здравствуйте, всемилейшая и вседобрейшая Матильда Николаевна! Все ли в добром здравии, неоцененная моя прелесть? Позвольте вашу ручку поцеловать.

С такими словами вошел в будуарчик Матильды Николаевны Стукин. Матильда Николаевна, сидевшая на козеточке и читавшая при свете лампы книгу, ударила его книгой по протянутой руке, вскинула на него глаза и насмешливо отвечала:

– Здравствуйте, всепротивнейший и вседряннейший мосье Стукин.

– Хи-хи-хи… Как вы своего жениха встречаете, ангел мой! – захихикал он.

– Какой вы жених! Вы дрянь, мерзость…

– Вот уж этого от вас не ожидал! Позвольте… за что же это?

– За ваши подлости. Послушайте… Что вы со мной делаете? До какого момента вы хотите дотянуть нашу свадьбу? Поймите вы, что мне нужно, нужно выйти замуж. Нужно выйти как можно скорей, а вы все тянете и тянете! Посмотрите, уж я на что похожа! Ведь я бочка, совсем бочка.

– Ах, вы вот насчет чего! Через две недели мы будем муж и жена.

– Про эти две недели я уже слышу три месяца. Да и Лавр Петрович какой чудак! Прямо бы сказал: или завтра женись, или пошел ко всем чертям из конторы.

– Что ж, я и пойду. Кой-какие крохи у меня есть теперь прикарманены, так с меня и довольно. Всего не выберешь… – отвечал Стукин, садясь около нее на табурет и глубоко вздыхая. – А я, Матильда Николаевна, хочу жениться на вас не из-за протекции господина Хрустальникова, а из личного моего к вам расположения, из-за того, что вы женщина-то уж очень хорошая. Не верите?

– Вам поверить, так трех дней не проживешь, – улыбнулась Матильда Николаевна.

– Право, я в вас влюблен, Матильда Николаевна.

– И вы это смеете говорить!

– Если между нами, глаз на глаз, то смею-с, – торжественно произнес Стукин. – Что мне теперь Лавр Петрович? Звук пустой.

– То есть… как это? – удивилась Матильда Николаевна.

– Очень просто. Позвольте вашу ручку поцеловать в знак примирения и дайте слово, что все, что я буду говорить вам, вы не передадите Лавру Петровичу, тогда я вам и объясню, почему Лавр Петрович для меня теперь особенной важности не составляет.

Матильда Николаевна подозрительно посмотрела на Стукина, однако протянула ему руку.

– Извольте… Но только дивлюсь я на вас, подлая душонка, – сказала она.

– Ну зачем такие слова, Матильда Николаевна, зачем? – отвечал Стукин, целуя руку Матильды Николаевны. – Моя душа отнюдь не подлее вашей и действует в одном с вами направлении. Вы держитесь за Хрустальникова, потому что знаете, что он богат и властен, и я пока держусь за него потому же самому.

– Не разглагольствуйте, не разглагольствуйте. Ближе к делу… Конечно же, у вас подлая душонка! – возвысила голос Матильда Николаевна.

– Ну хорошо-с, хорошо-с… Даме уступаю. Не горячитесь только, пожалуйста. В вашем положении это вредно. Долго ли до греха! Как хотите, так про мою душу и думайте. Ваша воля. А слово-то мне дайте, что все, что я буду вам рассказывать, останется между нами.

– Ну хорошо, даю…

– Нет, вы побожитесь…

– Ах, боже мой! Сами же вы говорите, что Хрустальникова теперь в грош не ставите, а между тем принимаете такие предосторожности, чтоб он не узнал.

– Зачем же враждебно становиться против человека, если он до поры до времени и при известном умении еще очень и очень нужный человек. Нет, вы все-таки побожитесь.

– Что за таинственность! – с неудовольствием отвечала Матильда Николаевна, однако все-таки побожилась.

Стукин закурил папиросу и начал:

– Знаете ли вы, Матильда Николаевна, что Лавр Петрович не сегодня, так завтра может из правления нашего банка тю-тю? – спросил он.

– Не понимаю, – отрицательно покачала головой Матильда Николаевна.

– Через месяц у нас выборы в директора, и Лавра Петровича могут прокатить на вороных и по шапке… – пояснил Стукин.

– Да ведь это и каждого могут прокатить на вороных на баллотировке. А только зачем его будут прокатывать? Его любят. Он шесть лет сидит директором.

– Любили-с… А теперь возненавидели. Кое-что узнали и возненавидели. Конечно, мы выдвигаем за него целую армию подставных акционеров, но и противная партия не дремлет и тоже выдвигает армию. Все говорят у нас, что Хрустальникову не пройти на баллотировке.

– Ну а мне-то что? – спросила Матильда Николаевна.

– Как что? Был директором и вдруг ссажен с кресла.

– Он богатый человек, для него это ничего не значит. Жила я с ним и тогда, когда он еще не был у вас директором.

– Позвольте-с… Когда не был еще директором, то это дело другое, а теперь – когда ссадят его из директоров, так ведь дела-то надо сдавать новым директорам. И дела, и кассу.

– И сдаст.

– А если в кассе-то недочет? Если деньги-то порастрачены? Ведь тогда с него потянут.

– Что вы врете! – вспыхнула Матильда Николаевна.

– Ах ты господи! Да у нас вся контора об этом говорит. Все, все…

– Велик недочет?

– Одни говорят – полмиллиона, другие говорят – миллион, третьи – два миллиона.

– Боже милостивый! – вздохнула Матильда Николаевна, широко открыв глаза, но тотчас прибавила: – Впрочем, ведь за кассу кассир отвечает.

– Кассир кассиром, а директор директором. Кроме того, у кассира имеются записки Хрустальникова, из коих явствует, что Хрустальников брал из кассы деньги на свои нужды. У кассира, говорят, таких записок тысяч на полтораста.

– Бедный Лавр Петрович! Но позвольте, может быть, дело как-нибудь и обойдется?

– Конечно, мы его всячески спасать будем, потому он для всех нас человек нужный; но, Матильда Николаевна, мы его будем спасать, а надо подумать, чтобы нам и самим спастись. И мне, и вам. А то при чем же мы-то останемся, если Лавра Петровича из директоров ссадят да на подсудимую скамейку пересадят?

– Будто уж в таком положении дело?

– Не выберут его, так именно в таком. Вот потому-то нам и нужно скорей спасаться.

– Как спасаться-то? – возвысила голос Матильда Николаевна. – Вы все толкуете: «спасаться», «спасаться»! А как – ничего не говорите.

Стукин сделал маленькую паузу и отвечал:

– Надо потрошить банк, пока Хрустальников еще в силе и сидит директором. Потрошить как можно скорее.

– Кассу ломать вы мне предлагаете, что ли?

– Зачем ломать-с? Мы не воры. Пусть нам другие кассу отворят и дадут из нее по хорошему куску. Да-с, Матильда Николаевна, об этом надо подумать да и подумать.

– Как я могу думать, если я ничего этого не знаю и не понимаю!

– В таком случае слушайтесь меня, затем я сегодня сюда и пришел. Плана тут никакого не надо. Как мы в прошлый раз взяли с вами ссуду из кассы в четыре тысячи рублей под залог стоящих еле-еле тысячу рублей акций горных заводов, так мы и теперь сделаем, но только уж надо сумму-то поокруглить.

– Но ведь Лавр Петрович может и не дозволить.

– Приставайте к нему, теребите его, терзайте его, умоляйте. Я со своей стороны буду делать то же самое. Теперь я для него нужный человек, я ему подбираю партию трубочистов в подставные акционеры, для выборов.

– Как это так – трубочистов? – улыбнулась Матильда Николаевна.

– Да так-с. Всех теперь вербуем в акционеры. Нет ли у вас подходящих надежных знакомых, так и их завербуем. У вас актеров много знакомых, два юнкера… Давайте и их, и их акционерами сделаем, и их на баллотировку попросим. Надо спасать Лавра Петровича, но и самим надо спасаться. Все деньги, какие у вас, Матильда Николаевна, есть, надо теперь пустить в оборот. Надо купить каких-нибудь плохоньких акций. Я уж предлагаю вам свои услуги и куплю. Мало того, надо вам заложить все ваши бриллианты и на вырученные деньги тоже купить акций. Боровичской дороги там, что ли, но только самых плохоньких. Купить и просить Лавра Петровича, чтоб он вам позволил их заложить в банк по номинальной цене. Я со своей стороны тоже буду его просить. А потом поделимся пополам.

Матильда Николаевна вздохнула и покачала головой.

– Что вы вздыхаете? – продолжал Стукин. – Ведь уже Лавра Петровича теперь жалеть нечего, теперь ему все равно. Не выберут его директором – одно к одному, семь бед – один ответ.

– А если выберут? – спросила она.

– А если выберут, так тогда опять на три года все шито и крыто будет. Конечно же, вся наша контора будет изо всех сил стараться, чтоб он был выбран. Он слетит из директоров – слетим и мы все, его протеже. Так как же, Матильда Николаевна? – спросил Стукин.

Матильда Николаевна подумала.

– Покупайте акций, я вам дам денег, – сказала она.

– А сами будете просить Лавра Петровича и употребите все ваше влияние?

– Буду просить.

– А потом поделитесь со мной пополам?

– Поделюсь.

– Голубушка! – кинулся к ней Стукин и стал целовать ее руки.

– Позвольте, позвольте… Ну а когда же свадьба?

Стукин выпрямился и торжественно произнес:

– Завтра я покупаю акции, вечером привожу к вам Лавра Петровича для выматывания у него разрешения насчет ссуды, послезавтра закладываю эти акции в банке, вечером делюсь с вами, еду на пять дней в командировку, возвращаюсь – ив какой вам угодно день, по вашему назначению, торжественно веду вас к брачному алтарю.

Матильда Николаевна погрозила ему пальцем и сказала:

– Ах, Стукин, какие у вас глаза хитрые и скверные!

– Голубушка! Зачем так? Зачем? Лучше вы винцом угостите, и мы выпьем за успех дела, – отвечал Стукин.

– Даша! Принеси сюда бутылочку мадеры и две рюмки!

– Только, Матильда Николаевна, велите хорошей мадеры подать. С тех пор как я сделался инспектором, я плохого вина совсем не пью.

– Принеси, Даша, той мадеры, что Лавр Петрович пьет.

Через пять минут Стукин и Матильда Николаевна чокнулись рюмками и пили за успех дела.