Текст книги "Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея"

– Докажу, Матильда Николаевна, докажу, голубушка, что я честный человек, – отвечал Стукин, освобождал свои руки и пятился из будуара.

– Завтрак подан, – доложила горничная.

– Ну, пойдемте в столовую, вы мне там выдадите расписку, – сказала Матильда Николаевна.

– Я забыл, Матильда Николаевна, я не могу теперь завтракать. Мне нужно спешить по делу. Меня судебный следователь вызвал.

– Судебный следователь вызвал в четыре часа, сами же вы об этом мне сказали, а теперь только час…

– В четыре часа это прокурор меня вызывает, а теперь следователь… К следователю нужно, – путался Стукин.

– Стало быть, вы все-таки уходите?

– Ухожу, голубушка, ухожу. Я лучше вечерком забегу. А теперь мне надо…

– Что ж это такое?! – всплеснула руками Матильда Николаевна, заплакала и опустилась на диван.

Стукин взял шляпу и тихо, на цыпочках вышел в прихожую и уехал от Матильды Николаевны.

Глава LX
Эйхенберг у Хрустальникова

Часу в одиннадцатом утра, когда еще Хрустальников только встал с постели и пил у себя в кабинете утренний кофе, лакей подал ему визитную карточку Эйхенберга.

– Желают вас видеть, – доложил лакей.

Хрустальников пришел в недоумение от такого визита. Сначала он хотел не принять Эйхенберга, потер себе лоб, переносицу, даже встал с места и прошелся по кабинету, соображая по поводу этого обстоятельства, но любопытство узнать, какое до него Эйхенберг может иметь дело, взяло верх над ним. Лакей стоял в дверях и дожидался ответа.

– Прикажете принять? – спросил он.

– Проси. Или нет… Дай мне прежде сюртук.

Хрустальников сбросил с себя халат и надел сюртук. Через минуту стоял перед ним, изгибаясь в три погибели, частный поверенный и правая рука банкира Лисабончика – Эйхенберг. Он был, как и всегда, прилизан, словно его корова вылизала языком, как и всегда, во фраке, как и всегда, с портфелем под мышкой.

– Добрейший Лавр Петрович, вас, должно быть, очень удивляет мой дерзкий визит, – начал он, – скажу более, визит невозможный, так как вы до сих пор изволили видеть меня во главе враждебной вам оппозиционной партии. Я и вы – мы составляли из себя антагонизм, мы были, так сказать, два полюса, мы были зенит и надир, но обстоятельства переменились.

Хрустальников стоял перед Эйхенбергом и кусал губы. Эйхенберг продолжал:

– Прежде всего, прошу верить мне, что я являюсь с дружественными намерениями. Обстоятельства дела открыли мне глаза, и я теперь вижу… Я много вижу… Вы мне и прежде казались симпатичным… Что мне, прежде всего, в вас нравилось – это ваша… я не знаю, как выразиться… Ваша барственность, ваше уменье жить. Впрочем, это все в скобках, это не идет к делу, сущность же моего визита я сейчас буду иметь честь вам изложить.

Хрустальников сделал жест рукой, приглашая Эйхенберга садиться, и сам сел.

– Прежде всего, уважаемый Лавр Петрович, мы не будем двуличны, не будем говорить комплиментов и не будем стараться скрывать от себя настоящее положение вещей. Операции банка приостановлены, идет следствие, естественное дело, что будет суд, что и вы будете привлечены к суду в качестве обвиняемого. Это предписывает прокуратуре закон, это… Одним словом, я пришел предложить вам свою защиту на суде.

– Позвольте, но ведь вы… – начал было Хрустальников, не кончил и разинул рот от удивления.

– Сейчас-с… – подхватил Эйхенберг. – Я теперь не состою в составе присяжных поверенных, но закон не запрещает мне взять на себя защиту лица, обвиняемого в уголовном преступлении. Что же касается до моей практики, то, если вы припомните, в былое время моя практика при защите уголовных дел отличалась плодотворным результатом. Там, где я не мог добиться оправдания для моих клиентов, я добивался снисхождения, я действовал на нервы судей и присяжных заседателей и смягчал наказание. Вспомните дело игумена Паисия, вспомните дело растраты членом земской управы Иволгиным общественных денег, вспомните страшное обвинение, возведенное на одного отца семейства, на одного чистокровного барина, в покупке и насилии над десятилетней девочкой. Я стоял во главе защиты этих дел, в трех интендантских процессах я также набил себе руку, хотя здесь следовало бы выразиться: набил себе язык. Хе-хе-хе… – Эйхенберг слегка захихикал и прибавил: – Ну-с… Одним словом, я предлагаю себя в ваши защитники, если вы еще не успели избрать себе такового; если же у вас уже есть защитник, то советую вам взять меня вторым.

Водворилась пауза. Хрустальников смотрел на Эйхенберга и ответил не вдруг.

– Вот видите ли, – сказал он, – сегодня я не могу вам ответить ни да, ни нет… Я должен подумать об этом. Но скажите, пожалуйста, как же вы с господином Лисабончиком? Ведь вы у него состоите юрисконсультом, и кроме того…

– Что Лисабончик! Я жестоко ошибся в этом человеке и, кажется, на днях прерву с ним всякие связи, – перебил его Эйхенберг. – Вообразите, какую он со мной сыграл штуку! Вы, Лавр Петрович, сами человек трудящийся и очень хорошо понимаете, что всякий труд, всякие хлопоты должны быть оплачиваемы. Я ему организовал партию при банковых выборах, стал во главе этой партии, работал неустанно более шести недель, ездил по городу, мыкался, только благодаря мне Лисабончик и был выбран в директоры – и что же вы думаете? Он мне не заплатил ни одной копейки. Ни одной копейки, – повторил Эйхенберг и прищелкнул языком. – Нет, каково вам это покажется? Ведь уж это значит – совсем подлец.

Хрустальников молча покачал головой и спросил:

– А разве вы с него документа не взяли?

– В том-то и дело, что нет. Глуп был и не взял. Но ведь я думал, что он, как честный еврей… Я думал… Помилуйте, ведь я массу дел ему делал и всегда получал. Я заведываю у него и некоторыми делами. На этот счет есть одна прекрасная наша русская пословица, как нельзя более подходящая к этому подлецу: «Тонет, так топор сулит, вытащат, так топорища жаль». – Эйхенберг сделал особенное ударение на словах «наша русская». – Да-c… уважаемый Лавр Петрович, ни копейки!.. – продолжал он. – И знаете, чем он отговаривается? Тем, что он хоть и выбран в директоры, но, по случаю краха банка, не сделался директором. Разве это отговорка? Ведь я все-таки трудился, работал, ездил. Я рассчитывал на большое вознаграждение, иначе бы я не взялся за дело организации партии. Я, должен вам объяснить, дешево вообще ни за что не беру, но если уже взялся за дело, то делаю его основательно. Это даже и не тайна, во сколько мы условились. Лисабончик обещал мне, если он будет выбран в директоры, три тысячи рублей и место управляющего банком. Три тысячи – это вознаграждение невелико, но я взялся за хлопоты из-за места управляющего. Теперь банк лопнул, на место управляющего я не могу рассчитывать, так отдай мне мои условленные три тысячи! А он ни копейки… «Я, – говорит, – хоть и выбран, но в должность директора не вступил, так за что же я буду платить деньги?» Каково вам это покажется! И денег я не получаю, и место управляющего мне улыбнулось, так что ж мне с Лисабончиком-то миндалиться! И наконец, не нравятся мне его отношения ко мне. Вообразите, как женатый человек, желающий скрыться от постороннего взора, желающий, чтоб все было шито и крыто, он избрал мою квартиру как место для своих оргий, для своих любовных свиданий, благо я человек холостой и бессемейный. Да ведь как! Без зазрения совести и когда ему вздумается является в мою квартиру, как в гостиницу. Сначала я терпел. Ну, думаю, человеку, обремененному массой дел, надо развлечься… Пускай… С женой он не ладит, жена у него – женщина сварливая… Пускай, думаю… Делал ему это снисхождение из расположения, как хорошему знакомому, так сказать, по-товарищески, но вижу, что он уже стал брать какой-то менторский тон. Приезжает с дамой и посылает меня в ресторан за ужином, в Милютины лавки за устрицами и за фруктами. Я, прежде всего, горд. Я дал ему заметить. И тут он понес мне то, что у меня даже уши стали вянуть. Он мне подарил за одно важное дело довольно роскошную обстановку квартиры, за дело подарил, то есть, иначе сказать, заплатил, и вдруг он стал утверждать, что он именно для своих-то любовных свиданий и заботился об обстановке моей квартиры. Ну как вы станете поступать с таким человеком? Разве можно с ним иметь дела? Я с Лисабончиком на днях прерываю всякие сношения. Довольно. – Эйхенберг помолчал и прибавил: – Так вот-с, уважаемый Лавр Петрович, цель моего сегодняшнего визита к вам. Подумайте о моей защите, и если вы мне желаете довериться, то я к вашим услугам. О вознаграждении, разумеется, поговорим потом. План защиты у меня уже готов. Вы ведь виновны в деле краха только в халатности, только в попущении, только в легком смотрении сквозь пальцы. Я вполне понимаю ваше положение… Вы барин, барин pur sang, bon vivant[5]5
  Чистокровный, весельчак (фр.).


[Закрыть]. Вы увлекаетесь жизнью, любите срывать цветы удовольствия, вы поклонник всего прекрасного, всего изящного, вы даже не делец, вы покровитель искусства – и вот это-то покровительство всему изящному, всему прекрасному и привело к тому, что вам было не до дел! Вы доверчивы, а люди воспользовались вашим безграничным доверием и злоупотребили им. Конечно, Лавр Петрович, един Бог без греха, но я на вас смотрю в деле краха банка больше как на жертву, чем на преступника. Вы поклонник чистой красоты. У вас сердце доброе, нежное… Вы любили много, и за это-то вам должно и проститься много.

Хрустальникову последняя тирада очень понравилась, и он даже заморгал глазами от умиления.

– Разумеется, мы все будем валить на сбежавшего кассира, если, бог даст, он не попадется в руки, – снова начал Эйхенберг. – Как вы думаете, ведь его не поймают?

– Ничего не могу сказать… – пожал плечами Хрустальников.

Эйхенберг понизил голос и спросил:

– Вы теперь ничего не знаете о месте его пребывания?

– Ничего.

– Говорите прямо, говорите прямо, если вам что известно. С адвокатом надо как с духовником… как на исповеди. Кроме того, ведь мы здесь говорим глаз на глаз.

– Ничего не знаю. Исчез и исчез… Ведь у него заграничный паспорт.

– И еще есть одно очень счастливое обстоятельство в деле, могущее подействовать на нервы присяжных и послужить вам если не для полного оправдания, то для смягчения кары. Я говорю о покушении на самоубийство князя Перелесского. Это покажет, что крах был так неожидан, что даже один из директоров…

– Ну, это-то я не думаю, чтоб могло к чему-нибудь послужить…

– Нет-с, послужит. Клянусь вам, послужит. Положим, это со стороны князя был вольт, но вольт очень ловкий, ставящий присяжных в недоумение относительно виновности директоров. Ну-с, за тем моя миссия и мой визит кончен. Вы подумайте об ответе, а мне позвольте вам откланяться и засвидетельствовать мое глубокое уважение к вам. Клянусь, вы и раньше мне были симпатичны, но теперь, когда я поближе вас узнал… Впрочем, что тут… Я уже решил, что не буду вам говорить ярких любезностей… Прощайте… До свидания… Надеюсь…

Эйхенберг не договорил и взялся за шляпу и за портфель. Хрустальников протянул ему руку.

– Я подумаю, – сказал он.

– Подумайте, достоуважаемый Лавр Петрович, и, как только вы решите в утвердительном смысле о деле защиты, сейчас мы уговоримся о моем вознаграждении и сделаем письменное условие. Еще раз мое почтение…

Эйхенберг раскланялся еще раз и, пятясь, вышел из кабинета.

Глава LXI
Стукин у Хрустальникова

Требование Стукина, чтобы Матильда Николаевна перевела на его имя свою квартиру или отдала ему на хранение дорогие вещи и серебро, а также разорванная им расписка, когда-то выданная им ей в получении от нее двенадцати тысяч и бриллиантов, набросили в глазах Матильды Николаевны окончательную тень на Стукина. Не оставалось и сомнения, что Стукин ее надувает. Она на другой же день жаловалась на него Хрустальникову. Хрустальников уже ранее предупреждал Матильду Николаевну, что расписка Стукина не имеет никакой ценности, но, когда узнал, что она даже уничтожена Стукиным, вспылил невозможно и тотчас же послал Стукину письмо с требованием явиться к нему в тот же день вечером для объяснений; но Стукин не явился. Наутро Хрустальников послал второе письмо с назначением часа, в который Стукин должен явиться к нему; но Стукин и на сей раз не соблаговолил пожаловать, хотя и прислал записку, что приедет завтра поутру, и действительно предстал наконец перед грозные очи Хрустальникова.

Хрустальников принял его у себя в кабинете, сидя в кресле, не подал ему даже руки, не пригласил садиться.

– Ты, кажется, почтеннейший, намерен сделаться червонным валетом, – начал он, нахмурив брови.

Стукин подбоченился, поднял голову и спросил:

– То есть как это?

– Очень просто. Ты напугал Матильду каким-то обыском судебного следователя, отобрал от нее деньги, бриллианты, выдал мазурническую расписку и, в довершение всего, отобрал и эту расписку и разорвал ее. Это называется мошенничеством, так поступают червонные валеты. Понял?

– Понял-с. Но только попрошу потише.

– Как потише?

– Очень просто-с. Прошу вас не горячиться, Лавр Петрович, а главное, не ругаться.

– Что?! – вспылил Хрустальников и поднялся с кресла.

– Ничего-с. Я только прошу, чтобы вы говорили учтиво, как я с вами разговариваю, – отвечал Стукин, попятившись.

– Да как ты смеешь! Мошенник ты эдакий!

– Как вы смеете, так и я смею.

– Молчать! Мошенник, мазурик, вор!

– Вы, верно, по себе изволите судить, Лавр Петрович, называя меня мошенником. Только уж ежели мне придется вас мошенничеством и воровством корить, так ведь очень надолго хватит таких комплиментов. Слепой кривому глаз колет…

Хрустальников даже затрясся.

– А! Так ты вот как!.. Ну и мерзавец же ты!.. – задыхаясь, проговорил он и, подойдя к столику, где стоял графин, начал пить воду. – Вот так подлец! Совсем подлец! – твердил он, делая глотки и останавливаясь. – И это ты, скотина, за все то, что я сделал для тебя! Ах ты, неблагодарная тварь!

– Позвольте-с… Вы ругательства бросьте и говорите толком, зачем вы меня призвали, – перебил его Стукин. – Если только для ругательств, так мне их слушать нечего да даже и времени нет, потому я покупаю себе дом на Петербургской стороне и еду давать задаток.

– Ты? Ты покупаешь дом? На наворованные деньги дом!

– Что ж из этого? Один на наворованные средства держит по три содержанки, другой – покупает дом. Да вовсе я и не на наворованные деньги, а на деньги, скопленные трудом…

– Как ты смеешь?! Молчи! Чтоб не было этих слов!

Хрустальников понизил тон.

– Вы замолчите, замолчу и я, – отвечал Стукин. – Довольно уж, Лавр Петрович, надо мной барина-то разыгрывать, будет-с. Побыл я вашим крепостным, шутом гороховым побыл, да уж пора и покончить. Да и вам пора честь знать.

– Ах, какая черная неблагодарность! – вздохнул Хрустальников и закрыл лицо руками. – Ты змея, ты совсем змея, – прибавил он, отнимая от лица руки. – Тебя вытащили из грязи, пригрели, а ты жалишь.

– Да ведь нужно вам было меня пригреть, а то бы иначе не пригрели.

– Ну, довольно.

– Да и я говорю, что уж довольно. Оставьте вашу змею, оставьте ваших мерзавцев, мошенников и мазуриков и говорите толком, зачем вы меня к себе призвали. Успокойтесь, ей-ей, нехорошо. Ведь лакеи ваши слышат, стало быть, свидетели есть. Раздразните вы меня, так ведь должен вам сказать, что и мировые судьи есть, а они за такие ругательства по головке не гладят.

– Вот как ты нынче! Вот ты какой! – воскликнул Хрустальников, сжимая в бессильной злобе свои кулаки.

– Пора, Лавр Петрович, пора уж быть таким. Ну-с, так что же вам угодно?

– Выдай сейчас на имя Матильды Николаевны формальную сохранную расписку, что ты взял у нее на хранение двенадцать тысяч рублей и шкатулку с такими-то и такими-то бриллиантами.

– А вы изволили видеть, что я брал у Матильды Николаевны деньги и бриллианты? – спросил Стукин. – Говорить-то ведь все можно.

– Как ты мне смеешь, подлец ты эдакий!

– Опять? Я позову лакея в свидетели и уйду, если вы не перестанете ругаться.

– Я сам своими глазами видел у Матильды Николаевны ту расписку, которую ты сначала выдал ей в получении от нее денег и бриллиантов, которые ты взял от нее. Я сам видел, а ты теперь отрекаешься. Ну, не мер…

– А я вам говорю, если уж на то пошло, что никакой я ей расписки не выдавал и никаких денег от нее не получал.

– И ты мне это говоришь в глаза? Прямо в глаза…

– Да-с, в глаза. У кого совесть чиста, тот всегда говорит в глаза.

Хрустальников совсем переменил тон и попробовал отнестись к Стукину с лаской. Он прошелся по комнате и потрепал его по плечу.

– Ну, полно, Стукин, не дурачься, не шути и выдай расписку.

– Да я и не шучу. Довольно уж шутов-то строить… – не сдавался Стукин.

– Ну, полно, брось. Положим, что ты жених Матильды, положим, что ты на ней женишься, положим, что муж и жена – одна сатана, и у них должно быть все общее, но все-таки ты выдай расписку… Во-первых, все люди смертны…

Стукин усмехнулся.

– Кто вам сказал, что я теперь жених Матильды Николаевны? Вы жестоко заблуждаетесь, – отвечал он. – Я был ее женихом, но теперь уж атанде, ма шер сестрица.

– Что? Ты уже отдумал жениться на Матильде?

– Само собой. Помилуйте, зачем же я буду жениться на чужой содержанке с чужим ребенком, если за меня выдадут скромную купеческую дочку с хорошим приданым? Я, Лавр Петрович, теперь вовсе не желаю быть подставным мужем содержанки, я имею намерение сочетаться узами законного брака для того, чтобы иметь покой и семейную обстановку, а вовсе не пресмыкающееся житье-бытье.

Хрустальников слушал и был нем, как рыба. Он ошалел, но вскоре пришел в себя и спросил:

– Ты от Матильды отказываешься?

– Да-c… Я давно уже собирался вам об этом сообщить, но вот с покупкой дома-то мне все некогда было. Я, Лавр Петрович, женюсь на дочери купца Бархатинова… Прекрасная девица… У них кабаки и постоялые дворы… Мелочные лавки есть. За невестой пятнадцать тысяч.

– Ну, мальчик! – всплеснул руками Хрустальников.

– Нельзя без этого, Лавр Петрович… – улыбнулся Стукин. – Надо и о себе подумать.

– Врешь! Я заставлю тебя жениться на Матильде! – стукнул Хрустальников кулаком по столу.

– Не горячитесь, не горячитесь… Как же это вы заставите?

– Если ты не женишься на Матильде, я покажу судебному следователю, что ты во время командировки твоей в Балабаев взял из балабаевского отделения нашего банка пять тысяч рублей и присвоил себе.

– Позвольте-с… А зачем же мне их давали? Я служащий с отчетом. Я взял их под расписку, на нужды правления, и представлю отчет, куда я употребил взятые деньги. Я давал от банка подарки властям, я устраивал нужным правлению лицам обеды…

– Все равно, я тебя запутаю в дело. Ты брал из кассы банка как из своего кармана. Ты брал под ничего не стоящие бумаги. Я все это покажу следователю.

– А вы зачем позволяли мне брать под ничего не стоящие бумаги?

– Молчи!

– Замолчите вы, замолчу и я. Нет, Лавр Петрович, советую вам меня не путать в дело, а уж лучше совсем забыть. Ведь и я с языком, ведь и меня призовут к следователю в качестве свидетеля. Начнете вы меня путать – я вас вдвое запутаю. Я такую картинку нарисую господину следователю о ваших делишках, что любо-дорого. На моих глазах хищение-то происходило, на моих глазах вы совали куши и Еликаниде Андреевне Битюговой, хватая их из банковой кассы, и жене Фроша, и Крендельковой… Я все знаю, все видел, сам даже возил деньги вашим содержанкам по вашему поручению, стало быть, могу все разрисовать в лучшем виде. Я открою все тайны вашего гарема. Я во все посвящен. Вы думаете, мне неизвестно, что в тот день, когда вы были забаллотированы в директоры, вы, бухгалтер и управляющий хотели ехать из ресторана ночью в правление и ограбить кассу? Все известно.

– Врешь! Это будет бездоказательно! – вскричал Хрустальников.

– И ваши показания будут бездоказательны. Нет, не ссорьтесь со мной. Я еще пригожусь, – сказал Стукин, погрозил пальцем и сел без приглашения в кресло.

– Так ты окончательно отказываешься жениться на Матильде? – спросил его еще раз Хрустальников.

– Окончательно. Я ей вчера уже объявил об этом. Сцена была потрясающая, но неизбежная. Впрочем, сама дура была – зачем верила моим словам!

– И расписку в получении от нее денег и бриллиантов не выдашь?

– Не выдам, потому что не понимаю, о каких деньгах и бриллиантах вы говорите. Ну, статочное ли дело, чтобы такая прожженная содержанка, как Матильда Николаевна, которая пятерых, может быть, за нос водила и водит, отдала мне свои деньги и бриллианты?

– Пошел вон! Вон! Чтоб и духу твоего не было! – крикнул Хрустальников.

– Хорошо-с… Я пойду… Но не советую вам со мной ссориться. Будемте лучше в мире жить, – говорил Стукин, поднявшись с кресла и пятясь вон из кабинета.

– Степан! Выведи вон Стукина! – закричал, весь затрясшись, Хрустальников.

Стукин юркнул за портьеру кабинета. Хрустальников схватился за голову и упал на диван.