Текст книги "Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея"

Глава XLVIII
В зале собрания

Когда Хрустальников вошел в залу собрания, зала кишела уже акционерами «Общества дешевого торгового кредита». Громкий гул от разговоров так и стоял в воздухе. В особенности слышались еврейские голоса. Евреи, сгруппировавшись в большую толпу, окружили Лисабончика и на еврейском жаргоне, и на русском языке с еврейским акцентом высказывали ему свои приветствия. Лисабончик улыбался, скаля зубы, и кивал головой, как гипсовый кролик, появляющийся обыкновенно в продаже у Гостиного двора на вербах. Толкотня и давка вокруг Лисабончика были страшные. Большинство евреев старалось протискаться вперед, чтобы стать прямо перед пресветлые очи Лисабончика и отрекомендоваться. Рядом с Лисабончиком стоял Эйхенберг, его поверенный и заправила, и тоже улыбался, поигрывая золотым пенсне.

– Видите, уважаемый Аарон Моисеич, как люди воодушевлены, – говорил он. – Вы можете, зажмурясь, рассчитывать на полный успех при баллотировке.

– Да?.. А я уже подумывал даже отказаться, – отвечал Лисабончик.

– Как отказаться? Лисабончика! Господина Лисабончика! – загалдели евреи.

Раздались даже аплодисменты. Лисабончик низко кланялся.

Хрустальников взглянул в его сторону и стал кусать губы от досады. Его тоже окружили, но это были только конторщики «Дешевого кредита». Остальные подставные акционеры не знали его и даже никогда не видали в лицо. Они были собраны Угодновым, Стукиным, Фрошем и знали только их. Группа, окружившая Хрустальникова, была мизерна и жалка в сравнении с группой его соперника Лисабончика. Управляющий Беспутнов, желая обставить Хрустальникова более многочисленною группой, бросился в буфетную комнату и привел оттуда партию певчих.

– Вот Лавр Петрович Хрустальников, за которого вы будете подавать голоса, – сказал он певчим.

Один пробасил: «Очень приятно»; другой: «Рады стараться».

– Хрустальникова! Хрустальникова! – зааплодировали конторщики.

– Кричите: «Хрустальникова»! – скомандовал управляющий певчим.

– Хрустальникова! – рявкнул бас; его возглас подхватили, но воодушевления не было, овация не вышла.

К Хрустальникову подошел князь Перелесский, тоже директор, сановитый старик, пристегнутый к правлению ради его громкого имени и связей.

– Скажите, почтеннейший Лавр Петрович, ведь у нас в кассе все в порядке? – спросил он, отводя Хрустальникова в сторону.

– В порядке, в порядке, – отвечал тот, весь вспыхнув.

– Нет, это я к тому, уважаемый, вас спрашиваю, что на случай, если бы вы не были вновь выбраны, так не пришлось бы мне отвечать за вас.

– Нет, нет… Все в порядке. Да ведь вы сами же подписывали все отчеты и все ведомости по операциям.

– Да, да… Но ведь вы знаете, как я подписывал. Я подписывал, вполне доверяя вам. Разве я вникаю, разве я занимаюсь… Да и когда мне? У меня и по казенной службе дел по горло. Ну, кажется, вам, досточтимый, можно рассчитывать на успех при баллотировке.

– Все в руне Божией, ваше сиятельство. Вперед предвидеть ничего нельзя.

– Ну, я все-таки надеюсь.

Хрустальников хотел юркнуть от него в сторону, но князь остановил его.

– Ах да… Еще вопрос, – сказал он, взяв его за пуговицу фрака. – Скажите, и вексельный портфель у нас в порядке?

– Все в порядке.

– И вклады на хранении, разумеется? – спросил он, но, не дождавшись ответа, прибавил: – Нет, я к тому это, что сегодня я слышал преглупую сплетню относительно дел нашего банка. В ресторане Бореля я слышал… Ну смотрите, чтобы не пришлось мне за вас отвечать…

– Не за меня, а только за себя будете отвечать, ваше сиятельство, если что-нибудь будет не в порядке, – дал уклончивый ответ Хрустальников.

– Скоро начнем? – спросил князь.

– Да уж можно начинать. Иван Алексеевич, – обратился Хрустальников к управляющему, – распорядитесь, чтобы господа акционеры начинали писать на записках своих кандидатов. Лучше вперед предупредить, а потом мы откроем собрание.

Управляющий бросился в буфетную комнату.

– Господа! Прошу приготовлять записки с предложением кандидатов на должность директора и членов ревизионной комиссии, – возгласил он.

Возглас был повторен и в зале. Начал то же повторять и кассир, бегая от группы к группе. Заметались по залу Угоднов, Фрош, Стукин, Эйхенберг, портной и зубной врач, показывая подставным акционерам, как писать кандидатов. Карандаши заработали.

– Все ли наши в сборе? – спрашивал Хрустальников Угоднова.

– Человек четырех не хватает по списку. Должно быть, подлецы, где-нибудь запьянствовали. А впрочем, может быть, и подойдут еще. Удивительные олухи у нас попались! – рассказывал он Хрустальникову про подставных акционеров. – Представьте, даже фамилий в графы переписать не умеют. Двое есть даже безграмотные. Как они будут надписи над баллотировальными ящиками читать и как будут шары класть – я и ума не приложу. Того и гляди, перепутают и чужим направо положат.

– Как же это так? Надо будет за ними присмотреть и указать им.

– Да уж как-нибудь укажем.

– Кто же этаких пригласил?

– Стукин-с… Должно быть, человек этот совсем без головы действовал. А некоторые трубочисты его по-русски писать не умеют и пишут по-чухонски.

Подбежал и Стукин к Хрустальникову, весь запыхавшийся.

– Стараемся, Лавр Петрович, изо всех сил стараемся, – начал он.

Хрустальников хотел крикнуть «прочь», но стиснул зубы и удержался, вспомнив, что Стукин сегодня – все-таки еще нужный человек.

– Сегодня, Лавр Петрович, Матильда Николаевна вам записочку прислала и просила насчет денег на ребенка… насчет обеспечения… – шепнул Стукин.

– Мой ребенок… Его я и обеспечу, когда найду нужным, – отвечал Хрустальников.

– Матильда Николаевна просила, чтобы вы мне вручили эти деньги для передачи ей.

Хрустальников даже затрясся от злобы.

– Сам передам ей. Не место и не время здесь об этом разговаривать. Иди и занимайся делом. Сейчас откроем собрание.

– Да, пора уже начинать, – сказал стоявший вблизи третий директор Киршвассер, архитектор, дисконтер по профессии. – Что-то будет! – прошептал он, посмотрев в упор на Хрустальникова, и задумался. – Вы, Лавр Петрович, перевели ваши дом и дачу на имя жены или кого-нибудь из родственников? – спросил он после некоторого молчания.

– Нет, – отрицательно покачал головой Хрустальников.

– Что же это вы? Следовало бы. Мало ли, что может случиться! Я вот хоть и не баллотируюсь, а перевел заблаговременно все на жену. Я на успех сегодняшней баллотировки не надеюсь и знаю, что мне придется отвечать после ревизии, произведенной новой ревизионной комиссией.

– Пусть берут и дом и дачу! – как-то беззвучно отвечал Хрустальников и махнул рукой.

– Что же вы это так? Или, может быть, так все хорошо заложено, что не стоит и переводить, что лучше отступиться от своего имущества?

Хрустальников ничего не ответил.

– Начнемте, Христиан Карлыч… – сказал он вместо ответа. – Пойдемте садиться на эстраду, и я открою заседание. Ваше сиятельство, пожалуйте, – подошел он к князю.

Все трое потянулись к эстраде. За ними шли управляющий, секретарь. Через минуту они сидели за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Хрустальников сел на председательское место и ждал, когда в залу соберутся все акционеры. Из буфетной комнаты между тем бежали евреи, тараторя на своем жаргоне; шли в ногу, словно маршируя, кондукторы конно-железной дороги и театральные ундера; тянулись трубочисты, певчие, посыльные. Хрустальниковские подставные акционеры были одеты чище лисабончиковских подставных акционеров, евреев, иные из которых явились в невозможных костюмах. Евреи, протискиваясь сквозь толпу, лезли вперед, к самой решетке, которою была огорожена эстрада, где стоял стол. Они толкались и становились даже перед носом военных, перед которыми хрустальниковские акционеры из отставных солдат, напротив того, становились во фрунт, а два ундера, увидав какого-то генерала, даже гаркнули:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Угоднов бросился к ундерам и дернул их за фалды, но было уже поздно.

В зале было шумно. Вожаки групп шныряли в толпе и отдавали приказания. Хрустальников позвонил в колокольчик, призывая к порядку.

– Собрание открыто! – произнес он.

Стало утихать. Вдруг на хорах взвизгнул женский голос. За ним раздался второй, тоже женский голос. Все обернулись по направлению, откуда доносились голоса. На хорах громко перебранивались две женщины.

– Не подходи ко мне, не подходи! Или я сейчас же выцарапаю тебе глаза! – кричала одна из женщин.

Послышалась еще угроза, принадлежащая уже второй женщине, и оба женских голоса слились. Хрустальников вздел на нос пенсне, посмотрел на хоры и ужаснулся: Еликанида Андреевна Битюгова и Шарлотта Карловна Фрош стояли друг против друга в угрожающих позах.

– Надо успокоить или вывести их вон, – шепнул он управляющему. – Ах, бабы, бабы! И как туда попала Битюгова! Кто ее пустил?

Фрош и Угоднов бросились на хоры. Через минуту спокойствие водворилось. Шум на хорах вызвал только смех среди акционеров.

– И кто это бабенок туда напустил! – говорил какой-то полковник.

К нему подскочил толстенький коротенький акционер и шепнул:

– Две хрустальниковские дамы это. Должно быть, поспорили и разодрались.

– Ах, вот что… Ну, теперь я понимаю.

– Господа! Не угодно ли вам будет класть в ящик записки с предложением кандидатов для баллотировки, а потом мы займемся счетом предложений! – возгласил Хрустальников.

Выборы начались.

Глава XLIX
Выборы

Длинной лентой тянулись акционеры мимо эстрады, образовав из себя хвост и бросая в поставленный ящик записки с предложением кандидатов на должность директора и в члены ревизионной комиссии. Беспорядков особенных не было, но хрустальниковские подставные акционеры крепко подсмеивались над лисабончиковскими подставными акционерами, евреями. Какой-то лохматый певчий, следуя в хвосте сзади еврея в гороховом сюртуке, неустанно повторял фразу:

– Ази-язи, купи мази, ази-язи, купи мази.

Еврей слушал и наконец возмутился.

– Пижволте, что же из етова будет, что ви такова кислова слова над моим ухом говорите! Я такой же акционер, как и увсе! – громко воскликнул он.

Подскочил Эйхенберг.

– В чем дело? В чем дело? – заговорил он.

Еврей забормотал на жаргоне.

– Господин акционер! Вы зачем нарушаете приличие и делаете беспорядки? – накинулся Эйхенберг на певчего. – Если вы не покончите, я буду просить у председателя, чтобы он лишил вас права голоса.

– А вам что надо? Брысь! Не люблю, коли от кого чесноком воняет. Вас самих трогали?

Эйхенберг бросился к Хрустальникову и стал ему шептать что-то, указывая на певчего. Хрустальников поманил к себе Угоднова и распорядился, чтобы певчему сделано было внушение.

– Чисто кукольная комедия эти выборы! Не стоило и приходить, – говорили настоящие акционеры.

– Попробуемте опротестовать, – предлагает какой-то полковник.

– Как тут опротестуешь, если все на законном основании сделано.

– Сделано беззаконие на законном основании.

– Да. Но что вы поделаете? Приходится только пожать плечами и махнуть рукой.

В другой группе шел такой разговор.

– Кому мы будем класть направо? Кого будем выбирать? Хрустальникова надо прокатить, а что хорошего, если Лисабончик воцарится? Ведь уж тогда будет совсем еврейское царство, весь банк пропахнет луком и чесноком.

– Надо прокатывать и того и другого, но выбирать новую ревизионную комиссию. Новая ревизионная комиссия, по крайней мере, раскроет, насколько основательны те слухи, что в банке совершена растрата.

– Что растрата есть – это не подлежит сомнению.

– Однако как велика эта растрата? Может быть, растрачено столько, что мы находимся накануне краха.

К прошедшим уже хвост подставным хрустальниковским акционерам то и дело подскакивали Угоднов и Фрош и спрашивали:

– Положили записки?

– Положили, ваше благородие, все как следовает положили, – отвечали посыльные, сторожа и кондукторы.

– Ну, теперь идите опять в буфет. Когда потребуется шары класть – мы вас позовем. Только уж, господа, шары класть надо точно и не ошибаться. Вы помните, что это война с жидами, такая война, при которой один какой-нибудь неверно положенный шар может сделать то, что мы проиграем сражение.

– Эх, Николай Михайлыч, какая это война с жидами на баллотировальных шарах! – заметил один из певчих Угоднову. – Вот если бы нам позволили повоевать с ними на этих шарах, так уж они остались бы довольны. Сокрушили бы мы им выи, ребра и чресла.

При этом певчий показал два громадных кулака.

– Верно, ваше благородие, он говорит, верно, – поддакнули кондукторы конно-железных дорог.

– Давно на жидов кулаки чешутся, – вторили посыльные.

– Нельзя, друзья мои, нельзя… – отвечал Угоднов. – Это будет беспорядок, беззаконие, а мы хотим побить жидов на законном основании, шарами. Ну, ступайте в буфет, пейте чай и курите, а к баллотировке мы вас позовем.

– Что чай, ваше благородие! Вот ежели бы ваша милость была за полуведерком послать… – послышались голоса.

– Ни боже мой! До баллотировки ни капли… Ступайте, ступайте…

Хвост акционеров, клавших записки с предложениями, кончился. Начался счет предложений. Сначала сосчитали предложения, поданные за директора. Хрустальников получил двести восемь предложений, Лисабончик – сто девяносто девять. Лицо Хрустальникова несколько просияло. Как председатель, он объявил результат предложений. Конторщики «Дешевого кредита» зааплодировали. Начался счет предложений в члены ревизионной комиссии – хрустальниковская партия потерпела фиаско. Почти только одни подставные акционеры его партии и предложили в ревизионную комиссию лиц прежней ревизионной комиссии. Кассир Иван Иванович, стоявший около самой эстрады, даже изменился в лице и, закусив свой ус, стал его жевать. Некоторые из предложенных лиц в директоры и члены ревизионной комиссии, получившие два – три – четыре предложения, отказались от баллотировки.

– Приступим к баллотировке, – сказал Хрустальников и пошел осматривать баллотировальные ящики.

Его схватил за руку князь Перелесский, тоже директор, и говорил:

– Поздравляю, поздравляю… Счет предложений у вас получил перевес над предложениями у Лисабончика, стало быть, теперь вы уже вполне можете рассчитывать на успех баллотировки.

Хрустальников наклонился к уху князя.

– Эх, ваше сиятельство! Ничего-то вы не понимаете! – произнес он. – Ведь вся суть успеха нашей партии в ревизионной комиссии. А за новую ревизионную комиссию чуть не вдвое больше предложений, чем за старую. Новая ревизионная комиссия для нас – мат.

– Постойте, постойте, наипочтеннейший… – наклонил князь к себе Хрустальникова, наклонил и над самым его ухом прошептал: – Кому не зажимали рты обеды и ужины? Да ежели еще с хорошеньким прилагательным при приглашении… Идите, идите осматривать ящики! – прибавил он вслух.

Ящики осмотрены. На них появились ярлычки с фамилиями кандидатов, написанные секретарем. Руки Хрустальникова дрожали, когда он вернулся на свое председательское кресло; его била лихорадка.

– Назначьте, господа, кому из незаинтересованных в баллотировке лиц считать шары, – обратился он с волнением в голосе к акционерам.

Лица для счета шаров назначены.

– Ну-с, господа, приступимте к баллотировке! – продолжал Хрустальников. – Не угодно ли пожаловать класть шары!

Угоднов, Фрош, Стукин бросились в буфет приглашать акционеров. Евреи загалдели.

– И как это вже могло случиться, что гаспадин Лисабончик заполучил меньше предложениев! – обращались они друг к другу.

Лисабончик стоял и лукаво улыбался. Инспектор Айфель, кассир и бухгалтер держали тарелки с шарами и раздавали их по два и по три шествующим в хвосте. Угоднов, Стукин и Фрош, разбив подставных акционеров своей партии на группы и перетасовав их в хвосте с конторщиками «Дешевого кредита», повели их мимо баллотировальных ящиков. Безграмотным ундерам и знающим только финскую грамоту трубочистам прямо указывали, куда класть шары. «Сюда! Сюда! Сюда! На эту сторону!» – слышались возгласы в толпе. Совершенно то же делали Эйхенберг, портной и зубной врач с подставными акционерами лисабончиковской партии.

– Господа! Нельзя подговаривать в момент баллотировки! Нельзя насиловать совесть лиц, стоящих около баллотировальных ящиков! – протестовали настоящие акционеры, но их голоса были голосом вопиющего в пустыне.

– Посмотрите, господа! Вот этот еврей сию минуту целую горсть шаров положил в ящик Лисабончика! – кричал кто-то.

– Пусть кладут. Мы потребуем, чтобы были считаны черняки, чтобы была считана левая сторона! – заявлял кто-то.

– Все ли положили свои шары? – раздался голос князя Перелесского. – Сейчас будет приступлено к счету шаров.

Хрустальников был так взволнован, что не мог возгласить во всеуслышание и этой фразы. Пот с него лил градом. Он сидел в кресле и отирался платком.

– Лица, избранные для счета шаров! Потрудитесь приступить к счету шаров! – крикнул директор Киршвассер и сошел с эстрады; потянулись за ним с эстрады Хрустальников, князь Перелесский, управляющий, секретарь, оставляя места для лиц, избранных считать шары.

Начался решительный момент. Многих била лихорадка. Хрустальников удалился в буфет, удалился туда же и Лисабончик. Они спросили себе по стакану чаю и глядели друг на друга исподлобья. Буфет был почти пуст. Все присутствовали в зале и ждали результата баллотировки. Хрустальников переживал ужасные минуты ожидания. Прошло минут пять. Вдруг послышались аплодисменты. Хрустальников вздрогнул. В буфет бежали жиды и аплодировали. Хрустальников затрясся и уронил из рук стакан с чаем. Одной рукой он взялся за лоб, другой ухватился за стол, чтобы не упасть. Лисабончика поздравляли. Показался в дверях кассир. Он подошел к Хрустальникову.

– Лисабончик выбран? – как-то беззвучно, глухо спросил его Хрустальников.

Кассир молча кивнул головой и стал кусать усы.

Пауза.

– А ревизионная комиссия как? – спросил Хрустальников.

– Считают шары, – дал ответ кассир и отвернулся.

Хрустальников шептал молитву. В зале опять раздались аплодисменты. Хрустальников не мог стоять, шатаясь, подошел к стулу и сел, тяжело дыша. В буфет вбежал Угоднов, сзади его шли бухгалтер, управляющий, Стукин.

– Что? – спросил Угоднова Хрустальников.

– Новая ревизионная комиссия.

Около Хрустальникова было тихо. Около Лисабончика неистовствовали.

– Я нарочно распорядился, чтоб предложений у вас было меньше, чем у Хрустальникова, нарочно, чтоб баллотировка шарами эффектнее вышла, – слышался голос Эйхенберга, обращенный к Лисабончику.

– Я домой… – произнес Хрустальников, поднимаясь с кресла.

Когда он шел, он даже покачивался. Когда он спускался с лестницы, на площадке его догнал кассир.

– Лавр Петрович… Вот… – сказал он, останавливая Хрустальникова и передавая ему толстый пакет.

– Что это?

– Возьмите, возьмите… Пригодится.

– Я не знаю, что…

– Тут пятьдесят тысяч процентными бумагами из вкладов на хранение. Возьмите, возьмите… Потом пригодится. Я делюсь с вами… – шепнул кассир.

Хрустальников взял пакет и сунул в боковой карман фрака. Как он надел пальто, он не помнил. Помнил, что у дверей он встретил Еликаниду Андреевну Битюгову, помнил, что она насмешливо посмотрела на него и сказала:

– Провалились? Эх, вы!.. Даже жид пересилил.

Хрустальников вышел на подъезд, Еликанида Андреевна – за ним.

– Послушайте… Вы теперь куда? Поедемте к Борелю горе запивать! – крикнула она ему.

Он не отвечал и сел в карету. Карета помчалась.

Глава L
После выборов

Хрустальников хоть и поехал после выборов домой, но очутился в ресторане Бореля.

– Кабинет мне… – проговорил он слабым, болезненным голосом слуге-татарину, снявшему с него пальто, и при этом имел такой угнетенный, жалкий вид, что татарин спросил:

– Что с вами, ваше превосходительство? Нездоровы вы?

– Кабинет… – повторил Хрустальников и пошел по коридору.

– Сейчас, ваше превосходительство. Ваш любимый кабинет свободен, – бормотал татарин, забегая вперед. – Пожалуйте! – прибавил он, распахивая дверь, и, когда Хрустальников вошел в кабинет, стал в почтительную позу, ожидая приказаний.

– Чаю и коньяку.

– Слушаю, ваше превосходительство.

Оставшись один, Хрустальников глубоко вздохнул, тяжело опустился в кресло и, откинувшись назад, закрыл лицо руками. В таком положении он просидел несколько минут.

– Как тут выплывать? – произнес он, отнимая руки от лица и закинув глаза в потолок, и тут же прибавил: – Не выплыть. Надо быть ко всему готову.

Он вынул из кармана пакет, данный ему кассиром на лестнице при отъезде из зала собрания, вскрыл его и извлек оттуда облигации городского кредитного общества. Он пересчитал. Их было на тридцать тысяч, шесть билетов по пяти тысяч. При билетах была записка. На ней рукою кассира Ивана Ивановича было написано карандашом: «Принадлежит залогодательнице вдове купца А.К. Перехлебовой. Взял для вас из кассы на всякий случай. Может быть, уж завтра ничего не придется взять». Подписи не было.

– Вот преданный-то человек! Совсем преданный! – вырвалось у Хрустальникова.

Он вложил билеты в конверт и спрятал их снова в боковой карман, встал, прошелся по кабинету. Ему было душно, жарко. Он расстегнул жилет, развязал галстук, освободил ворот сорочки от запонки.

– Боже мой! Что же это такое? Чем же это все кончится? – задал он себе вслух вопрос и задумался, опустив голову.

Татарин принес чай и коньяк. Хрустальников налил себе рюмку коньяку, но рюмки ему показалось мало. Он вылил из рюмки в стакан, долил туда еще из графина и выпил. Коньяк придал ему несколько энергии. Хрустальников стал пить чай. В дверях снова стоял татарин.

– Его сиятельство князь Перелесский желают вас видеть, – доложил он.

Хрустальников сморщился, замахал руками и заговорил:

– Ах, зачем ты сказал, что я здесь! Зачем!

В кабинет входил князь Перелесский, директор правления «Общества дешевого кредита». Лицо его выражало какое-то тупое недоумение.

– Pardon![4]4
  Извините! (фр.)


[Закрыть] Я сейчас узнал, что вы здесь, и поспешил к вам, чтобы переговорить… – забормотал он. – Послушайте, наилюбезнейший, какую мне сейчас пренеприятную вещь сообщил наш сотоварищ Киршвассер. Мы выходили с ним вместе из зала собрания, и он мне сообщил ужасную вещь. Если это правда, то что же это такое?.. Ведь это ужас… Ведь это значит, и мне придется отвечать… – говорил он, захлебываясь. – Pardon. Я сяду… Послушайте, наиуважаемый, что вы со мной сделали? Ведь мне придется за вас отвечать, если это правда.

– Только за себя будете отвечать, ваше сиятельство. Только за себя… – сухо ответил Хрустальников.

– Стало быть, это правда? Да говорите же, не терзайте меня, откройте мне глаза! Ведь я делами банка занимался мало, не вникал, я полагался на вас…

– Что правда? В чем я должен вам открыть глаза?

– Киршвассер мне сейчас сказал, что у нас в кассе недостает более полумиллиона.

– Да. И не только что более полумиллиона, но, может быть, даже более миллиона.

– Боже милостивый! Что же вы со мной, достопочтеннейший, сделали? – всплеснул руками князь. – Как же это вы так допустили?

– А вы как допустили, ваше сиятельство? Ведь вы такой же директор.

– Что я!.. Я ничего… Вы знаете, что я полагался во всем на вас, как на председателя.

– Однако ведь все ордера вами же подписаны.

– Что подписаны? Я подписывал, думая, что это надо. Я был вверившись в вас, а вы за мое доверие вот чем мне отплатили! Ну что же это будет? Ведь мне во всем придется отвечать за вас.

– Опять-таки повторяю, ваше сиятельство, что только за себя придется вам отвечать.

– Как за себя? Я полумиллиона не растрачивал. Куда делся полумиллион?

– Миллион-с… И даже с лишком! – отчеканил со злорадством Хрустальников.

– Даже миллион? Ну, вообразите! Ведь это грабеж. Кто же его украл? Что же вы смотрели, мой милейший?

– А что же вы смотрели, ваше сиятельство?

– Говорю вам, что я не занимался делами. Мне был недосуг.

– А жалованье получать в шесть тысяч рублей в год был досуг? Тут, ваше сиятельство, недосугом никто не может оправдываться.

– Ах, боже мой! Да ведь даже когда вы и выбирали меня в директоры, то вы говорили мне, что я могу только заседать… Приезжать изредка и заседать… Ах, что вы со мной наделали! – Князь покрутил головой и заметался на стуле. – Кто же это у нас мог украсть миллион? – продолжал он и прибавил: – Боже мой! Миллион.

– Кражи тут нет. А тут растрата… – поправил его Хрустальников.

– Но кто же мог растратить такую громадную сумму, досточтимый? Кто?

Хрустальников горько улыбнулся и отвечал:

– Да все, ваше сиятельство. Все понемногу растратили, и таким образом сумма достигла миллиона. Осмелюсь напомнить, что даже вы год тому назад взяли из залогов процентными бумагами сорок две тысячи, а в нынешнем году еще четырнадцать.

– Я взял только на время, – вспыхнул князь. – Это не есть растрата. Я отдам. Что я взял, то я отдам. У меня обстоятельства были стесненные, и я взял, а когда обстоятельства поправятся, я отдам. Теперь я не могу отдать, но я отдам. Это не растрата.

– Однако же вы взяли без процентов, и бумаги числятся по книгам, находящимся у нас в банке.

– Все равно, это не растрата. Это, это… Это… так сказать, самопомощь. И наконец, тут всего только пятьдесят шесть тысяч. А куда же делся миллион?

– Да вот в такую же самопомощь ушел, только я считаю это растратой.

– Как вы смеете мне это говорить! Пожалуйста… – гневно произнес князь. – Я взял – я и отдам.

– Ну вот точно таким же манером и миллион у нас взят. Взяли и говорят: «Я отдам». Говорят – я отдам, а отдавать не отдают.

Князь несколько раз тяжело вздохнул.

– Послушайте, да вы не шутите, что у нас миллион растрачен? – спросил он, несколько понизив тон.

– Позвольте, ваше сиятельство, да разве такими вещами шутят? – перебил его Хрустальников.

– Ох-ох-ох! – заохал князь. – Что же с нами будет потом?

– Надо ко всему приготовиться, ваше сиятельство.

Князь встал со стула, ходил по кабинету и бормотал:

– Ах, какая неожиданность! Какая страшная неожиданность! А я так был во всех в вас вверившись! Мне и в голову не приходило, я спал спокойно. Это у вас коньяк? – бросил он взгляд на графин.

– Коньяк.

– Можно выпить?

– Сделайте одолжение.

Князь выпил, несколько успокоился и спросил Хрустальникова:

– Послушайте, наидосточтимый, не лучше ли нам завтра же, не дожидаясь ревизии, донести на кассира?

– Донося на кассира, мы будем доносить и на себя, как на директоров. Ведь кассир действовал на основании наших ордеров.

– Ах да… И то правда…

– Нет уж, ваше сиятельство, лучше предоставить все дело своему течению.

Князь опять заволновался.

– Нет, я понять не могу, как я мог допустить так жестоко дать себя обманывать! – воскликнул он и ударил себя ладонью по лбу. – Послушайте, у вас много взято? Вы сами-то для себя много взяли? – спросил он Хрустальникова.

– Да… Порядочно. Все брали, взял и я.

– Киршвассер много взял?

– Порядочно.

– Но ведь не миллион же вы взяли вместе с Киршвассером, многоуважаемый Лавр Петрович?

– Боже избави.

– Так где же миллион-то?

– По рукам разошелся. Сами мы брали, нужно было и на кассира смотреть сквозь пальцы, когда он берет. Касса в его руках, и он брал на биржевую игру. Брал управляющий, брал бухгалтер… И бухгалтеру нельзя было не дозволить взять. Он три года балансировал нам книги совсем особенным образом. Он знал наш секрет, и ему нужно было позволить за это пользоваться из кассы. Пользовался заведующий текущими счетами, пользовался заведующий залогами, пользовался заведующий вкладами. Все пользовались… – рассказывал Хрустальников.

– Это ужасно! – прошептал князь. – Что вы со мной сделали! Ведь я теперь не буду в состоянии спокойно ночей спать.

– А я буду в состоянии?

– Вы опять дело другое… Вы были душой и головой банка… а я-то тут при чем? Я буду иметь в чужом пиру похмелье. Вы заварили кашу, а я принужден ее расхлебывать.

– Вместе подписывали, ваше сиятельство, вместе, стало быть, кашу заварили, вместе ее будем и расхлебывать.

– Ах, как это скверно, как это скверно! Представьте, я до того встревожен Киршвассера и вашим признанием, что вот приехал сюда с целью, чтобы поужинать, – и теперь есть не могу. Я поеду домой. Прощайте… Ах, как вы меня… Словно обухом по лбу… Вы будете завтра в правлении?

– Не знаю.

– Уведомьте запиской, если будете. И я приеду. Может быть, можно что-нибудь придумать. Ну, прощайте… Ах, как это скверно, как это скверно! Это ужас что такое!

Бормоча эти слова, князь вышел из кабинета.