Текст книги "Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея"

Глава XLV
Воронье налетает

Банковское трио, состоящее из директора Хрустальникова, управляющего конторой и кассира, все еще сидело в директорской и толковало о предстоящих сегодня вечером выборах. Хрустальникова от волнения ударяло в пот, и он то и дело отирал свой лоб платком.

– Однако составили ли вы, Иван Алексеевич, какой-нибудь план баллотировки? – спросил Хрустальников управляющего. – Надо ведь будет наших подставных акционеров разделить на мелкие группы и каждую группу поручить надежному человеку из наших, так, чтобы уж он и вел эту группу мимо баллотировальных ящиков. Да чтобы объяснил этим олухам, которая правая сторона, которая левая, чтоб они сдуру-то не перепутали.

– Успокойтесь, Лавр Петрович, все уже сделано. Угоднов, Стукин и Фрош вчера еще взяли с собой по баллотировальному ящику, уславливались с нашими подставными олухами и предварительно показали им устройство ящиков. Я, в свою очередь, показывал ящики всем нашим мелким служащим, на которых расписаны наши акции. Кроме того, чтобы им не сбиться, на ящиках будут надписи: на правой стороне – «Да», а на левой – «Нет». Ящики и посейчас стоят у нас на виду в архиве, для обозрения.

– Прекрасно-с.

– Дальше… – продолжал управляющий. – Угоднов поведет артель посыльных, Стукин – артель трубочистов, артельщик наш Петр Сидоров будет с артельщиками своей артели, а Фрош примет главенство над конторщиками иностранных страховых обществ, но особенного наблюдения над этими конторщиками не надо. Они люди бывалые и почти в каждой акционерной баллотировке участвуют. Ну-с… Эти крупные группы мы поделим на более мелкие группы, а мелкие группы, по десяти человек, поручаем нашим мелким конторщикам. Так что, когда баллотировальный хвост мимо ящиков потянется, впереди и назади каждого десятка олухов будет находиться понимающий дело человек. В случае какого-нибудь недоразумения олухи эти и будут к нему обращаться.

– Конечно, ведь у нас будет чай для избирателей.

– Чай для избирателей я заказал, но что насчет закуски и водки – я отдумал. Нельзя-с… Перепьются, и вся субординация пойдет к черту. Даже драка может выйти. Я уж и коньяк-то для чая допустил, да и то каюсь. Сойдутся жиды и русские… Даже и помимо баллотировки можно ожидать драки.

– Ну, полноте.

– Уверяю вас, Лавр Петрович. Я помышляю даже и коньяк к чаю изъять из употребления.

– Нет, уж коньяк-то оставьте… Это придаст больше энергии, жизни.

– Ну-с… Кроме того, у нас приготовлены гектографированные списки тех баллотирующихся лиц, которым надо класть направо. Каждый из наших олухов, как вы давеча удачно выразились, получит по такому списку, а затем-с…

Но в это время дверь отворилась, и вошел артельщик.

– Госпожа Битюгова вас спрашивает, – доложил он. Хрустальников поморщился.

– Ах, сказать бы, что меня здесь нет! – пробормотал он с неудовольствием.

– Я уже сказал, что вы здесь.

– Ну, проси… Господа, – обратился Хрустальников к управляющему и кассиру, – я уверен, что тут что-нибудь бабье, глупое, но все-таки я попросил бы оставить меня с Битюговой наедине.

Управляющий и кассир перешли в смежный с директорской комнатой кабинет управляющего. Влетела Еликанида Андреевна Битюгова, внеся целое море запаха духов.

– Послушайте, что же это вы ко мне не являетесь с деньгами? – заговорила она. – Сами собираетесь в трубу вылетать, а может быть, даже в тюрьму садиться, а меня так без ничего бросаете.

– Тише, тише… Там люди… Слышат… – шептал опешивший Хрустальников и кивал на дверь кабинета управляющего.

– Что «тише»? Должна же я когда-нибудь говорить и за свою судьбу вступиться, – не унималась Еликанида Андреевна. – На дом к вам вы сами меня просили не приезжать, потому там у вас, оказывается, жена приехала. Я явилась к вам за деньгами. Давайте мне хоть пять тысяч, что ли, в обеспечение, пока вы будете в тюрьме сидеть.

– Фу, какие слова! Какие слова ты говоришь, Елочка… – коробился Хрустальников. – Кто тебе сказал о тюрьме? Никакой тюрьмы и быть не может.

– Все говорят, все в один голос. Сегодня был у меня старик Огрызков – и тот говорит. Глухой человек он, а тоже слышал. Вчера я с генералом Петенькой Вздоховым была в «Самарканде» – и там даже цыгане все говорят. Маменька вчера приехала из Царского Села – и та говорит. Нет, как хотите, а пять тысяч мне давайте, иначе я не уйду отсюда и буду кричать. Что за невежество такое! Люди в тюрьму собираются садиться и забывают своих приятельниц! – горячилась она. – Да со мной никто так не поступал. Была я знакома и с кассиром Ножовым, и с директором банка Алпаткиным, те как увидали, что им конец, сейчас сами же накануне ревизии кассы принесли мне деньги. «Вот, – говорит, – не хотите ли»… И не диво, если бы вам пришлось свои деньги давать, а то взял из кассы – на, бери! – и делу конец.

Еликанида Андреевна сделала жест и заходила по комнате.

– Присядь, божество мое, присядь и поговорим тихо, толком… – упрашивал ее Хрустальников.

– Присесть я присяду, но мне не толк нужен, а деньги, – отвечала Еликанида Андреевна. – Давайте деньги, ведь вы обещали. Что за невежество такое: обещали – и надувать!

– Друг мой, ведь это еще успеется и завтра, и послезавтра. Обещаю тебе, что я тебя не забуду обеспечить, если потерплю поражение на выборах, но пока дело еще далеко не так худо, как ты думаешь.

– Вздор! Вздор! Меня уж так один раз надули. Я барыня-то банковская, ученая, и уж теперь не поддамся. Послушайте, дайте хоть три тысячи, наконец! – не унималась Еликанида Андреевна.

– Послушай, не кричи ты, бога ради.

– Напротив, нарочно буду кричать, пока вы денег не дадите. Скандал сделаю. Пусть все слышат и знают, какой вы такой интриган.

– Елочка… Это на тебя не похоже… Ты всегда была так кротка, женственна…

– Я и сегодня женственна, а деньги все-таки давайте. Ну давайте хоть половину, давайте хоть три тысячи, а остальное, когда будете садиться в тюрьму.

– Дам, дам, но не говори ты, пожалуйста, этого противного слова. До тюрьмы еще далеко.

– Как далеко, если мне вчера даже музыканты из нашего оркестра говорили! Они сегодня вечером вас баллотировать будут. Если, говорят, не выбаллотируем, так Хрустальникову в тюрьму садиться.

– Боже мой! Боже мой! Какая огласка! – воскликнул Хрустальников и закрыл лицо руками. – И кто это мог пустить такую глупую сплетню? Ну, вот что, – прибавил он. – Сейчас тебе выдадут две тысячи рублей, но ты уж постарайся опровергать этот слух…

– Какой слух?

– Да вот насчет всего этого… Все это вздор, пустяки.

Хрустальников так и не решился выговорить слово «тюрьма». Он взял бланк ордера и написал на нем о выдаче двух тысяч рублей на расходы по выборам.

– Мерси, папка, – сказала, переменив тон, Еликанида Андреевна, подошла к Хрустальникову и чмокнула его в губы. – Мерси. Я тебя навещать буду, когда ты сядешь в тюрьму.

– Елочка! Оставь… Уверяю тебя, что до этого дело не дойдет! – опять воскликнул Хрустальников. – Вот тебе ордер, иди в кассу и получи. Помощник кассира тебе выдаст.

Еликанида Андреевна удалилась.

– Ах, как эти бабы глупы! – прошептал Хрустальников, отирая со лба крупные капли пота и тяжело вздыхая после визита Еликаниды Андреевны.

Но испытания его этим не кончились. Вслед за первой дамой вошла вторая дама – Шарлотта Карловна Фрош. Шарлотта Фрош вошла, протянула молча Хрустальникову руку, заморгала слезливо глазами, села на стул и тихо заплакала. Она вошла без доклада.

– Что с тобой? Что такое? – спрашивал Хрустальников.

Она молчала.

– Что с тобой, Шарлоттчик? – переспросил Хрустальников.

– Вас жалко… Фрош мне сказал, что вам трудно на эта баллотировка пройти, вы так давно у нас не были – вот я и пришла, чтоб посмотреть на вас.

– Как давно не был? Я у тебя на прошлой неделе был.

– Ах!.. – вздохнула немка, и слезы полились у ней градом. – Что будет с маленький мой Фриц! Что будет с маленьки Амалия… Ведь это ваши сын и дочь. Фрош ежели получит абшит от контора, он не может содержать ваши дети.

Слезы так и лились. Хрустальников и сам расчувствовался и заплакал.

– Полно, полно, Шарлотта Карловна, успокойся, – утешал он. – Если что случится, я обеспечу детей.

– Когда? – подняла она на Хрустальникова глаза. – Фрош говорит, если выбор не будет в ваша польза, то может быть завтра ревизион – и тогда прощай.

– Не понимаю, зачем Фрош такие неосновательные мысли внушает тебе. Все это вздор. А что насчет обеспечения, то я сказал, что дам денег, и дам.

– Дай сейчас. Лавр Петрович, я вас прошу… Пожалейте дети… Я прошу на колени…

Шарлотта хотела опуститься на колени, но Хрустальников поддержал ее.

– Что ты! Что ты! – заговорил он. – Не надо этого. Я и так дам.

– Спасибо, спасибо!

Она схватила его за руку и хотела поцеловать руку. Он отдернул и сказал:

– Я дам сегодня денег, но немного. Я дам тысячу рублей, а остальное потом. Даже полторы дам. Вот…

Он взял бланк ордера и написал выдачу из кассы.

– Спасибо… Я сегодня вечером буду молиться за вас…

Она подошла к Хрустальникову и поцеловала его.

Тот совсем расчувствовался и по уходе ее шептал:

– Святая женщина! Совсем святая!

Артельщик подал письмо. Конвертик был розовенький. Хрустальников распечатал его и на розовенькой бумажке прочел следующее, нацарапанное плохим женским почерком: «Не забудьте перед баллотировкой свою Матильду и вашего ребенка. Пришлите со Стукиным хоть три тысячи на обеспечение ребенка. А то кончатся выборы неблагополучно, и бог знает, что с вами случится. Для вашего же ребенка прошу. Жду деньги к 6 часам вечера. Ваша Матильда».

Хрустальников вспыхнул, разорвал письмо и проговорил:

– Вздор! Ни гроша Стукину! Он мошенник! Если не буду выбран, сам сегодня же вечером деньги привезу. Бедная, бедная Матильда! Стукин и ее опутал.

Глава XLVI
Перед боем

Большое концертное зало, нанятое правлением «Общества дешевого торгового кредита» для собрания акционеров, блестело огнями. В одном конце его возвышалась эстрада, обитая красным сукном, на эстраде стоял длинный стол, покрытый зеленой скатертью, за которым должны будут усесться члены правления общества или директоры, а также управляющий и секретарь. Невдалеке от эстрады, в правой стороне залы, около стены, виднелось десятка два баллотировальных ящиков, размещенных на подмостках. Часы только что пробили семь, собрание акционеров было назначено на повестках в восемь часов вечера, но зало уже далеко не было пусто и все наполнялось более и более. Виднелись шныряющими по залу управляющий Беспутнов, кассир Иван Иванович, бухгалтер. Они были во фраках и белых галстуках. За ними, как нитки за иголками, следовали артельщики. Время от времени управляющий, кассир и бухгалтер делали распоряжения и отдавали артельщикам приказания. В сторонке, по стенке группировались конторщики «Общества дешевого торгового кредита», переделанные на сей раз в акционеров, и шушукались. В противоположном углу столпилась кучка разношерстных евреев, тоже подставных акционеров, но партии подрядчика Лисабончика, готовящегося баллотироваться на должность директора общества.

Перед ними ораторствовал гладко стриженный еврейчик во фраке и с маленькой бородкой, сильно надушенный крепкими духами. Еврейчик этот был некто Маврикий Исакович Эйхенберг, правая рука Лисабончика и управляющий его делами. Он когда-то состоял присяжным поверенным, но за разные двусмысленные делишки исключен советом из корпорации. Ораторствуя, он сильно жестикулировал и даже подпрыгивал, отчего у него то и дело сваливалось с носа золотое пенсне, хотя нос был очень крупный и для пенсне удобный. Эйхенберг говорил евреям по-русски, но они, видя в нем «своего», относились к нему на своем жаргоне, он же показывал вид, что не понимает жаргона.

Еврейская группа была грязная. От нее так и разило луком и чесноком. Группа конторщиков указывала на нее пальцами и подсмеивалась.

– Господа! Кто желает чаю, то пожалуйте в комнату рядом. Там от общества буфет открыт, – обратился управляющий и к группе конторщиков, и к группе евреев. – Там и курить можно, – прибавил он.

Конторщики хлынули в буфет, евреи стояли и перешептывались, боясь напиться и наесться приготовленного не по еврейскому закону. Эйхенберг это заметил.

– Полноте, полноте, господа… Что за предрассудки! Идите и кушайте чай, – уговаривал он их.

Управляющий подошел к кассиру и досадливо ударил себя по лбу.

– Какие мы, однако, дуралеи! И я, и Лавр Петрович, и все директора, – сказал он. – Нам бы общее-то собрание акционеров назначить в субботу, в день еврейского шабаша, или еще лучше в пятницу вечером, когда начинается шабаш. Ведь мы этим совсем парализовали бы нашего противника Лисабончика. Евреи-то ведь не пошли бы на собрание.

– А ведь и в самом деле, – подхватил кассир. – Вот штука-то!

– И как это нам раньше в голову не пришло! – дивился управляющий, хлопая себя по бедрам.

– Да… Русский человек всегда задним умом крепок, – прибавил находящийся тут же бухгалтер.

– Ну а вы-то что же со своим немецким умом не посоветовали? – накинулись на него управляющий и кассир.

– Ах, боже мой! Да разве это мое дело? – прошептал бухгалтер. – Я человек заведующий счетною частью и ничего более. Неуспех выборов для старых заправил мне будет, разумеется, неприятен, но ведь я ничего не боюсь. У меня по книгам все в порядке, и на все есть оправдательные документы.

– Полноте, полноте, – махнул рукой управляющий.

Стукин, Угоднов и Фрош, тоже облеченные во фраки, стояли у входа в залу и встречали каждый набранных ими подставных акционеров. Тут же стояли и двое заправил из партии Лисабончика, два еврея: один – зубной врач, другой – портной. Они тоже встречали навербованных ими подставных акционеров. У входа стоял стол, за которым помещались инспектор Апфель и два прикомандированных к нему конторщика. Они проверяли повестки, записывали фамилии являющихся, выдавали билеты на право получения баллотировальных шаров.

На лестнице послышались громкие шаги и басистые возгласы – и к столу подвалила целая партия акционеров, сторонников Хрустальникова. Это были приходские певчие. Они поочередно начинали здороваться с навербовавшим их Угодновым и протягивали ему руки.

– Сейчас мы вас, господа, запишем, и пожалуйте в залу. А там можно и в буфет… – говорил им Угоднов.

– Разве и буфет есть?! – воскликнул рослый и рябой бородач в сюртуке, из коротких рукавов которого выглядывали красные, грязные, жилистые руки. – Буфет – так это отлично.

– Чайный, чайный буфет, господа.

– А спотыкаловки разве не поднесут?

Угоднов отвел бородача в сторону и сказал:

– Держите себя несколько посолиднее. Ведь вы здесь акционер, в некотором роде капиталист.

– Да я что же? Я ничего… Я как следует.

Какой-то бас заглянул в залу в отворенную дверь и проговорил:

– А и залища же здесь! Вот бы где «И всех, и вся» гаркнуть. Резонанс отличный.

Толстенький, на коротеньких ножках певчий, заглянув в залу, даже начал «пускать октаву».

Записав в список пришедших певчих, Угоднов повел их в залу, а оттуда в комнату, где был буфет.

Послышалась протяжная финская речь на лестнице. Входили трубочисты, навербованные Стукиным. Сравнительно с певчими они казались опрятнее и были в черных сюртуках.

– Все ли вы тут, господа? – бросился к ним Стукин и начал поверять их по списку.

– Как вас запишут, то проходите в залу, а там из залы в буфет. Можете чаю напиться пока еще до баллотировки.

– А трубки там курить можно? – поинтересовался один из трубочистов.

– Папиросы и сигары курить можно, а трубки нельзя. Ведь у вас махорка.

– Да, простой табак.

– Ну, этого нельзя. Там есть папиросы, и можете ими пользоваться.

Пришла артель посыльных. Тут все был расторопный народ, понимающий дело, но и то один из посыльных, отведя Фроша в сторону, тихо спросил:

– Извините, господин, что я вас хочу спросить. Когда баллотировка кончится и мы уже будем здесь не нужны, то можно будет нам на подъезд идти, чтоб потом экипажи для публики разыскивать? Тут некоторые господа приехали в своих экипажах, так вот…

– Что вы, что вы! Опомнитесь! – перебил его Фрош. – Ведь вы на сегодня такие же господа, как и те, которые приедут в своих экипажах, такие же акционеры, так должны себя держать с достоинством. Ну что за вид: будете вы класть шары рядом с каким-нибудь акционером, а через час станете отыскивать ему экипаж!

– Я, господин, только спросил вас…

– Нет, нет, нельзя.

Когда посыльные были записаны, Фрош повел их в залу.

А акционеры между тем все прибывали и прибывали в собрание.

Глава XLVI
Все еще перед боем

Часовая стрелка приближалась к восьми – час, к которому созывались на собрание акционеры «Общества дешевого торгового кредита». Угоднов, встречавший у входа подставных акционеров хрустальниковской партии и отмечавший их в своей записной книжке, стал считать число явившихся.

– Сколько наших-то собралось? – спросил, наклонясь к его уху, Фрош.

– Сто сорок семь. Двадцати одного не хватает. Не запьянствовали ли уж где, грехом? Из шести кондукторов конки, записанных в списки, до сих пор еще ни одного нет. Трех театральных сторожей нет.

– Подойдут еще. Ведь ровно в восемь часов, по всем вероятиям, не начнем, а оттянем на полчаса. Хрустальникова еще нет, Лисабончика еще нет.

Посчитали своих и два лисабончиковских жидовина, стоявшие у входа.

– Сколько? – задал вопрос рыжеватый еврей-портной, рябой, толстый и очень засаленный.

– Сто шестьдесят девять, – дал ответ черный, юркий, плюгавенький еврей, содержащий зубоврачебный кабинет где-то на Невском.

Перед столом, где записывали явившихся акционеров, как из земли выросла Еликанида Андреевна Битюгова. Сзади нее стоял артельщик и говорил:

– Я вам сказал, что дамам нельзя. Вот и здесь то же самое скажут.

– Что за вздор! – гневно отвечала она. – Послушайте, мосье Угоднов, – обратилась она к Угоднову. – Неужели мне-то нельзя?

– Никого посторонних не пускаем, Еликанида Андреевна, – учтиво раскланялся перед ней тот.

– Но разве я посторонняя? Ведь вы очень хорошо знаете, что я для Лавра Петровича не посторонняя.

– Только акционеры могут присутствовать на собрании.

– Полноте, полноте. Что такое, в самом деле? Меня привез сюда генерал Трилистов, а вы вдруг не хотите пускать! Вот еще что выдумали.

По лестнице, опираясь на костыль, поднимался генерал Трилистов. Это был статский старик в коричневом парике и с сильно оскаленными белыми вставными зубами.

– Пропустите, пропустите… – бормотал он, тяжело переводя дух.

– Нельзя, ваше превосходительство. Сегодня только для одних господ акционеров.

– Что за чепуха! Поместите куда-нибудь на хоры…

– Конечно же, на хоры… – прибавила Еликанида Андреевна. – Я так интересуюсь сегодняшним вашим собранием, и вдруг… Позовите сюда Хрустальникова. Я его распеку за беспорядки…

– Лавр Петрович еще не приезжал.

– Не приезжал! Ну скажите, какое безобразие! Послушайте, да не сбежал ли уж он за границу, испугавшись, что ему капут пришел?

– Тише, Еликанида Андреевна, бога ради тише… – упрашивал ее совсем растерявшийся Угоднов, пожимая плечами, стал шептаться с Фрошем и сказал Еликаниде Андреевне: – Хорошо-с… Мы сейчас велим проводить вас на хоры.

Кликнул артельщик, и Еликаниду Андреевну повели на хоры.

– До свидания, мой добрый друг… – говорил ей вслед «генерал» Трилистов. – Когда кончится вся эта комедия, мы встретимся здесь, на лестнице, и я отвезу вас обратно домой.

– Нет, нет… Вы поезжайте одни. Мне, после окончания всего представления, Хрустальникова надо видеть, – скороговоркой отвечала Еликанида Андреевна.

Снизу между тем вбежали по лестнице, запыхавшись, три жида в потертых пальто.

– Сам господин Аисабончик! Господин Аисабончик! – заговорили они.

Зубной врач и портной, стоявшие у входа, засуетились. По лестнице всходил Аисабончик. Это был полный, краснолицый еврей с короткой шеей, с подстриженной под гребенку бородой, гладко стриженный и франтовато одетый. В груди сорочки виднелись запонки с крупными бриллиантами, на указательном пальце правой руки сиял дорогой бриллиантовый перстень, на часовой массивной цепи болталось несколько железнодорожных жетонов. Зубной врач и портной при виде Лисабончика съежились и даже как будто сделались меньше ростом. Евреи-вестовщики, прибежавшие снизу, совсем сократились. Один из них схватил поднимающегося по лестнице Лисабончика под руку и заговорил что-то на еврейском жаргоне.

– Хорошо, хорошо… Я знаю… – отвечал Аисабончик по-русски.

Он гордо подал зубному врачу и портному руку и прошел в зало.

– Вжасно сильный человек! С большой силу! – шепотом воскликнули евреи-вестовщики, обращаясь к Фрошу и Угоднову, и юркнули за Лисабончиком.

А Хрустальникова все еще не было. Угоднов то и дело посматривал на часы.

– Уж не пришиб ли его дома паралич с передряги? – обратился он шепотом к Фрошу. – Давеча в правлении он так волновался, так бледнел и краснел.

– Ну вот… Что вы, что вы… – покачал головой Фрош.

– Господин Угоднов! Можно нам отлучиться на пять минут? Ведь у вас еще не сейчас начнется… – раздался громкий бас над самым ухом Угоднова.

Перед ним стояли два певчих.

– Нельзя, нельзя… Пришли, так уж сидите…

– Нам только папирос купить.

– Пустяки. Там в буфете есть от конторы папиросы. Один из певчих улыбнулся, подмигнул и тихо сказал:

– Выпить хочется. Мы в трактир…

– А это уж тем более нельзя. Неужели, господа, вы в течение каких-нибудь двух часов не можете протерпеть без выпивки? После вволю выпьете.

– Товарищи нас просили два гальбштифеля принести.

– Нет, нет, господа. Этого уже и совсем невозможно.

– Отчего же жиды пронесли и уж пьют? Жидам можно, а нам нельзя!

– Неужели пронесли? – воскликнул Угоднов. – Господа, что же это такое там ваши евреи делают! – обратился он к зубному врачу и портному.

– Не может етова быть, – отвечал зубной врач и бросился в залу, дабы убедиться в действительности доноса.

– Жиды не только что сами пьют водку, но и другим продают, – продолжал певчий. – Мы сами хотели от них попользоваться, но они уж очень дорого хотят. Вот за эдакий махонький серебряный стаканчик требуют по гривеннику. Дозвольте, господин Угоднов… Мы только два полштофа…

– Сказал – нет, и нет… Выпейте для бодрости чаю с коньяком, вот с вас и довольно. Там в буфете есть коньяк к чаю.

– Коньяк уже весь выпили. Ни капли нет.

– А нет, так и не надо. Идите, идите обратно в залу. Вот вам по сигаре.

Певчие почесали затылки и отправились обратно.

По лестнице поднимались бравые бородачи и усачи солдатской выправки.

– Здравия желаем вашему благородию, – заговорили они.

– Акционеры? – спросил Угоднов.

– Точно так-с, ваше благородие. По приказанию господина Стукина.

– Фрош! Позовите сюда Стукина. Впрочем, вот он. Игнатий Кириллович… – поманил Угоднов Стукина, заглянув в открытые двери залы.

На лестницу выскочил Стукин.

– Ну наконец-то! – проговорил он, увидя новопришедших акционеров. – Из общества конно-железных дорог?

– Точно так-с, ваше благородие. Кондукторы.

– Ну, записывайтесь скорей. Берите билеты и пойдемте со мной. Что вы так поздно?..

– В контору были требованы. Левизор насчет билетных катушек нажаловался. Ну, кассир с управляющим и задержали до сих пор. Ведь мы народ подневольный.

– Ну, пойдемте со мной, – сказал Стукин. – Там можете чай пить и брать папиросы. Только махорки, смотрите, не курить!

Акционеры двинулись за Стукиным в залу в ногу и замаршировали по паркету.

– Лавр Петрович… – встрепенулся Фрош и заюлил.

По лестнице, тяжело переводя дух, входил Хрустальников.

– Что вы так поздно, Лавр Петрович? Здоровы ли вы? – обратился к нему Угоднов.

– Нет, нездоровится. Совсем нездоровится. Даже и не обедал, – отвечал Хрустальников кислым голосом. – Кроме того, посетители замучили. Приходят и предлагают голоса. На пятнадцать голосов я согласился по пятидесяти рублей, – прибавил он тихо. – Риску никакого. Плата только в случае благоприятных выборов. Я записал их фамилии.

– Жиды? – так же тихо задал вопрос Фрош.

– Жиды. Верно, у Лисабончика в партии действительно какой-нибудь разлад вышел. Ну что? Как у нас?

– Ничего-с. Все благополучно. Человек шести по списку не хватает.

– Мерзавец здесь?

– Это вы про кого, Лавр Петрович?

– Про Стукина.

– Здесь-с. С шести часов здесь.

– Бога ради, господа, следите за ним, чтобы он не продал меня Лисабончику. Лисабончик здесь?

– Минут с десять, как приехал.

– Угоднов, подите сюда… – поманил Хрустальников Угоднова и над самым ухом его прошептал: – Час тому назад был у меня Лисабончик и предлагал мне, что он откажется от баллотировки и заставит всю свою партию перейти на мою сторону, если я выдам ему на двести тысяч вексель по предъявлению.

Угоднов весь обратился в удивление и воскликнул:

– Неужели?!

– Смею вас заверить моим честным словом.

– Что же вы ему сказали, Лавр Петрович?

– Разумеется, отказал. Надует. Ведь вексель он требовал сейчас, вперед, а иначе не соглашался. Вот какие есть аферисты! Не говорите об этом Фрошу. Ему не надо это знать, – прибавил Хрустальников. – Ну, я пойду… В девять часов начнем собрание. Пусть набираются акционеры… Ах да… Фрош! Вот что, братец ты мой… Тут придет твоя жена… Я заезжал сейчас к вам… Так посади ее на хоры… Она очень интересуется нашим собранием.

Хрустальников тяжело вздохнул и направился в залу.