Текст книги "Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея"

Глава LVII
После вскрытия кассы

Вечер после исчезновения кассира и вскрытия пустой кассы «Общества дешевого торгового кредита» Лавр Петрович Хрустальников провел в ресторане Бореля. Туда также приехали управляющий конторой банка Иван Алексеевич Беспутнов и бухгалтер Карл Богданович. Сначала они сидели в отдельном кабинете и сговаривались, какие им завтра давать показания судебному следователю.

– Я буду показывать прямо и по чистой совести, – говорил Хрустальников. – Я решительно ничего не знал о намерении кассира бежать. Его бегство для меня – просто неожиданность. Я и теперь еще не могу прийти в себя. Советую и вам, господа, так же показывать. «Так и так, мол… Он был вообще человек скрытный»… Это то есть про кассира… Вы говорите, что вы видели у него заграничный паспорт? – обратился он к бухгалтеру.

– То есть паспорта я не видал, но Иван Иваныч сам мне говорил, что он выхлопотал себе заграничный паспорт и будет проситься в отпуск.

– Мне так и об отпуске ничего не говорил.

– А мне говорил, – отозвался управляющий. – Даже так говорил: уеду, говорит, и, может, надолго останусь за границей, а в правление пришлю заявление о том, что я совсем оставляю место кассира.

– Но ведь это он вам говорил с глазу на глаз и в виде предположения, так зачем же все это показывать следователю? – возразил Хрустальников. – Отзовитесь лучше полным незнанием. Да вы и действительно не были посвящены в тайну предполагаемого бегства. Вы знали только, что он сбирается законным образом ехать за границу, вот и все. Так и показывайте.

– Нет, каков подлец! – восклицал бухгалтер. – Удрать и…

– Позвольте, чем же подлец? – остановил его Хрустальников. – Он нам руки развязал. Теперь мы все и будем валить на него. Дай бог только, чтобы его не поймали.

– Я не в том смысле называю его подлецом, а в том смысле, что он ограбил кассу… и хоть бы с кем-нибудь поделился. Помилуйте, ведь было условлено, что он нам даст из кассы на судебные залоги. – Тут бухгалтер понизил голос и продолжал: – Ну а теперь что же? Нас не сегодня, так завтра могут арестовать, посадить в тюрьму предварительного заключения, и мы не можем, по его милости, представить за себя залоги, чтобы нас освободили. Нет, это свинство, это подлость.

– Ну, до этого, я думаю, дело не дойдет, чтобы нас арестовали. Не убеги он – то мог бы нас запутать своими показаниями, а теперь мы все будем валить на него.

– В кассе есть ваши ордера, наши записки.

– Большинство из них не форменные, и про те, которые не форменные, я буду показывать, что они подложные. Советую и вам то же делать, – сказал Хрустальников.

– Ну а если Иван Иваныч будет пойман?

– Будет пойман, тогда, разумеется, будет скверно. Но послушайте, он хитр, как черт, и к тому же с законным заграничным видом. Трудно поймать. Я даже уверен, что его не поймают.

– Дано знать по всем железным дорогам.

– Да неужели вы думаете, что он поедет по железной дороге? Что он за дурак! Он, я думаю, никуда еще не уехал. Здесь где-нибудь скрывается. А уедет тогда, когда все немножко успокоится.

Вообще Хрустальников после бегства кассира сильно приободрился и отличался относительным спокойствием. О том, что кассир поделился с ним на лестнице при разъезде после баллотировки, он никому не сказал ни слова.

– Сами мы виноваты, что перед баллотировкой не взяли из кассы то, что можно было взять, – сказал бухгалтер и даже прищелкнул языком. – Отложили до другого дня, думали, что притекут суммы и можно будет взять больше, да вот и взяли шиш с маслом. А все оттого, что на честность товарища понадеялись. Где она нынче, честность-то? Э-эх!

Хрустальников в этот вечер уже не скрывался в кабинете, а бродил повсюду, отыскивая в ресторане знакомых, даже спустился в буфет и всем рассказывал о бегстве кассира и катастрофе банка, разыгрывая из себя роль жертвы.

– Во сколько же можно определить сумму хищения? – спрашивали его.

– Неизвестно, – отвечал он и пожимал плечами.

– Однако все-таки хоть приблизительно?

– Невозможно определить. Наличная касса взята. Все взято. Оставлена только разменная мелочь. Но я полагаю, что похищено много залоговых бумаг.

– Скажите, пожалуйста, сразу это взято или постепенно он расхищал?

– Ничего не знаем. Это покажет следствие.

– Но ведь ревизоры-то все-таки ревизовали кассу?

– Ревизионная комиссия всегда и все находила в порядке.

– А вы сами за ним ничего не замечали?

– Носились слухи, что он живет не по средствам, но мы не придавали этому значения. Ведь это про всех кассиров всегда и всюду говорят. Наконец, ведь он получал у нас с наградными и с суммами на прочет до десяти тысяч. Я знал одно, что он играл на бирже; но ведь как вы запретите? И наконец, ведь этого доказать нельзя, что он играл на бирже. Он умел это делать не въявь.

– Просто поветрие у нас насчет хищений! – разводили руками слушатели.

– И не говорите! – качал головой Хрустальников. – Эпидемия-с… Совсем эпидемия. Самое слово «кассир» сделалось уже каким-то ругательным.

– Да, да… Я еще недавно слышал, как сцепились два лакея… Один другого – кассиром, а другой его наоборот – интендантом… Преуморительно.

– И ведь главное, ничего не поделаешь, – продолжал Хрустальников. – Судите сами: ведь без кассира быть нельзя, надо же кому-нибудь кассу поверить, выбирается честнейший и солиднейший, испытанный человек, а он…

– Печально, печально… А все Россия-матка…

– Везде. По всей Европе… А в Америке – там еще хуже.

– Вас-то он поставил в какое положение… Ведь, я думаю, вам, директорам, отвечать придется.

– Всенепременно. Сегодня уж следствие началось. Положение ужасное. Я не могу сидеть дома. Боюсь за себя… Ей-ей, боюсь… Мысли скверные в голову лезут.

– Полноте, полноте, что вы…

– Уверяю вас. Вот оттого и приехал сюда хоть немножко развлечься.

– Но ведь следствие же разъяснит, что вы ни в чем не виноваты. Ведь нельзя же было стоять над кассиром, наблюдать за ним ежеминутно и держать его за фалды.

– Я отдаюсь весь в руки правосудия, – произнес со вздохом Хрустальников. – Пускай со мной что хотят делают, но я не виноват. Пускай у меня отнимут дом, дачу, наложат секвестр на мои суммы – я всему подчинюсь, я на все готов и все снесу безропотно. Видно, уж так Богу угодно. Я так и жене сказал сегодня. Готовься, говорю, ко всему худшему.

– Когда убежал-то кассир?

– Или вчера ночью, или сегодня поутру. Вообще, все это ужасно темная история, в которую я попался как кур во щи, – повествовал Хрустальников. – Я до последнего момента не верил в бегство кассира и хищение, но… В свое оправдание я могу привести то, что я даже не обеспечил семейство. Если какое-либо ответственное лицо подозревает о хищении, то, как это обыкновенно делается, оно сейчас переводит свое имущество на жену, на родственников или же продает его, но у меня ничего этого не сделано. Пусть продаются с молотка и мой дом, и моя дача, если суд найдет это нужным. Я все отдам, отдам все до нитки, останусь нищим, но честным человеком…

Хрустальников заморгал глазами. Его принялись утешать. Кто-то предложил ему выпить коньяку финьшампань.

– Нет, благодарю. Не до того мне… Я сегодня даже и не обедал, – отвечал он. – Я сейчас отправлюсь домой и уверен, что проведу ужасную ночь. Прощайте.

Он стал прощаться. В голове его сложилась мысль ехать к Матильде Николаевне. Он уже подозвал лакея и приказал ему принести оставленное в коридоре кабинетов пальто, как вдруг в буфетную комнату вбежал заведующий отделением текущих счетов Угоднов. Он был запыхавшись и подбежал к Хрустальникову.

– А я вас ищу, – заговорил он. – Был у вас дома, был у Еликаниды Андреевны, но не нашел – и сюда… Подите-ка немножко в сторону, – отвел он его и прошептал: – Князь Перелесский покушался на самоубийство.

Хрустальников даже попятился.

– Когда? – удивленно спросил он.

– Часа три тому назад. Артельщик повез его после обморока из конторы домой… Артельщика оставили там для посылок. Вдруг он слышит, что раздался выстрел. Все в доме всполошилось. Оказывается, что князь выстрелил в себя из револьвера, но рука дрогнула… он стрелял себе в сердце, а попал в руку и ссадил себе пулей часть мяса на руке между локтем и плечом. Уж была приглашена полиция, и составлен протокол.

– Боже милостивый! Вот уж от князя я этого не ожидал! – проговорил Хрустальников.

– Да и никто не верит. Все говорят, что это шутка, что все это подстроено, что все это нарочно. Судите сами: стрелять в сердце и попасть в руку! Я сейчас заезжал к нему узнать о его здоровье, так и швейцар, и лакеи все смеются. Я спрашиваю их, а они отвечают: «Ранен в рукав».

– Но однако, послушайте, кто же станет…

– Полноте, полноте… Это теперь в моде, это делается, чтоб разжалобить и прокурора, и следователя, да и в будущем повлиять на присяжных заседателей. Уж кто хочет застрелиться…

– Где вы видели артельщика-то?

– Я заезжал в правление, чтоб рассчитаться с артельщиками за поставленных ими подставных акционеров для баллотировки, приезжаю, а он уже там, вернулся от князя и рассказывает. Ну, я сейчас к князю. Не принимают. Говорят: лежит.

– Господи! Как все это печально разыгрывается! Князь, эта рохля, эта разиня, тряпка, и вдруг – стреляется! – разводил руками Хрустальников. – Прощайте, я еду, мне пора…

– А я так останусь поужинать. Тут никого из наших нет? – спросил Угоднов.

– Бухгалтер, управляющий…

– Ну, вот и отлично. Так вот как у нас: в один день и бегство кассира, и крах банка, и покушение на самоубийство директора, – прибавил Угоднов.

– Вы уж потрудитесь рассказывать всем и каждому, что князь-то стрелялся. Это послужит нам на защиту, – шепнул Хрустальников Угоднову.

– Да ведь об этом будет завтра напечатано. Ведь протокол составлен.

Лакей подал Хрустальникову пальто. Хрустальников, все еще в недоумении покачивая головой, медленно вышел из буфетной комнаты ресторана на улицу и сел на извозчичью линейку.

Глава LVIII
Проделка Стукина

Был первый час ночи, когда Лавр Петрович Хрустальников, выехав из ресторана Бореля, звонился у дверей Матильды Николаевны. За дверями, как и всегда, залаяли звонкоголосые собачонки. Дверь долго не отворяли. Хрустальников нажал во второй раз пуговку электрического звонка, и только тогда дверь распахнулась. На пороге стояла горничная с растрепанными волосами, полуодетая, в наскоро наброшенном на плечи платке и со свечкой.

– Ах, это вы, барин… – заговорила она. – А мы думали: кто такой? Я уж спала даже… Меня Матильда Николаевна разбудила.

Хрустальников вошел в прихожую и сбросил с себя пальто. Из гостиной выглядывала Матильда Николаевна, в капоте, ночном чепце и тоже со свечкой в руке.

– Господи! Как вы меня напугали! И чего вы это ночью-то?.. – сказала она. – Не ездили, не ездили – и вдруг ночью… Уж не случилось ли чего?

– Все случилось, случилось больше, чем я ожидал, – отвечал Хрустальников, входя в гостиную с понуренной головой, не запечатлев даже обычного поцелуя на щечке Матильды Николаевны, и тяжело опустился на диван. – Я убит, уничтожен. Ты знаешь, ведь кассир-то убежал. Ограбил кассу до нитки и убежал.

– Слышала я от Стукина. Он не в вас… Он сейчас же уведомил меня обо всем, – сухо пробормотала она. – Он и вчера после баллотировки заехал ко мне на минутку, чтоб сообщить о результате, и сегодня целый вечер сидел и рассказывал о бегстве вашего кассира. Что ж, ведь это вам даже и лучше, что кассир бежал.

– Лучше, Матильдочка, но все-таки я убит, уничтожен. Пожалей ты меня.

– Ах, не до жаленья мне теперь… Вы меня так напугали поздним звонком, так, что у меня руки-ноги дрожат. Я боюсь, как бы даже молоко мне в голову не бросилось. Даша! Дай мне, пожалуйста, стакан воды! – крикнула она горничной.

– Я не понимаю, чего тут пугаться… Я и прежде поздно ночью приезжал. Приезжал даже позднее.

– То было прежде, а это теперь. Я думала, что это полиция ко мне идет…

– Какая полиция?! Зачем?

– Да чтоб обыскивать, искать ваши деньги. Ведь это не тайна, что я с вами живу, имею от вас ребенка и что здесь ваше гнездо.

– Что за вздор ты городишь!

– Пожалуйста, пожалуйста… Полиции всегда может прийти на ум, что здесь, у меня, вы награбленные из банка деньги припрятали.

– Награбленные! Ах, боже мой! Чем бы успокоить несчастного человека, а она язвит. – Хрустальников вынул из кармана платок и отер со лба крупные капли пота. – Но кто же тебе это сказал, что к тебе может прийти полиция с обыском? – продолжал он.

– Да все говорят. После хищения Клюканцева искали же деньги у цыганки.

– Так ведь то был уличенный, сознавшийся вор, а я, слава богу, ни в чем еще не уличен. Я несчастный, разбитый, уничтоженный человек, которому, может быть, придется отвечать за бежавшего хищника, но честь моя покуда еще… – Хрустальников долго искал слова, наконец наклонился и глухо выговорил: – Не запятнана.

– Будто не запятнана? Будто вы чисты в этом деле? – спросила Матильда Николаевна.

– К бегству кассира я не причастен, я чист. Я даже не могу определить и той суммы, которую он похитил, – твердо отвечал Хрустальников и поднял голову.

– Ну а ту сумму, которую вы взяли в разное время из банковой кассы?

– Матильдочка, пощади! Я и так истерзан, нравственно искалечен. Ах, друг мой, кто Богу не грешен! Все мы люди и все мы человеки. И наконец, если я и позаимствовал кое-что из общественных сумм, то делал это подчас только из безграничной любви к тебе!

– А из безграничной любви к танцовщице Битюговой вы не тащили из кассы? А из безграничной любви к немке Шарлотте, а из безграничной любви… Молчите уж лучше, развратный вы старичонка!

– Друг мой, не казни… Ведь я теперь беззащитен, безответней!

– Так не попрекайте же меня, не уверяйте, что вы хапали из безграничной любви ко мне! – вспыхнула Матильда Николаевна. – Хороша ваша безграничная любовь, если вы даже не обеспечили как следует вашего ребенка!

– Погоди, все будет сделано, все… – тяжело дыша, бормотал Хрустальников.

– Когда? Когда вас посадят в тюрьму?

– Ангел мой! Не говори ты этих слов… Зачем?.. Какая тюрьма?.. О тюрьме не может быть и речи, но если… чего боже избави… то я всегда представлю за себя залог и буду находиться до суда на свободе.

– А не могут разве отнять у вас этот залог? Не могут? У Клюканцева же отобрали все те деньги, которые нашли у него.

– Не сравнивай ты меня с Клюканцевым! Христом Богом прошу тебя, не сравнивай меня с ним. Клюканцев – и я!.. Господи! Ты, очевидно, не помнишь дела. Клюканцев был кассир, он расхитил два миллиона и был арестован, а директоры все время оставались на свободе и даже по суду оправданы. Так, я надеюсь, будет и со мной. Я директор банка, меня могут обвинять в попущении, в бездеятельности власти, в…

Хрустальников путался в словах. Ему тяжело было говорить.

– Не понимаю… Трудно судить, вздор вы говорите или правду, но я ужасно боюсь, что должна вынести разные неприятности из-за того только, что судьба меня связала с вами, – сказала Матильда Николаевна.

– Никаких ты неприятностей не потерпишь. Будь покойна. Я даже не понимаю, о каких неприятностях ты говоришь.

– К судебному приставу начнут призывать, обыск сделают.

– Скажи ты мне, бога ради, кто это тебе сказал?

– Да даже Стукин. Он уже спрашивал у одного своего приятеля, адвоката, и тот ему сказал, что все может случиться, что всего надо ожидать.

– Не верь ты этому подлецу! Раз навсегда говорю, не верь ты ему! – вскрикнул Хрустальников, привскакнув с места, и даже сжал кулаки.

– Ошибаетесь. Это далеко не подлец. Он заботится обо мне и о моем ребенке больше, чем вы. Сначала я смотрела на него как на дурака, как на шута, а теперь вижу, что под шутовской, забитой оболочкой находится…

– Тонкая каналья, ярыга и бестия? – перебил Матильду Николаевну Хрустальников.

– Нет-с, добрый человек с теплой и симпатичной душой. Если я кое-чем успела обеспечить себя и ребенка, то только благодаря ему. Сначала он мне был противен, но теперь я выхожу за него замуж с удовольствием и даже буду любить его. Он будет настоящей подпорой и мне, и ребенку.

– Матильда, не ошибись! – погрозил Хрустальников.

– Пожалуйста, не разуверяйте. То, что он сделал теперь уже для меня и для ребенка, ясно доказывает, что он хороший, честный и даже практический человек.

– Что он практический человек – об этом я не спорю, а честность оставь. Она ему не к лицу.

– Да ведь где нынче идеально-то честных людей найдешь! Правда, что он человек себе на уме, но что до честности по отношению ко мне, то я ему поручала тысячи – и он возвращал их мне. Он мне купил процентные бумаги, заложил их в вашем банке и тотчас же принес мне полученную сумму. А ведь мог бы и не отдать. Что я ему такое? Деньги давала без расписки… Однако же он мне их возвратил с лихвой. Я в ваших банковых делах не понимаю, как там у вас все это делается, но через него я нажила тысяч пять, покупая бумаги и закладывая их, – рассказывала Матильда Николаевна. – Да и сегодня…

Заезжает вечером ко мне и говорит: «Так и так, – говорит, – береженого и Бог бережет, поэтому если вы хотите, чтоб ваши деньги и бриллианты не подверглись каким-нибудь случайностям, то лучше всего их куда-нибудь припрятать, а не держать у себя дома, потому что очень легко может случиться, что у вас будет обыск. К вам придут искать, не припрятал ли у вас деньги Лавр Петрович, найдут ваши деньги и вещи и могут взять. Я, – говорит, – не настаиваю, но если вы доверяете моей честности, доверяете мне как жениху, то…»

– Постой, постой… – быстро перебил ее Хрустальников. – И ты ему отдала и вещи, и деньги?

– Отдала. Потому отдала, что честность его я уже испытывала. И наконец, я отдала ему под расписку. Что за приятность, если будет обыск, и деньги и вещи у меня отнимут? Остаться мне с ребенком ни при чем?

– Ах ты, глупая, глупая! Что ты наделала! Ну, помяни мое слово, что он ничего не отдаст тебе обратно! – всплеснул руками Хрустальников.

– Ах, боже мой! Да ведь у меня расписка.

– Покажи сюда расписку.

Матильда Николаевна отправилась в спальню и вынесла маленький клочок бумаги. Хрустальников прочел. В записке стояло: «Я, нижеподписавшийся, взял у Матильды Николаевны Николаевой двенадцать тысяч рублей в процентных бумагах и ящичек бриллиантов, которые по миновании надобности обязуюсь возвратить ей, но без процентов. Игнатий Стукин».

Хрустальников отшвырнул от себя расписку и произнес:

– Ничего не получишь.

– Как ничего не получу? Да ведь я могу в суд предъявить эту расписку, – сказала она.

– Повторяю тебе: ничего он не возвратит. Если бы он думал возвратить, то он не давал бы тебе такой расписки.

– Какой расписки?

– Такой, которая гроша медного не стоит. Он черт знает что тебе выдал вместо расписки. Тут нет ни числа, ни года, ни срока, ни даже твоего имени. Ведь ты даже по документам и не Матильда, а Матрена. Кроме того, тут сказано: «По миновании надобности». Понятное дело, что надобность в твоих деньгах и бриллиантах будет у него продолжаться до второго пришествия. А ты сиди и жди. И наконец, какие бриллианты? Бриллианты могут быть в пятьдесят рублей и в пятьдесят тысяч.

Хрустальников вскочил с кресла и зашагал по гостиной. Матильда Николаевна сидела, крутила в руках расписку и слезливо моргала глазами.

– Все ему отдала, что у тебя было?

– Почти что все, – еле слышно отвечала она и продолжала, несколько оживившись: – Да нет, он отдаст… Ведь он женится на мне, будет моим законным мужем.

– Да, дожидайся, когда он на тебе женится! – кивнул ей Хрустальников. – Ах ты, неразумная! Вот со мной так ты хитра, а с ним оказалась совсем дура. – Он остановился перед ней, развел руками и прибавил: – Сама себя раба бьет, потому что худо жнет.

Глава LIX
Стукин у Матильды

Стукин явился к Матильде Николаевне в одиннадцать часов утра, когда она еще только встала с постели и в утреннем капоте пила кофе.

– С добрым утром, матушка Матильда Николаевна, с добрым утречком, – заговорил он. – Позвольте, голубушка, ручку поцеловать. Ручка-то какая бархатная, – прибавил он, чмокнув ее раза три, погладил, вздохнул и сказал: – Эх, не у настоящего человека только в руках-то была эта ручка! Не ценил он ни ее, ни ее обладательницы, как следует. Я про Лавра Петровича, голубушка, говорю… Ну да бог с ним. За то он наказан, жестоко наказан. Ну да бог с ним! – Стукин махнул рукой.

– Я его два дня не видала. А что? Разве случилось что с ним? – спросила Матильда Николаевна.

– Пока еще ничего не случилось, пока еще ходит на воле, рассказывает всем по клубам и ресторанам, как его, невинного агнца, подвел кассир, но все должно случиться, все, и очень даже скоро. Может быть, даже завтра. Не миновать ему, Матильда Николаевна, серого халата и бубнового туза на спину.

– Что вы?!

– Как пить дадут, посадят, отъявленным мошенником он оказался. Теперь он все на беглого кассира валит, но концы-то ведь все-таки есть, они не спрятаны. А я к вам нарочно пораньше, Матильда Николаевна, голубушка, чтобы поговорить с вами без свидетелей. А то бог знает, придешь попозже, так, может быть, кто-нибудь и нагрянет из посторонних, а при посторонних, сами знаете, говорить о делах неловко. Позвольте, голубушка, еще раз ручку поцеловать. Вот так. Нарочно, милушка моя, пораньше к вам…

– Садитесь, пожалуйста. Я очень рада, что вы пришли. Я даже за вами посылать хотела. Кофею не хотите ли?

– Кофею с удовольствием… Кофей – не хмельное… А вот хмельное так совсем хочу бросить. Бог с ним! Нехорошо… Я вот на Лавре Петровиче теперь пример вижу. Каждый день, каждый день на третьем взводе. С одного коньяк глотает. Конечно, он теперь с горя, с передряги это, но все-таки нехорошо. Судите сами: вчера из ресторана Бореля лакеи его домой в карете привезли. Сам уж даже и не мог.

– Да ведь это и раньше случалось, что его от Бореля лакеи домой возили, – сказала Матильда Николаевна.

– То, голубушка, было изредка, а теперь каждый день, каждый день. В правлении банка даже пьет. В директорской комнате у него так бутылка коньяку и стоит в шкафу.

– Ну а что у вас в банке теперь?

– Банк закрыт, но там каждый день судебный следователь. Делают допросы, рассматривают книги и бумаги. Вот тут-то, Матильда Николаевна, грязные концы и показываются, которые выставляют Лавра Петровича в натуральном виде. Грязный человек оказывается, завзятый вор, заодно с кассиром воровал.

– Боже мой, как вы об нем выражаетесь! Это о благодетеле-то? – удивилась Матильда Николаевна.

– Какой он мой благодетель! Он только замарал меня. Я был чист, а вот теперь и на меня может пасть подозрение. Клянусь вам, ежели бы я знал, что он такой расхититель, такой низкой совести человек, я не позволил бы себе и сблизиться с ним. Умер бы нищим, а уж не преклонился бы, не пошел бы к нему в секретари. Да-с… Я думал, что он честный человек.

Матильда Николаевна широко открыла глаза и слушала с удивлением.

– И вы это говорите? Вы? – спросила она.

– Да, я-с… Но я не понимаю, голубушка, что вам за охота за него заступаться? Ведь уж у вас с ним должно быть все кончено. На что он вам? Что вы с ним теперь сделаете? Я десять раз являлся к нему и просил его как следует обеспечить вашего ребенка, но отказ, отказ… А последний раз он даже выгнал меня. На что вам такой человек, который даже не печется о своем родном детище! Да я вчуже, так мне и то жаль, и то сердце обливается кровью о вас и о вашем ребенке. – Стукин даже слезливо заморгал глазами. – Иметь в руках деньги, погибать с ними и не обеспечить вполне ребенка! Нет, уж это бессердечный подлец, мерзавец! – прибавил он.

– Ну, уж это вы слишком…

– Позвольте… Если бы вы все знали, так вы так не говорили бы, а то вы ничего не знаете. Да и зачем вам за него заступаться? Для вас он погиб. На имущество его наложен уже арест, не сегодня, так завтра его посадят в тюрьму, и ему тогда будет только до себя. Потом по Владимирке…

– Да неужели?

– Господи! Да ведь это ясно как день. Я из допроса-то все вижу. Меня тоже допрашивали из-за него, подлеца.

– Не выражайтесь так, оставьте…

– Не могу-с… Душа кипит негодованием! – вскипел Стукин. – Я честный человек. Я возмущен. Меня удивляет только одно, Матильда Николаевна, как такие люди могут прямо смотреть другим в глаза! А он смотрит и руку протягивает. Нет, Матильда Николаевна, вы теперь о Лавре Петровиче и думать бросьте. Я теперь должен быть подпорой и вам, и вашему младенцу. И я докажу, что сумею это сделать. Кстати, дайте-ка мне посмотреть на ребеночка. Люблю детей.

– Пойдемте… Он там, в той комнате, – сказала Матильда Николаевна.

Они отправились. В колясочке с роскошным кисейным с кружевами пологом лежал ребенок. Около него сидела нарядная мамка.

– Можно поцеловать? – спросил Стукин и, получив утвердительный ответ, чмокнул ребенка в красный лобик. – Ведь вот и не мой ребенок, – сказал он, – а люблю, как родного сына.

Матильда Николаевна расчувствовалась, хотя и не знала, верить ли искренности Стукина или не верить.

– Вы позавтракать, Игнатий Кириллович, не хотите ли? – спросила она. – Может быть, вы рано встали и уж успели проголодаться?

– Если я вас не затрудню, то, пожалуй, съел бы что-нибудь.

Матильда Николаевна распорядилась, чтобы был подан завтрак.

– А какие слухи насчет кассира? – спросила она Стукина.

– Как в воду канул. Да ведь директоры сами помогали ему скрыться, и в особенности Лавр Петрович. Я думаю даже, что Лавр Петрович знает, где кассир скрывается, и находится с ним в переписке. Ну да ведь все будет скоро открыто. Теперь следователь принялся за допрос всех служащих и артельщиков. Сегодня к четырем часам вызван и я к допросу. Вот на допросе-то я и намекну следователю, что надо за получаемой господином Хрустальниковым корреспонденцией следить.

– Полноте… Ну зачем это? – покачала головой Матильда Николаевна.

– Как зачем? Я, Матильда Николаевна, прежде всего честный гражданин своего отечества и обязан стараться о раскрытии преступления и о предании мошенников в руки правосудия. Да-с… – с пафосом сказал Стукин. – Вас еще не вызывали к следователю? – спросил он.

– Нет еще.

– Ну так завтра вызовут. И обыска у вас не было?

– Не было. Да меня уверяют, что и не должно быть обыска.

– Кто это вам сказал?

– Все говорят, и даже Лавр Петрович сказал.

– Ах, бессовестный! И он смеет это говорить! Судите сами: женщина, которая имела несчастие быть несколько лет в связи с вором, с хищником!.. Простите, что я так выражаюсь. И чтобы у этой женщины судебный следователь не вздумал сделать обыск? Да что он, дурак, что ли? Наконец, ему и закон предписывает. Нет, Матильда Николаевна, нам нужно спасаться. Нужно спасать вас и вашего ребенка. Вы должны озаботиться о вашем имуществе и оградить его от ареста. Я затем и заехал, чтобы поговорить об этом. Не хотите ли вы перевести вашу квартиру формальным манером на мое имя?

– Зачем это? – быстро спросила Матильда Николаевна.

– А чтоб уж никто не мог подступиться к вашему имуществу. Квартира со всей движимостью будет моя, а вы у меня будете жилица.

– Нет, нет, я этого не желаю.

– Смотрите, отберут. Отберут все до нитки, – пугал Стукин. – Ведь всякий понимает, что вся эта обстановка куплена вором на награбленные деньги.

– Будь что будет.

– Я вас жалеючи это предлагаю, – продолжал Стукин. – Я целую ночь сегодня не спал и все думал, что будет с вами и с вашим бедным ребенком, если у вас все отберут.

– Бриллианты и деньги я вам отдала на хранение, а уж это пускай так останется.

– Так не хотите? Странно. Отдайте тогда мне хоть столовое серебро на хранение и разные дорогие украшения, – приставал Стукин.

– Зачем? Пусть все останется как есть.

– Вы, кажется, сомневаетесь в моей честности, Матильда Николаевна, так я вам могу дать такую же расписку, как уже дал вам на взятые у вас деньги и бриллианты.

– Ах вот, кстати, насчет той расписки… – перебила Стукина Матильда Николаевна. – Я вот по поводу расписки-то и хотела посылать за вами. Послушайте, Игнатий Кирилыч, перемените мне вашу расписку, выдайте другую. Там не так сказано, там глухо сказано, что вы у меня взяли деньги и ящичек с бриллиантами. Там сказано, что вы отдадите мне деньги по миновании надобности. Я тогда впопыхах на записку-то не посмотрела хорошенько, а между тем в таком виде она не годится.

– Кто это вам сказал? – спросил Стукин, подозрительно прищурившись.

– Да все говорят. Кроме того, я и сама понимаю. Мне нужно такую записку, где было бы сказано, что вы отдадите мне деньги по предъявлении записки. Также нужно, чтобы в записке было поименовано, какие вы взяли у меня бриллианты. Браслет, мол, во столько-то бриллиантов…

Стукин вспыхнул.

– Что это, недоверие? Кажется, я этого не заслужил. Я не Хрустальников, – сказал Стукин.

– Тут не насчет недоверия, а просто… Подумайте, ведь все люди смертны.

– Когда я умру, вы по записке все и получите.

– Нет, уж вы выдайте мне другую расписку, а эту возьмите назад. Я вас всепокорнейше прошу.

– Не считаю это нужным, – упрямился Стукин.

– Успокойте меня, пожалуйста, Игнатий Кирилыч, выдайте другую расписку, – продолжала упрашивать Матильда Николаевна, вынула из баульчика прежде выданную ей расписку и держала ее в руках.

– Я не понимаю, в чем тут может быть спокойствие, Матильда Николаевна? Я рассуждаю так: что мое, то и без того ваше. Я отдаюсь весь вам и вашему младенцу беззаветно. Еще неделя, исполнится вам после родов шесть недель, возьмете вы молитву, и через три дня мы станем у алтаря Всевышнего как муж и жена. И тогда я ваш навеки со всем, что есть у меня и ваше, и даже мое.

– Нет, Игнатий Кирилыч, вы уж выдайте новую расписку.

– Больно мне, Матильда Николаевна, что вы мне это даже говорите.

Стукин ударил себя в грудь.

– Нет, я этой записки даже иметь у себя не желаю. Тут я названа даже и не настоящим моим именем. Я не Матильда, а Матрена, а тут стоит «Матильда». Кроме того, тут моего звания нет. Нет, я не хочу эту расписку.

Стукин вздохнул, покосился на записку и протянул к ней руку.

– Как вам угодно, – сказал он и взял расписку. Руки его дрожали. – Если вы не желаете ее принимать, то мы ее уничтожим, – продолжал он и разорвал записку в мелкие клочки.

– Что вы сделали?! – вскричала Матильда Николаевна. – Так дайте же мне другую расписку.

– Нет, другой расписки я вам не дам, – глухо произнес он.

– Как не дадите? Что ж это такое?

Матильда Николаевна заплакала. Стукин начал ее утешать.

– Полноте, мой ангел, какие между нами расписки! Никаких не нужно. Я вам докажу, что я без расписок честный человек.

– Но ведь это же наглость! – вопияла Матильда Николаевна.

– Любовь, а не наглость.

– Выдайте расписку, или я буду жаловаться Лавру Петровичу.

– Лавру Петровичу! Что мне теперь Лавр Петрович? Тьфу! – вот что он, – плюнул Стукин и прибавил: – Я честный человек.

– Игнатий Кирилыч… – схватила его за руки Матильда Николаевна и вскинула на него умоляющий взор.