Текст книги "Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно"

– Ничего не значит. Дома в Петербурге всем будем рассказывать, что около самого флага сидели, – отвечала супруга.

XLI

Позавтракать супругам удалось на этот раз довольно плотно. Они нашли на выставке ресторан, где на зеркальных стеклах было написано золотыми буквами «Déjeuner 4 frc»…[309]309
   «Завтрак 4 франка».


[Закрыть]

Глафира Семеновна прочитала надпись и тотчас же сообщила мужу:

– Вот завтрак за четыре франка.

– Четыре четвертака по 38 копеек… Ведь это, матушка, по курсу-то рубль и пятьдесят две… – рассчитывал Николай Иванович и прибавил: – Ну да зайдем.

Они зашли. Поданы были: редиска с маслом, рыба под белым соусом, телячья головка с черносливом, зеленый горошек, пулярдка[310]310
  Пулярдка (пулярка, от фр. poule – курица) – молодая оскопленная и откормленная курица.


[Закрыть] с салатом ромен[311]311
  …с салатом ромен… – С латуком.


[Закрыть], виноград с грушами, сыр и кофе. Ко всему этому было прибавлено два маленьких графинчика красного вина. Над рыбой Глафира Семеновна несколько призадумалась: есть ли ее или нет. «А вдруг вместо рыбы-то лягушка?» – мелькнуло у ней в голове. Она расковыряла рыбу вилкой, осмотрела ее со всех сторон и после тщательного исследования, не найдя ножек, стала кушать. Такой же осмотр был произведен и над телячьей головкой.

– Я знаю, что эта телячья головка, потому в карте написано «тет де во», но ведь вместо головки-то можно Бог знает что подсунуть, – говорила Глафира Семеновна мужу.

– Очень просто, – отвечал Николай Иванович. – Был у нас раз обед парадный в Петербурге. Славянских братьев как-то мы кормили во французском ресторане. Подали суп. Вижу, в супе плавает кусочек студня или телячьей головки – я и съел. Ничего, вкусно, только перчило очень. А рядом со мной сидел Иван Иваныч Анчевский. На еду он первая пройдоха. Только для того и по Европе ездил, чтобы разные разности жрать. Крокодилов маринованных едал, не только что лягушек; суп из змеиных яиц трескал.

– Не говори, не говори! – замахала Глафира Семеновна и сморщилась.

– Да ведь от слова ничего не сделается. Ну так вот Иван Иваныч увидал, что я кусок из супа съел, да и говорит: «Понравилась ли вам черепаха? Не правда ли, какая прелесть!» Я так и рот разинул. Слюна начала у меня бить. Замутило. Однако удержался. Надо цивилизацию поддержать. «Ничего, говорю, аппетитно». А какое аппетитно! У самого даже глаза начало косить.

– В таком разе лучше не есть головки, – отвечала Глафира Семеновна и отодвинула от себя тарелку.

Николай Иванович ел и говорил:

– Головка, положительно телячья головка. Вот у меня даже кусок уха попался.

– Да ведь ухо-то и у черепахи есть.

– Нет, нет. Черепаха без ушей. У нас в рыночном трактире стеклянный садок для рыбы есть – и горка из камней посредине, а на горке черепаха в камнях живет, так та совсем без ушей, – рассказывал жене Николай Иванович и прибавил: – Этот Иван Иваныч Анчевский, Глаша, удивительный человек. Он из моряков, в кругосветном плавании был и чего-чего только не ел! Тюленью печенку ел, китовые мозги, слоновую ногу.

– Брось, тебе говорят. Противно.

Горошек и пулярдку с салатом Глафира Семеновна уже ела без исследования.

Когда завтрак был кончен, Николай Иванович сказал, рассчитываясь:

– Дорого взяли, да за то уж хоть по-московски сытно накормили – и за то спасибо.

Они вышли из ресторана. Мимо них шли катальщики кресел в серых нанковых[312]312
  Нанковый — сшитый из нанки – дешевой прочной хлопчатобумажной ткани, получившей название от китайского города Нанкин.


[Закрыть] блузах и в синих кепи с красным кантом, везя пред собой кресла.

– Не хочешь ли на французе покататься? – предложил жене Николай Иванович, кивая на кресло.

– Действительно было бы хорошо, потому я страсть как устала, но уж очень стыдно, – отвечала Глафира Семеновна. – Вдруг человек на человеке…

– Ты дама, а не человек. Мужчине это точно, что стыдно. Эй, лом! – крикнул Николай Иванович катальщику. – Пли, как тебя? Гарсон! Нет, не гарсон. Как катальщик-то, Глаша, по-французски?

– Да разве можно все французские слова знать! Ведь я не француженка. Помани его – он и остановится.

– Эй, эй! Лошадь на двух ногах! Шеваль! – махал зонтиком Николай Иванович.

Катальщик направил к нему свое кресло.

– На «шеваль»-то откликнулся. Верно, их здесь шевалью зовут, – улыбнулся Николай Иванович и, указав на Глафиру Семеновну, прибавил: – Пур ля дам. Комбьян?

– Oh, monsieur, je sais, que madame sera aimable…[313]313
   Для дам. Сколько? – О, месье, я знаю, что мадам будет добра…


[Закрыть] – отвечал катальщик.

– Сколько? Глаша! Сколько он сказал?

– Да он ничего не сказал.

– Не торговавшись все-таки нельзя. Бог знает, сколько слупит. Ну на эн франк мадам покататься? Согласен? Эн франк… – показывал Николай Иванович катальщику один палец.

– Oui, oui, monsieur… je comprends… Prenez place, madame, s’il vous plait[314]314
   Да, да, месье… я понимаю… Садитесь, мадам, пожалуйста.


[Закрыть].

Глафира Семеновна села в катальное кресло. Катальщик встал сзади кресла и спрашивал куда ехать.

– Куда, Николай Иваныч? – обратилась она к мужу.

– Почем же я-то знаю! Куда глаза глядят, туда пускай и едет.

– Прямо, прямо. Ту друа…[315]315
   Направо.


[Закрыть] – скомандовала Глафира Семеновна.

Катальщик покатил кресло. Николай Иванович шел рядом и говорил жене:

– Приедешь в Петербург, так, по крайности, будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по-нашему – рубль помирить и пять рублей в гору.

– Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? – спрашивала мужа Глафира Семеновна.

– Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

– Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

– Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?[316]316
  – Послушайте, что тут есть примечательного? Покажите нам, пожалуйста… – Да, да, мадам, дикарей уже видели?


[Закрыть]

– Что он говорить, Глаша?

– Диких людей предлагает посмотреть.

– Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

– Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

– Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangeut, ils dansent, ils chantent, ils travaillent[317]317
   Мы не видели дикарей… Поехали… Это хорошо, дикари. – Да, мадам. Вы увидите что-то замечательное… Они едят, они танцуют, они поют, они работают…


[Закрыть], – говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.

XLII

Не доезжая до берега Сены, катальщик вдруг воскликнул над креслом Глафиры Семеновны:

– L’isba russe! Madame, est-ce que vous avez vu l’isba russe?[318]318
   Русская изба! Мадам, вы видели русскую избу?


[Закрыть]

– Батюшки! в самом деле русская изба, – проговорила Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, видишь русскую избу? Надо зайти.

– Еще бы… Здесь, наверное, и наши русопяты есть. Мусье, держи направо к избе.

– А друат, а друат… – командовала Глафира Семеновна.

Катальщик подкатил кресло к маленькому деревянному зданию с ажурными украшениями, изображающему из себя что-то вроде избы. Около здания была даже скворечница на шесте. Глафира Семеновна быстро соскочила с кресла и направилась в дверь. Проскользнул за ней и Николай Иванович. Тотчас против двери стоял прилавок, и за ним помещались две девушки в платьях, напоминающих сарафаны, с заплетенными косами, в повязках вроде кокошников, с пестрыми бусами на шеях. Девушки продавали точенные из дерева игрушки, изображающие лошадок, козлов, мужиков, медведей. На прилавке лежали также монастырские четки с крестиками, деревянные ложки с благословляющей рукой на конце черенка. За прилавком на полке виднелся тульский самовар, очень плохой ларец с фольговыми украшениями, обитый по краям жестью, и несколько красных лукошек новгородской работы. Над полкой было повешено полотенце с вышитыми красной бумагой петухами на концах, а в углу помещался образ темного письма с серебряным венчиком, вставленный в киоту.

– Ну вот, наконец-то и наши православные! Сейчас потолкуем по-русски после долгого говенья, – заговорил Николай Иванович, подходя к одной из девушек в сарафане. – Здорово, землячка. Питерская, что ли, или из Москвы? – спросил он.

Девушка посмотрела на него упорным взглядом, покачала головой и отвечала:

– Je ne comprends pas, monsieur…[319]319
   Я не понимаю, месье…


[Закрыть]

– Как?! Русская девица и по-русски не говорит!

Девушка смотрела и улыбалась.

– Да неужто в самом деле не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, – продолжал Николай Иванович.

– Переодетая француженка – вот и все. Теперь я даже по физиомордии вижу, что француженка, – сказала Глафира Семеновна.

– Ах, шут их возьми! Избу русскую выстроили, а не могли русских девок привезти! Да неужто же, мамзель, вы так-таки ни одного слова по-русски?

– Па зюнь сель мо ля рюсс?[320]320
   Не знаете ни одного слова по-русски?


[Закрыть] – перевела девушке Глафира Семеновна.

– Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lubli stalovatza… – послышалось в ответ.

– Довольно, довольно… – замахал руками Николай Иванович.

– Achetez quelque chose, monsieur!.. Vous aurez le souvenir d’isba russe…[321]321
   Купите что-нибудь, месье!.. У вас будет сувенир из русской избы.


[Закрыть] – предлагала девушка игрушки.

– Брысь! И говорить с тобой не желаю после этого.

Николай Иванович подошел к другой девушке в сарафане.

– Тоже франсе? Или, может статься, на грех, еще немка? – задал он вопрос.

– Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…[322]322
   Мы не русские, месье. Мы парижанки.


[Закрыть]

– Тьфу ты пропасть!

– Voilа le russe… Voilа qui parle russe…[323]323
   Вот русский… Вот кто говорит по-русски…


[Закрыть] – указала девушка на токарный станок, за которым сидел молодой парень в красной кашемировой рубахе и лакированных сапогах с набором и что-то мастерил.

Парень улыбался. Николай Иванович подошел к нему:

– Русский, земляк?

– Точно так-с, – отвечал тот по-русски. – Из Сергиевского Посада, из-под Москвы.

– Руку! Глаша! Русский… Наш русопят. Протягивай ему руку… Не слыхали ведь мы еще в Париже русского-то языка… И ругаться умеешь?

– Еще бы… – опять улыбнулся парень.

– Николай Иваныч… – остановила мужа Глафира Семеновна.

– Что Николай Иваныч! Ведь я не заставляю его ругаться, а только спрашиваю – умеет ли, потому, откровенно говоря, после этих девок мне и насчет его-то сумнительно, чтоб он русский был.

– Русский, русский, господин.

– Отчего же вы русских-то баб или девок не захватили?

– Да ведь возня с ними. Тут в русском отделе была привезена одна – ну сбежала.

– Куда? с кем?

– Да тоже с русским. Купец, говорят, какой-то. На тирольские горы повез, что ли. Сам поехал печенку лечить, и она с ним. В начале лета это еще было.

– Нравится ли Париж-то?

– Пища плоха, господин. Щей нет, а супы ихние жидкие до смерти надоели. Водочки нет.

– Да, брат, насчет водки срам. Я сам затосковал. Вен руж пьешь, что ли?

– Потребляем малость. Ну коньяк есть. А только это не та музыка.

– Пойдем выпьем коньяку, земляк…

– Нет, нет… – запротестовала Глафира Семеновна. – Какая тут выпивка! Пойдем диких смотреть. Ведь мы на диких отправились смотреть.

– Да нельзя же, Глаша, с земляком не выпить! Ведь настоящий русский человек.

– В другой раз выпьешь. Ведь еще не завтра из Парижа уезжаем. Пойдем, Николай Иваныч.

– Да ведь мы только по одной собачке…

– Нет, нет… Прошлый раз уж мне надоело с тобой с пьяным-то возиться.

– Э-эх! – крякнул Николай Иванович. – Правду ты, земляк, говоришь, что с бабами здесь возня. Ну до свидания. Мы еще зайдем.

– Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Иванович протянул руку парню и, переругиваясь с женой, вышел из избы.

Катальщик повез Глафиру Семеновну дальше.

– Voyons, madame et monsieur… Je vous montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C’est le chemin de fer glissant… – сказал катальщик и минут через пять остановился около железнодорожных рельсов. – C’est ravissant… – расхваливал он. – Vous verrez tout de suite…[324]324
   Посмотрите, мадам и месье… Я покажу вам такое, что вы нигде не увидите… Это скользящая железная дорога…


[Закрыть]

– Что он бормочет, Глаша? – спросил жену Николай Иванович.

– Железная дорога какая-то особенная.

– Sans locomotive, madame.

– Без локомотива, говорит.

В это время раздался звук парового рожка, и поезд, состоящий из нескольких маленьких открытых вагонов, действительно без локомотива покатился по рельсам, из которых летели водяные брызги.

– Откуда же вода-то? – дивился Николай Иванович. – Батюшки! Да вагоны-то без колес. Без колес и есть. На утюгах каких-то едут. Глаша! Смотри, на чугунных утюгах… Вот так штука!

– Чего ты кричишь-то… – остановила его Глафира Семеновна. – Поезд как поезд. И я не понимаю, что тут замечательного!..

– Как что замечательного! Последнее приспособление. Ведь этот поезд-то, знаешь ли, для чего? Надо полагать, что для пьяных. Утюги… Поезд на утюгах, как на полозьях, едет. Тут сколько угодно пьяный вались из вагонов, ни за что под колеса не попадешь. Для несчастных случаев. Ведь утюг-то вплотную по рельсам двигается, и уж под него ни за что… Наверное для пьяных… Спроси у катальщика-то по-французски – для пьяных это?

– Ну вот… Стану я про всякую глупость спрашивать! – отвечала Глафира Семеновна.

– Да как по-французски-то пьяные? Я сам бы спросил.

– Алле, катальщик… Алле… Се тассе… Апрезан ле соваж…[325]325
   Поехали… Эта чашка… После дикари…


[Закрыть]

– Не знаешь, как по-французски пьяные, – оттого и не хочешь спросить. В пансионе училась, а не знаешь, как пьяные по-французски! Образованность тоже! – поддразнивал жену Николай Иванович.

Катальщик продолжал катить кресло с Глафирой Семеновной.

XLIII

Запахло, по выражению Гейне, не имеющим ничего общего с одеколоном. Катальщик подводил кресло к каменным мазанкам с плоскими крышами североафриканских народов, которых он и называл «дикими» (sauvages). Николай Иванович шел рядом с креслом Глафиры Семеновны. Виднелись каменные низенькие заборы, примыкающие к мазанкам и составляющие дворы. Мелькали смуглолицые мужчины из аравийских племен, прикрытые грязными белыми лохмотьями, босые, с голыми ногами до колен, в тюрбанах, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, с белыми широкими зубами. Некоторые из них торговали под плотными навесами, прикрепленными к заборам, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалем, орехами и какими-то вышитыми цветными тряпками, выкрикивая на плохом французском языке: «Де конфитюр, мадам! А бон марше, а бон марше!»[326]326
   Варенье, мадам! Дешево, дешево!


[Закрыть] Выкрикивая название товаров, они переругивались на своем гортанном наречии друг с другом, скаля зубы и показывая кулаки, для привлечения покупателей звонко хлопали себя по бедрам, свистели и даже пели петухом.

– Les sauvages… – отрекомендовал катальщик.

– Дикие… – перевела Глафира Семеновна, вылезая из кресла. – Надо посмотреть. Пойдем, Николай Иваныч. Рассчитывайся с французом, и пойдем.

Николай Иванович расплатился с катальщиком, и они отправились к самым мазанкам. Около мазанок было сыро, грязно, местами даже стояли лужи помоев, валялись объедки, ореховая скорлупа, кожура плодов, кости.

– Полубелого сорта эти дикие-то, а не настоящие, – сказал Николай Иванович. – Настоящий дикий человек черный.

Маленький арабчонок, голоногий и только с головы до раздвоения туловища прикрытый белой рваной тряпицей, тотчас же схватил Глафиру Семеновну за полу ватерпруфа и заговорил что-то на гортанном наречии, таща к мазанке.

– Dix centimes, madame, dix centimes…[327]327
   Десять сантимов, мадам, десять сантимов…


[Закрыть] – выдавалась в его речи французская фраза.

Николай Иванович крикнул ему «брысь» и замахнулся на него зонтиком, но он не отставал, скалил зубы и сверкал черными, как уголь, глазенками.

– Да куда ты меня тащишь-то? – улыбнулась Глафира Семеновна.

– Dix centimes, et vous verrez notre maison…[328]328
   Десять сантимов, и вы увидите наш дом…


[Закрыть] – повторял арабчонок.

– Дом свой показать хочет. Не страшно, Николай Иваныч, к ним идти-то?

– Ничего, я думаю. В случае чего – вон городовой стоит.

Повинуясь арабчонку, подошли к мазанке и вошли в переулок еще больше грязный. Подведя к низенькой двери, ведущей в мазанку и завешанной грязным ковром, арабчонок вдруг остановился около нее и загородил вход.

– Dix centimes… – строго сказал он, протягивая руку.

– Дай ему, Николай Иваныч, медяшку. Десять сантимов просит. Там у тебя медяки в кармане есть… – сказала Глафира Семеновна мужу.

– На, возьми, черт с тобой…

Николай Иванович протянул арабчонку десятисантимную медную монету. Арабчонок приподнял ковер и пропустил в дверь Глафиру Семеновну, но перед Николаем Ивановичем тотчас же опять загородил вход.

– Dix centimes, monsieur… – заговорил он опять.

– Да ведь уж дал я тебе, чертенку, трешницу.

– Dix centimes pour madame, dix centimes pour monsieur…

– Николай Иваныч, что же ты? Где ты? Я боюсь одна! – послышалось из мазанки.

– Сейчас, сейчас… Да пусти же, чертова кукла! – оттолкнул он арабчонка и ворвался в дверь за женой.

Арабчонок завизжал, вскочил в мазанку и повис на руке у Николая Ивановича, крича:

– Dix centimes, dix centimes…

– Вот неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотреть. Потом дам, может быть, и больше.

– Dix centimes, dix centimes… – не унимался арабчонок и даже впился Николаю Ивановичу в руку зубами.

– Кусаться? Ах ты, черт проклятый! На, подавись.

Получив еще монету, арабчонок успокоился, подбросил ее на руке и вместе с другой монетой тотчас опустил в мешок, сделанный из наголенки женского полосатого чулка, висящий у стены у входа. Мешок был уже наполовину набит медяками.

– Каково! Кусаться вздумал, постреленок… – сказал Николай Иванович жене.

– Да ведь с ними надо осторожно. Они дикие… – отвечала та. – А только к чему он нас притащил сюда? Здесь и смотреть-то нечего.

Смотреть было действительно нечего. Сидела на циновке грязная смуглая пожилая женщина в белом покрывале на голове, с голыми ногами, с голой отвисшей грудью и, прижав к груди голого ребенка, кормила его. Далее помещалась, поджав под себя ноги, перед ткацким станком молоденькая девушка в бусах на шее и ткала ковер. В углу храпел, лежа вниз лицом, на циновке араб, но от него виднелись только голые ноги с неимоверно грязными пятками. В мазанке царствовал полумрак, ибо маленькое грязное окошко освещало плохо, воздух был сперт, пахло детскими пеленками, пригорелым салом.

– Тьфу, мерзость! Пойдем назад… – проговорил жене Николай Иванович и вывел ее из мазанки в переулок.

Арабчонок опять вертелся около них.

– Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose[329]329
   Десять сантимов… Я вам покажу кое-что.


[Закрыть], – кричал он, протягивая руку.

– Как, и за выход платить надо? Ну, брат, уж это дудки! – возмутился Николай Иванович. – Городовой! Где городовой!

– Он еще показать что-то хочет. Пусть возьмет медячок. Ведь бедный… Нищий… – сказала Глафира Семеновна и, взяв у мужа монету, передала арабчонку.

Получив деньги, арабчонок в мгновение ока сбросил с себя тряпки, коими был прикрыт с головы, очутился весь голый и стал кувыркаться на грязной земле. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа из переулка.

XLIV

Супруги шли дальше. Арабы в белых одеждах попадались все чаще и чаще. Были и цветные балахоны. Мелькали голубые длинные рубахи на манер женских. Из верхних разрезов этих рубах выглядывали смуглые чернобородые лица в белых тюрбанах; внизу торчали грязные ступни голых ног; некоторые из арабов сидели около мазанок, поджав под себя ноги, и важно покуривали трубки в длинных чубуках; некоторые стояли около оседланных ослов, бормотали что-то на непонятном языке, сверкая черными, как уголь, глазами, и, указывая на ослов, хлопали по седлам, очевидно предлагая публике садиться. Один даже вдруг схватил Глафиру Семеновну за руку и потащил к ослу.

– Ай! ай! Николай Иваныч! Что это он такое делает! – взвизгнула она, вырываясь от весело скалящего на нее зубы голубого балахона.

Николай Иванович замахнулся на него зонтиком.

– Я тебе покажу, черномазая образина, как дам за руки хватать! – возмущался он. – Где городовой? Мосье городовой! Иси… Вене зиси…[330]330
   Сюда… Идите сюда…


[Закрыть] – поманил он стоявшего на посту полицейского и, когда тот подошел, начал ему жаловаться: – Вот этот мерзавец… Как мерзавец, Глаша, по-французски?

– Да не надо, не надо… Ну что скандал начинать! Оставь…

– Нет, зачем же… Надо проучить. Пусть этого скота в часть под шары возьмут[331]331
  Пусть этого скота в часть под шары возьмут. – Полицейская часть (участок) в XIX в. располагалась в здании с каланчой, на мачте которой вывешивались шары черного цвета. Число шаров указывало, в какой из частей города произошел пожар.


[Закрыть].

– Здесь и частей-то с шарами нет. Я ни одной каланчи не видала.

– Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вот этот голубой мерзавец, мосье городовой, схватил ма фам за мян[332]332
   Мою жену за руку.


[Закрыть] и даже за грудь. Глаша! переведи же ему…

– Не требуется. Пойдем. Ну что за радость публику собирать! Смотри, народ останавливается.

– Пускай собирается. Не оставлю я так. Сэт мерзавец бле… Ах, какое несчастие, что я ни одного ругательного слова не знаю по-французски! – воскликнул Николай Иванович и все-таки продолжал, обращаясь к городовому: – Сет кошон бле хвате ма фам за мян и за это место. Вуаля – сет… – показал он на грудь. – Прене его в полис, прене…[333]333
   Этот голубой мерзавец… Эта чертова свинья хватает мою жену за руку и за это место. Вот это… Заберите его в полицию, заберите…


[Закрыть] Се безобразие ведь…

– Николай Иваныч, я ухожу… Довольно.

– Погоди. Се ма фам и иль хвате. Нешто это можно?

Полицейский приблизился к Глафире Семеновна.

– Qu’est-ce qu’il a fait, madame? – спросил он.

– Рьян[334]334
   Что он сделал, мадам? – Ничего.


[Закрыть], – отвечала Глафира Семеновна и пошла по аллее.

Николаю Ивановичу ничего не оставалось, как тоже идти за супругой.

– Удивляюсь… – бормотал он. – Уметь говорить по-французски и не пожаловаться на мерзавца, значит, ты рада, что он тебя схватил, и только из притворства вскрикнула.

– Ну да, рада… Не желаю я делать скандала и обращать на себя внимание. Отбилась, и слава Богу.

Николай Иванович мало-помалу утих, но, проходя с женой мимо арабов, держал уже наготове зонтик. Мазанки уже чередовались с двухэтажными домами с плоскими крышами. Виднелась какая-то башня. Начиналась Каирская улица, выстроенная на выставке. Попался второй балахонник с ослом, третий. Николай Иванович и Глафира Семеновна посторонились от них. Далее показался англичанин в клетчатом пальто с несколькими пелеринками и в белом картузе с козырьками на лбу и на затылке, едущий на осле. Балахонник бежал впереди осла, держа его за уздцы. За англичанином проскакала на таком же осле англичанка в синем платье и в шляпке с зеленым газовым вуалем.

– Да эти балахонники-то на манер извозчиков. Ослы-то у них для катания отдаются, – сказала Глафира Семеновна. – Ну так чего же от извозчика и ждать! И у нас иногда извозчики за руки хватают народ.

– Фу-ты пропасть! Извозчик и есть. А я думал, что какая нибудь арабская конница, на манер наших гусаров или уланов. Смотри-ка, Глаша, и многие ездят на ослах-то. Даже и дамы. Вон какая-то толстенькая барынька с большим животом едет. Смотри-ка, смотри-ка… Да тут и верблюды есть. Вон верблюд лежит. Стало быть, и на верблюдах можно покататься.

– Ну вот. То все ругал балахонников, а теперь уж кататься!

– Нет, я к слову только. А впрочем, ежели бы ты поехала, то и я бы вместе с тобой покатался на осле.

– Выдумай еще что-нибудь?

– Да отчего же? Люди катаются же. Были на выставке, так уж надо все переиспытать. На человеке сейчас ездила, а теперь на осле.

– Не говори глупостей.

– Какие же тут глупости! На верблюде я ехать не предлагаю, на верблюде страшно, потому зверь большой, а осел – маленький зверь.

Налево на одноэтажном доме с плоской крышей высилась надпись, гласящая по-французски, что это кафе-ресторан. На крыше дома виднелись мужчины и дамы, сидевшие за столиками и что-то пившие. Около столиков бродили арабы в белых чалмах, белых шальварах и красных куртках.

– Смотри-ка, куда публика-то забралась! На крыше сидит, – указал Глафире Семеновне Николай Иванович. – Это арабский ресторан. Зайдем выпить кофейку.

– Напиться хочешь? Опять с коньяком? Понимаю.

– Ну вот… В арабском-то кафе-ресторане. Да тут, я думаю, и коньяку-то нет. Ведь арабы! магометанского закона. Им вино запрещено.

– Нашим татарам тоже запрещено вино, однако они в Петербурге в татарском ресторане в лучшем виде его держат. В татарском-то ресторане у нас самое лютое пьянство и есть.

– Только кофейку, Глаша. Кофей здесь должен быть отличный, арабский, самый лучший мокка. Уж ежели у арабов быть да кофею ихнего не попробовать, так что же это такое! Зайдем… Вон в ресторане и музыка играет.

Из отворенной двери дома слышались какие-то дикие звуки флейты и бубна.

– Только кофей будешь пить? – спросила Глафира Семеновна.

– Кофей, кофей. Да разве красного вина с водой. В мусульманском ресторане буду и держать себя по-мусульмански, – сказал Николай Иванович.

– Ну, пожалуй, зайдем.

И супруги направились в кафе-ресторан.

XLV

Кафе-ресторан, в который зашли супруги, был в то же время и кафешантаном. В глубине комнаты высилась маленькая эстрада с декорацией, изображающей несколько финиковых пальм в пустыне. У декорации сидел, поджав под себя ноги, балахонник в белой чалме и дудил в длинную дудку какой-то заунывный мотив. Рядом с ним помещался другой балахонник и аккомпанировал ему на бубне, ударяя в бубен то пальцем, то кулаком, то локтем. Вскоре из-за кулис выплыла танцовщица. Она была вся задрапирована в белые широкие одежды. Даже подбородок и рот были завязаны. Из одежд выглядывала только верхняя часть лица с черными глазами и такими же бровями да ступни голых ног. Танец ее заключался в том, что она маленькими шажками переминалась на одном месте и медленно перегибалась корпусом то на один бок, то на другой, то, откинув голову назад, выпяливала вперед живот. Притом по мере наклонения корпуса она страшно косила глазами в ту сторону, в которую наклонялась, или закатывала их под лоб так, что виднелись только одни белки.

– Эк ее кочевряжит! – сказал Николай Иванович, усаживаясь с женой за один из столиков против эстрады.

К ним подбежал чернобородый араб в белой чалме, белой рубахе без пояса и белых шароварах, завязанных около коленок голых, смуглых, волосатых ног, в туфлях, и поднес поднос, на котором стояли два стакана воды и два блюдечка с вареньем.

– С угощением ресторан-то, – проговорил жене Николай Иванович и, крикнув арабу, прибавил: – Нет, брат, мерси. Сладкого не употребляем.

– Отчего же? Ты хотел пить. Вот и напейся. Вода с вареньем – отлично, – перебила его Глафира Семеновна. – Доне, доне…[335]335
   Давайте, давайте…


[Закрыть] – обратилась она к арабу и взяла с подноса два стакана, ложечки и два блюдечка варенья. – Вот и пей… – прибавила она мужу.

– Знаешь, Глаша, быть на парижской выставке да зудить холодную воду с вареньем – ой, ой, ой! Не стоило тогда сюда и ехать.

Николай Иванович покачал головой.

– Так чего же ты хочешь? Сам же ты сказал, что ничего хмельного пить не будешь.

– Да уж чего-нибудь арабского, что ли.

– Знаю я твое арабское-то! Коньячищу хочешь.

– Зачем коньячищу! Наверное, у них есть и арабское вино. Половой! Есть у вас вен араб?

Араб смотрел на него удивленными глазами и не понимал, что у него спрашивают. Наконец он пробормотал что-то на непонятном наречии, мешая к разговору и французские слова.

– Не понимаешь! Эх! – вздохнул Николай Иванович. – Глаша, растолкуй ему.

– Зачем же я буду ему растолковывать про вино, ежели ты мне обещался в мусульманском ресторане и держать себя по-мусульмански. Мусульмане вина не пьют. Пей воду с вареньем.

Николай Иванович лизнул варенья и сделал глоток воды. Араб на минуту исчез и вновь подходил с двумя тарелочками, на которых лежали засахаренные плоды. Подав это на подносе, он опять поклонился супругам.

– Да что это, он все сласти да сласти! – воскликнул Николай Иванович. – Дай хоть кофе, мосье половой, что ли… Кофе! понимаешь?

– Уй, уй… Кафе апре…[336]336
   Да, да… Кофе потом…


[Закрыть] – закивал головой араб.

Глафира Семеновна взяла и блюдечки с засахаренными плодами.

– Ты бы спросила хоть почем. Ведь слупят потом, – заметил муж и задал арабу вопрос: – Комбьян?

– Эн франк.

Араб показал один палец в пояснение, исчез и появился в третий раз, поднося на блюдцах по свежей груше, и опять поклонился.

– Зачем? Мы не требовали груш. Ты кофе-то нам подавай. Кафе нуар. Несе вон, несе обратно и принесе кафе… – махал руками Николай Иванович.

– Ту… ту… Пур ту эн франк…[337]337
   Все… Все… За все один франк…


[Закрыть] – старался объяснить араб, показывая и на стаканы и блюдца с остатками варенья, и на засахаренные плоды, и на груши.

– За все угощение франк, ешь, – сказала мужу Глафира Семеновна.

– Стану я всякую сладкую дрянь есть! Это бабья еда.

Николай Иванович отвернулся.

Араб подходил в четвертый раз с подносом и опять кланялся. На подносе на этот раз стояли две чашки черного кофе.

– Ну наконец-то! – И Николай Иванович придвинул к себе чашку, попробовал ложечкой и сказал: – Да он гущу кофейную подал. На смех, что ли! Смотри, одна гуща вместо кофею.

– Да уж, должно быть, так надо по-арабски, – заметила Глафира Семеновна. – Пей…

– Не могу я пить такую дрянь. Это переварки кофейные какие-то! В арабском ресторане – да вдруг пить переварки! Половой! Гарсон! Или араб! Как тебя? Поди сюда! Вене зиси…[338]338
   Поди сюда.


[Закрыть]

Араб подходил опять с стеклянным кальяном уж на этот раз и снова с поклоном, бережно поставил его у ног Николая Ивановича, протягивая ему в руки гибкую трубку.

– Фу-ты пропасть! Трубку принес… Кальян турецкий принес и заставляет курить, – улыбнулся Николай Иванович, взяв в руки трубку кальяна.

– Кури, кури. Ведь папиросы же куришь, – ободряла Глафира Семеновна.

Николай Иванович затянулся из кальяна, выпустил дым и проговорил:

– Совсем я теперь на манер того турка, что у нас в Петербурге в табачных лавочках рисуют. Только стоит ноги под себя поджать.

– Да вон на диване у стены курит один в красной феске, поджав под себя ноги. Видишь, одет так же, как и ты, в пиджаке, а только феска красная. Пересаживайся на диван и поджимай под себя ноги.

– Выдумай еще что-нибудь. Араб! Мосье араб! Коньяк есть? By заве коньяк?[339]339
   Есть у вас коньяк?


[Закрыть] – быстро спросил араба Николай Иванович.

– Послушай! Я не дам тебе пить коньяк! – возвысила голос Глафира Семеновна.

– Только рюмочку, Глаша, маленькую рюмочку. Коньяк ву заве?

– Коньяк? Уй, уй… – закивал головой араб.

– Так апорте эл вер…[340]340
   Так принесите стакан…


[Закрыть] Только одну рюмку, Глаша. Я вот в эту воду вылью и выпью. Пить хочется, а голой воды не могу пить.

– Свинья! Своего слова не держишь.

Араб принес графинчик коньяку и рюмку. Николай Иванович, однако, рюмкой не стал отмеривать коньяк, а бухнул в стакан с водой прямо из графинчика, взглянул на жену, улыбнулся и пробормотал:

– Ух, ошибся! А все оттого, что под руку говоришь.

Воду с коньяком он выпил залпом и стал рассчитываться с арабом. За все взяли три франка.

В голове Николая Ивановича приятно шумело. Он повеселел. Коньяк сделал свое дело. Глафира Семеновна была насупившись и молчала. Они вышли из кофейни.

XLVI

Вечерело. Над Парижем спускались уже сумерки, когда супруги обошли ряд восточных построек, составляющих улицу. Пора было помышлять и об обеде.

– Я есть хочу. Ты хочешь кушать, Глаша? – спросил супругу Николай Иванович.

– Еще бы не хотеть! Даже очень хочу. Целый день на ногах, целый день слоняемся по выставке – да чтобы не захотеть! Только не будем обедать на выставке, а пообедаем где-нибудь в городе. Мало ли там ресторанов.

– Ну ладно. А теперь на загладку прокатимся на ослах да и велим вывести нас прямо к выходу.

– Нет, нет. Что ты! Вот еще что выдумал, – воспротивилась Глафира Семеновна.

– Да отчего же? Ослы ведь бегут тихо. Они не то что лошади. Да, кроме того, их под уздцы ослиные извозчики ведут. Опасности, ей-ей, никакой.

– Боюсь, боюсь.

– Бояться, душечка, тут нечего. Ты видела, как давеча англичанка ехала? Самым спокойным манером. Да еще какая англичанка-то! Восьмипудовая и вот с каким брюхом!.. Доехали бы до выхода, а там взяли бы колясочку и велели бы извозчику везти нас в самый лучший ресторан. Чего тут?.. А вечером в театр.