Текст книги "Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно"

– Да, право, Николай Иваныч, я верхом никогда не езжала.

– Да ведь это осел, а не лошадь, – уговаривал Николай Иванович жену. – Вон даже маленькие девочки ездят. Ну смотри, как маленькая девочка хорошо едет, – указал он на нарядно одетую всадницу лет двенадцати в коротеньком платьице и черных чулках. – А завтра на выставку уж не поехали бы, а отправились бы по магазинам покупать для тебя парижские наряды. Как магазин-то хороший называется, который тебе рекомендовали?

– Магазин де Лувр.

– Ну вот, вот… А только сейчас уж пройдемся на ослах. Пожалуйста, пройдемся. Знаешь, для чего я прошу? Мне хочется похвастаться перед Скалкиными. Сегодня вечером и написали бы им письмо, что ездили мы на ослах с диким арабским проводником, который пел арабские песни, что осел взбесился, закусил удила и помчался прямо по направлению к бушующей реке – еще момент, и ты бы погибла в волнах, но я бросился за тобой и на краю пропасти остановил рассвирепевшего осла…

– Схватив его за хвост? – перебила мужа Глафира Семеновна.

– Зачем же за хвост! Схватил его под уздцы. С опасностью для своей жизни схватил под уздцы.

– Ах, Николай Иваныч, как ты любишь врать! И что это у тебя за манера!

– Не врать, душечка, а просто это для прикраски.

– Да, пожалуй, пойдем. А только ведь никакого удовольствия.

– Ну как никакого! Эй, ослятник! Балахонник! – крикнул Николай Иванович приютившегося около стены погонщика с ослом, но тот не понял зова и не пошевельнулся.

– Постой, постой, – остановила Глафира Семеновна мужа. – Право, я боюсь ехать, – сказала она. – To есть боюсь не осла, а черномазого ослятника. Ну вдруг он начнет хвататься? Уж ежели давеча меня один схватил, когда я и на осла-то не садилась… Ужасные они нахалы.

– А зонтик-то у меня на что? Зонтик об него обломаю, ежели что… Да наконец, и городовой, и публика… Эй, ослятник! Осел! – опять крикнул Николай Иванович и спросил жену: – Как осел по-французски?

– Лянь.

– Ах, так осел-то по-французски ланью называется! А по-нашему, лань совсем другой зверь. Эй, лань! Иси… Ланщик! Подавай!

Балахонник, заметив, что его машут, тотчас же подтащил осла к супругам и оскалил зубы.

– К выходу! К воротам, где ля порт, – сказал Николай Иванович. – Да вот что. Махни-ка второго осла. Эн лань пур ма фам и эн лань пур муа[341]341
   Один осел для моей жены и один для меня.


[Закрыть]. Глаша! Да переведи же.

– Де лань. Иль фо ну де лань!..[342]342
   Два осла. Нам надо два осла!..


[Закрыть] – перевела Глафира Семеновна и показала балахоннику два пальца.

Тот тотчас пронзительно свистнул, положив два пальца себе в рот, и замахал руками. Откуда-то из-за угла показался еще балахонник с ослом и подвел его в поводу к супругам.

– Садись, Глаша… Давай я тебя подсажу, – сказал Николай Иванович супруге. – Ну облокотись на меня и влезай.

Николай Иванович наклонился. Глафира Семеновна одной рукой схватилась за седло осла, а другой уперлась в спину Николая Ивановича и занесла ногу в стремя, но вдруг вскрикнула:

– Ай, ай! Балахонник за ногу… за ногу хватается!

– Ты что, распроканалия, протобестия, свиное ухо эдакое! – накинулся на балахонника Николай Иванович и замахнулся зонтиком. – Ты за ногу… Ты за пье хвате… Ежели ты, арабская твоя образина…

Балахонник сидел, опустившись на корточки, скалил зубы и бормотал что-то по-своему, показывая себе на ладонь. Наконец он произнес на ломаном французском языке:

– Мете пье, мадам, мете пье…[343]343
   Ставьте ногу, мадам, ставьте ногу…


[Закрыть]

– Ах, он хочет, чтоб я ногу ему на руку поставила! – воскликнула Глафира Семеновна. – Вот он почему меня за ногу хватал. Но все-таки как же он смеет самовольно за ногу! Посади меня, Николай Иваныч, на осла.

Но прежде, чем Николай Иваныч бросил свой зонтик и взялся за Глафиру Семеновну, балахонник уже схватил ее в охапку и, как перышко, посадил на осла.

– Стой, стой, мерзавец! – крикнула было Глафира Семеновна, но она уже сидела в седле.

Балахонник издал какой-то гортанный звук и потащил за повод осла.

– Погоди! Погоди! Мы вместе пойдем! – восклицал ему вдогонку Николай Иванович, поспешно карабкался на своего осла, обрывался, опять карабкался и наконец, подсаженный балахонником, уселся и крикнул ему:

– Пошел! Дуй белку в хвост и гриву! Догоняй жену!

XLVII

Покатавшись на ослах и рассчитавшись с погонщиками, супруги взяли извозчика. Когда они уселись в коляску, тот обернулся к ним лицом и спросил, куда ехать, повторяя обычное:

– Quelle rue, monsieur. Quel numéro?[344]344
   Какая улица, месье? Какой номер дома?


[Закрыть]

– Да не номера, не в номера… А надо обедать ехать… Дине, – отвечал Николай Иванович.

– Монтре, у он пе тре бьян дине. Me тре бьян[345]345
   Покажите, где можно хорошо пообедать. Но очень хорошо.


[Закрыть], – прибавила Глафира Семеновна.

– Oui, madame, – сказал извозчик и повез по улицам.

Через несколько минут он опять обернулся и проговорил:

– Il me semble, que vous êtes des étrangers… Et après diner? Après diner vous allez au théâtre? N’est-ce pas? Alors, je vous conseille le théâtre Eden. C’est ravissant[346]346
   Мне кажется, что вы иностранцы… И что после обеда? После обеда вы пойдете в театр? Не так ли? Тогда я вам посоветую театр «Эден». Это прекрасно.


[Закрыть].

– Смотри-ка, Николай Иваныч, какой любезный извозчик-то! Даже театр рекомендует, – заметила Глафира Семеновна. – Коше! Кель театр ву заве ди?

– Eden, madame. Ce n’est pas loin de l’Opéra[347]347
   Извозчик! Про какой театр вы говорили? – «Эден», мадам. Это недалеко от Оперы.


[Закрыть].

– Оперу там поют? – переспросил у жены Николай Иванович.

– Нет, нет. Он говорит, что театр-то находится недалеко от Оперы. Помнишь, мы проезжали мимо громадного театра, так вот около.

– А спроси-ка, какое там представление. Может быть, опять танцы животом, так ну их к черту.

– А кескилья дан сет театр?[348]348
   А что в этом театре?


[Закрыть] – задала вопрос извозчику Глафира Семеновна.

– C’est le ballet, madame.

– Балет там представляют.

– Слышу, слышу. Это-то я понял. Я уж теперь к французскому языку привык, – похвастался Николай Иванович. – А только ты все-таки, Глаша, спроси, какой балет. Может быть, опять животный балет. Здесь в Париже что-то мода на них. В три театрика мы заходили на выставке – и в трех театрах балет животом.

– Действительно, эти танцы животом противны.

– To есть они не противны, но ежели все одно и одно…

– Молчи, пожалуйста. Коше! Кель балет дан сет театр?

– Exelsior. Ah, madame, c’est quelque chose d énorme…

– Ла данс де вантр?

– O, non, non, madame. C’est quelque chose d’ravissant. Grand corps de ballet… Mais il vous faul procurer les billets… à présent[349]349
   Извозчик! Какой балет в этом театре? – «Экзельсиор». Ах, мадам, это невероятная штука… – Танец живота? – О, нет, нет, мадам. Это нечто прекрасное. Большой кордебалет… Но вы должны достать билеты… сейчас же.


[Закрыть].

Через десять минут извозчик подвез супругов к театру, помещающемуся в небольшом переулке за Большой Оперой. Над театром красовалась вывеска: «Eden». На дверях были наклеены громадные афиши с изображением сцен из балета «Экзельсиор». Тут были нарисованы и железнодорожный поезд с паровозом, и пароход, скалы, пальмы, масса полураздетых танцовщиц, и посреди всего этого стояла на одной ноге, очевидно, балерина, из которой летели искры.

– Афишка-то атуристая[350]350
  Атуристый (устар.) – броский.


[Закрыть], на манер балаганной, – сказал Николай Иванович.

– Ничего. Возьмем два билета. Извозчик хвалит балет. Здесь извозчики все знают, – отвечала Глафира Семеновна.

– Не бери только, Глаша, дорогих мест.

– Ну вот… В галерею на чердак забираться, что ли! Я хочу получше одеться, хочу видеть хорошее общество. Надо же хорошее общество посмотреть, а то на выставке все рвань какая-то.

У кассы супруги остановились. Николай Иванович полез в карман за деньгами. Из окна кассы выглянула нарядная, затянутая в корсет дама с бронзовым кинжалом в волосах вместо булавки.

– Спрашивай уж ты кресла-то, Глаша. Я не знаю, как по-французски кресла спросить, – сказал Николай Иванович жене.

– Я и сама забыла, как кресла. Стулья я знаю – шез. Ну да все равно. Де шез… мадам… Де. Комбьян са кут?[351]351
   Два стула… Два. Сколько это стоит?


[Закрыть]

– Qu’est-ce que vous désirez, madame?[352]352
   Что вы желаете, мадам?


[Закрыть] – переспросила кассирша.

– Шез… To есть не шез, а такие с ручками… Де шез, авек ле мян. Компрене ву?

– C’est-à-dire, vous voulez des stalles?[353]353
   Два стула с ручками. Понимаете? – То есть вы хотите места за креслами?


[Закрыть]

– Ах нон. Же се де сталь. Сталь не то. Сталь – это места за креслами! А де шез.

– Peut-être, deux fauteuils, madame?[354]354
   Может быть, два кресла, мадам?


[Закрыть]

– Фотель, фотель… Вуй… Все комнатные слова я знаю, а тут как нарочно перезабыла.

– Les fauteuils d’orchestre, madame, ou les fauteuils de balcon?[355]355
   Кресла в партере или на балконе?


[Закрыть]

– Нет, нет… Зачем балкон! Внизу… Ань ба…

– Ah, oui, madame, – и кассирша выдала две контрамарки.

Запасшись билетами, супруги поехали обедать. Извозчик привез их к какому-то зданию и сказал по-французски:

– Вот здесь хорошие обеды. Вы останетесь довольны. Это пассаж. Войдите, и вы увидите ресторан.

Супруги вошли в ресторан. Ресторан был блестящий и буквально залит газом, но рекомендованный обед не понравился супругам, хотя он и состоял из восьми перемен. Суп был жидок; вместо рыбы подали креветки с соусом провансаль, которых Глафира Семеновна и не ела; мяса, поданного на гренке, был дан такой миниатюрный кусочек, что Николай Иванович в один раз запихал его в рот. Далее следовали донышки артишоков, какой-то неизвестно из чего приготовленный белый соус, половина крылышка пулярдки с салатом, пудинг с сабайоном[356]356
  Сабайон – итальянский крем на основе взбитых желтков и сахара.


[Закрыть], дыня и кофе. В обед был введен также пунш глясе. Взяли за все это по 6 франков с персоны, кроме вина.

– Где же хваленая парижская еда-то? – спрашивал Николай Иванович после обеда, допивая остатки красного вина. – Взяли за обед по шести французских четвертаков, что, ежели перевести на наши деньги, составляет по курсу два рубля сорок копеек, а ей-ей, я ни сыт, ни голоден. А у нас в Петербурге за два рубля у Донона[357]357
  …у Донона… – Один из самых дорогих ресторанов Петербурга, находился во флигеле дома № 24 по набережной реки Мойки; получил известность в 1860-е гг., когда принадлежал Ж. Б. Донону, впоследствии владельцы менялись.


[Закрыть] так накормят, что до отвалу. А здесь я, ей-ей, ни сыт, ни голоден. Ты знаешь, после обеда я всегда привык всхрапнуть, а после этого обеда мне даже спать не хочется. Эх, с каким бы удовольствием я теперь поел бы хороших свежих щей из грудинки, поросенка со сметаной и хреном, хороший бы кусок гуся с яблоками съел. А здесь ничего этого нет, – роптал он. – Мало едят французы, мало. Ведь вон сидит француз… Он сыт, по лицу вижу, что сыт. Сидит и в зубах ковыряет. Хлеба они с этими обедами уписывают много, что ли?! Помилуйте, подают суп – и даже без пирожков. Где же это видано! Да у нас-то в русском трактире притащит тебе половой расстегай, например, к ухе, так ты не знаешь, с которого конца его начать – до того он велик. Донышко артишоков подали сегодня и десяток зеленых горошин. Ну что мне это донышко артишоков! У нас пяток таких донышек на гарнир к мясу идут, а здесь за отдельное блюдо считается. К мясу три вырезанные из картофеля и зажаренные спички подали – вот и весь гарнир. А у нас-то: и картофель к говядине, и грибы, и цветная капуста, и бобы, и шпинат, ешь не хочу. Спросить разве сейчас себе целую пулярдку? Ей-ей, я есть хочу.

– Да полно тебе! После театра поешь, – отвечала Глафира Семеновна. – Для твоей толщины впроголодь даже лучше быть. Расплачивайся скорей за обед, да поедем домой. Мне нужно переодеться для театра. Ведь уж наверное у них в Париже хоть в театре-то бывает нарядная публика.

– Попробуем завтра еще в какой-нибудь ресторан сходить. Неужто у них нет ресторанов, где хоть дорого дерут, да до отвалу кормят! Ну возьми восемь франков за обед, десять, да дай поесть в волю! – сказал Николай Иванович и крикнул: – Гарсон! Комбьян?

Заплатив по счету, он поднялся с места и, глядя на слугу, проговорил, отрицательно потрясая головой:

– Не бьян ваш дине. Мало всего… Пе… Тре пе… Рюсс любит манже боку…[358]358
   Не хорош ваш обед… Мало… Очень мало… Русский любит есть много… Понимаете?


[Закрыть] Компрене? Глаша, переведи ему.

– Да ну его! Пойдем… – отвечала Глафира Семеновна и направилась к двери ресторана.

XLVIII

По афишке представление в театре «Эден»[359]359
  «Эден» («Эден-театр», фр. Éden-Théâtre) – театр на 4000 мест, построенный в начале 1800-х гг. на улице Будро в Париже по проекту архитекторов У. Кляйна и А. Дюкло; был открыт в 1883 г. премьерой балета «Эксельсиор» и просуществовал до 1895 г.


[Закрыть] было назначено в восемь часов. Супруги подъехали к театру без четверти восемь, но подъезд театра был еще даже и не освещен, хотя около подъезда уже толпилась публика и разгуливал городовой, попыхивая тоненькой папироской «Caporal». Николай Иванович толкнулся в двери – двери были заперты.

– Кескесе?[360]360
   Что такое?


[Закрыть] Уж не отменили ли представление, – обратился он к жене.

– Да почем же я знаю! – отвечала Глафира Семеновна.

– Так спроси у городового.

– Как я спрошу, если я по-французски театральных слов не знаю. Впрочем, около театра толпится публика, – стало быть, не отменили.

– А может быть, она и зря толпится. Ведь вот мы толпимся, ничего не зная.

Входных дверей было три. Николай Иванович подошел к другой двери, попробовал ее отворить и стал стучать кулаком. Из-за дверей послышался мужской голос.

– Qu’est-ce que vous faites là? Ne faites pas de bêtises.

– Fermé, monsieur, fermé…[361]361
  – Что вы там делаете? Не делайте глупостей. – Закрыто, месье, закрыто…


[Закрыть] – послышалось co всех сторон.

– Знаю, что фермэ, да пуркуа фермэ?

– On ouvre toujours à huit heures et quart. Il faut attendre…[362]362
   Открывают всегда в восемь с четвертью. Надо подождать.


[Закрыть] – отвечал городовой.

– В восемь с четвертью отворяют, – перевела Глафира Семеновна.

– Как в восемь с четвертью?! На афише сказано, что представление в восемь часов, а отворяют в восемь с четвертью! Мудрено что-то.

– Городовой говорит. Я с его слов тебе отвечаю. Но странное дело, что у подъезда жандармов нет и всего только один городовой стоит.

Пришлось дожидаться на улице, что было очень неприятно, так как пошел дождь, а Глафира Семеновна была в нарядном шелковом платье, в светлых перчатках, в хорошей ажурной шляпке с цветами. Николай Иванович раскрыл над ней зонтик и бранился.

– Вот безобразие-то! Приехали за четверть часа до представления, а еще и в театр не пускают, – говорил он и прибавил: – Да нет ли тут какого-нибудь другого подъезда? Может быть, это подъезд для галереи, для дешевых мест? Глаша, ты бы спросила у городового.

– Пе тетр иль я эн отр порт?[363]363
   Может быть, есть другая дверь?


[Закрыть] – обратилась Глафира Семеновна к городовому, но получила отрицательный ответ и передала об этом мужу.

– Странно, что даже на извозчиках никто не подъезжает, – продолжал удивляться Николай Иванович.

Публика, являющаяся пешком и под зонтиками, все прибывала и прибывала. Мужчины являлись с засученными снизу у щиколоток ног брюками. Те, которые явились к театру до дождя, принялись также засучивать брюки. Все старались стать под небольшой навес подъезда, а потому теснота усиливалась.

– Береги бриллиантовую брошку, Глаша, а то как бы не слизнули, – заметил жене Николай Иванович.

Стоящий около него пожилой человек в черной поярковой шляпе и с маленькими бакенбардами петербургских чиновников улыбнулся на эти слова и проговорил по-русски:

– Посоветуйте также вашей супруге и карманы беречь. Здесь, в Париже, множество карманников.

– Батюшки! Вы русский? – радостно воскликнул Николай Иванович. – Очень приятно, очень приятно. Глаша, русский… Представьте, у меня даже сердце чуяло, что вы русский.

– Может быть, потому, что курю русскую папиросу фабрики Богданова[364]364
  …папиросу фабрики Богданова… – Производства крупнейшей петербургской табачной фабрики «А. Н. Богданов и К^о».


[Закрыть] с изображением орла на мундштуке? – спросил бакенбардист, показывая папиросу.

– Да нет же, нет… Я не только что орла, я даже и папиросы-то у вас не заметил. Просто лицо ваше мне почему-то показалось русским. Знаете… эдакий облик… Позвольте отрекомендоваться. Николай Иванов Иванов, петербургский купец, а это жена моя. Господи, как приятно с русским человеком за границей встретиться!

И Николай Иванович, схватив бакенбардиста за руку, радостно потряс ее. Тот, в свою очередь, отрекомендовался.

– Коллежский советник[365]365
  Коллежский советник — гражданский чин 6-го класса, равный армейскому полковнику.


[Закрыть] Сергей Степанович Передрягин, – произнес он.

– Вот-вот… Лицо-то мне ваше именно и показалось коллежским. Знаете, такой вид основательный и солидный. Ведь здесь французы – что! Мелочь, народ без всякой солидности. А уж порядки у них, так это черт знает что такое! Вот хоть бы то, что в восемь часов назначено представление в театре, а еще театр не отворен и даже подъезд не освещен, хотя теперь уже без пяти минут восемь.

– Да, да!.. Это у них везде так. Такой обычай, что отворяют только перед самым началом представления. Газ берегут, – отвечал бакенбардист.

– Да ведь уж теперь перед самым представлением и есть! Скоро восемь.

– Объявляют в восемь, а начинают около половины девятого.

– Как! Еще полчаса ждать? Да ведь у меня жена вся промокнет. Она вон во все лучшее вырядилась.

– Напрасно. Здесь в театрах не щеголяют нарядами. Чем проще, тем лучше.

– Так где же щеголяют-то?

– Да как вам сказать… Ну на скачках… Пожалуй, и в театре, но только в театре Большой Оперы.

В это время блеснул яркий свет и осветились электрические фонари у подъезда.

– Ну, слава Богу… – проговорил Николай Иванович. – Пожалуй, скоро и в театр впустят.

– Да, теперь минут через десять впустят. Здесь нужно приезжать непременно к самому началу, даже еще несколько минут опоздать против назначенного часа – вот тогда будет в самый раз. Я уж это испытал. Но сегодня обедал в ресторане на выставке, решил в театр прогуляться пешком, времени не рассчитал – и вот пришлось дожидаться, – рассказывал бакенбардист.

Наконец двери отворились, и публика хлынула в подъезд.

– Вы где сидите? – спрашивал Николай Иванович бакенбардиста.

– В креслах балкона.

– Ах, какая жалость, что не вместе! А мы в креслах внизу. Земляк! Земляк! Хоть бы нам поужинать сегодня как-нибудь вместе. Нельзя ли в фойе увидаться, чтобы как-нибудь сговориться?

– Хорошо, хорошо.

Бакенбардист стал подниматься на лестницу.

XLIX

Две дамы средних лет, сильно набеленные и нарумяненные, затянутые в корсет и облеченные в черные шерстяные платья с цветными бантами на груди и в белые чепцы, как-то особенно приседая, бросились на супругов, когда они вошли в театральный коридор, и стали снимать с них верхнее платье. Одна дама забежала сзади Николая Ивановича и схватила его за воротник и за рукав пальто, другая принялась за Глафиру Семеновну. Сделано это было так быстро и неожиданно, что Николай Иванович воскликнул:

– Позвольте, позвольте, мадамы! Кескесе? Чего вам?

– Ваше верхнее платье, ваш зонтик, – объяснили дамы по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

– Так зачем же дамам-то отдавать? Лучше капельдинеру[366]366
  Капельдинер – служащий при театре, проверявший входные билеты, следивший за порядком и т. п.


[Закрыть], – отвечал тот. – У капельдинер? – искал он глазами капельдинеров по коридору.

Дамы, рассыпаясь на французском языке, уверяли, что вещи будут сохранны.

– Черт знает что бормочут! Глаша, спроси: кескесе они сами-то? – говорил Николай Иванович.

– Да, должно быть, взаместо капельдинеров и есть.

– Не может быть! Где же это видано, чтобы баба была капельдинером. Спроси, кескесе.

– Ву зет ле капельдинер? By вуле каше нотр аби? – спрашивала дам Глафира Семеновна.

– Oui, madame, oui… Laissez seulement… Tout sera bien gardé. Votre parapluie, monsieur?[367]367
  – Вы капельдинерши? Вы хотите спрятать нашу одежду? – Да, мадам, да… Просто оставьте… Все будет в полной сохранности. Ваш зонтик, месье?


[Закрыть]

– Капельдинерши, капельдинерши…

– Вот чудно-то! А ведь я думал, что они такая же публика, как и мы. Даже удивился, что вдруг меня совсем посторонняя дама за шиворот и за рукав хватает. Ну пренэ, мадам, пренэ[368]368
   Ну возьмите, мадам, возьмите.


[Закрыть]. Вот и ле калош. Ах, чтоб им пусто было! Капельдинерши вместо капельдинеров. Комбьян за сохранение платья? – спросил Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами.

– Се que vous voulez, monsieur…[369]369
   Как вам будет угодно, месье…


[Закрыть] – жеманно отвечали дамы, приседая.

Николай Иванович вынул полуфранковую монету и спросил:

– Ассэ?

– Oh, oui, monsieur, merci, monsieur…[370]370
  – Достаточно? – Да, да, месье, спасибо, месье…


[Закрыть]

Опять те же приседания, и одна из дам стрельнула даже на Николая Ивановича подведенными глазами, как-то особенно улыбнувшись.

– Фу-ты, черт возьми! Заигрывает крашеная-то! Скосила глаза… Ты видала?

– Ну уж ты и наскажешь!

– Ей-ей, коварную улыбку сейчас подпустила. Нет, это не капельдинерши. Смотри, как бы пальто-то наши не пропали.

– Да ведь под номер сдаем, – сказала Глафира Семеновна.

Глафира Семеновна, раздевшись, стала оправлять юбку своего шелкового платья, и дама в черном платье присела на корточки и принялась помогать ей в этом деле. Увидав что-то отшпилившимся в отделке юбки, она тотчас же извлекла из своего лифа булавку и пришпилила ею.

– Капельдинерши, капельдинерши, это сейчас видно, – решила Глафира Семеновна, когда дама, посмотрев на нумер билетов, повела супругов в театр на места.

– Voila, monsieur et madame… – указала капельдинерша на два кресла и прибавила: – Bien amuser…[371]371
   Вот, месье и мадам… Хорошо повеселиться…


[Закрыть]

Супруги начали рассматривать театр. Зала театра «Эден» была великолепна. Отделанная в мавританском вкусе, она поражала своею особенностью. Красивое сочетание всевозможных красок и позолоты ласкало зрение; по стенам и у колонн высились гигантские фигуры кариатид, так художественно раскрашенных, что они казались живыми.

– Вот театр так театр! – невольно вырвалось у Николая Ивановича.

Но в это время к супругам подкралась третья капельдинерша с живой розой на груди вместо банта, нагнулась и стала что-то шарить у их ног.

– Кескесе! Чего вам, мадам? – опять воскликнул Николай Иванович.

Но дама уже держала маленькую подушку и подпихивала ее под ноги Глафире Семеновне.

– Ça sera plus commode pour madame, – сказала она и, наклонясь к его уху, прошептала: – Donnez moi quelque chose, monsieur… Ayez la bonté de me donner un peu[372]372
   Так будет удобнее мадам. Дайте мне сколько-нибудь, месье… Будьте щедры, дайте мне немного.


[Закрыть].

– Подушку, подушку она мне предлагает и просит за это… – перевела Глафира Семеновна. – Дай ей что-нибудь.

– Фу черт! Вот чем ухитряются деньги наживать! – покачал головой Николай Иванович и сунул капельдинерше полфранка. – Подушку она подавала, а я-то думал: что за шут, что баба меня за ноги хватает! Хорош театр, хорош… – продолжал он любоваться, но перед ним уже стояла четвертая капельдинерша, то скашивая, то закатывая подведенные глаза, и, улыбаясь, совала ему какую-то бумажку, говоря:

– Le programme de ballet, monsieur…

– Программ? Вуй… А как она, а-ля рюсс написана или а-ля франсе?

– Да конечно же по-французски, – отвечала Глафира Семеновна.

– А по-французски, так на кой она нам шут? Все равно я ничего не пойму. Алле, мадам, алле… Не надо. Не про нас писано… – замахал Николай Иванович руками, но капельдинерша не унималась.

Она подкатила глаза совсем под лоб, так что сверкнула белками, улыбнулась еще шире и прошептала:

– Un peu, monsieur… Soyez aimable pour une pauvre femme… Vingt centimes, dix centimes[373]373
   Немного, месье… Будьте любезны для бедной женщины… Двадцать сантимов, десять сантимов.


[Закрыть].

– Вот неотвязчивая-то? Да что это, из французских цыганок, что ли! Мелких нет, мадам. Вот только один медяк трешник и остался, – показал Николай Иванович десятисантимную монету.

– Merci, monsieur, merci… – заговорила капельдинерша и вырвала у него из рук монету.

– Ну, бабье здешнее! И медяками не брезгуют, а смотри-ка, как одета!

Глафира Семеновна сидела с принесенным с собой биноклем и осматривала в него ярусы лож. Николай Иванович также блуждал глазами по верхам. Это не уклонилось от взгляда капельдинерш, и перед ним остановилась уже пятая раскрашенная капельдинерша и совала ему в руки маленький бинокль, приговаривая:

– Servez-vous, monsieur, et donnez moi quelque chose[374]374
   Пользуйтесь, месье, и дайте мне сколько-нибудь.


[Закрыть].

– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Николай Иванович. – Да не надо, ничего мне больше не надо.

Раскрашенная капельдинерша не унималась и приставала к нему.

– Цыганки, совсем цыганки… – пробормотал он, вытаскивая карман брюк и показывая, что он пуст, и прибавил: – На смотри… Видишь, что рьян…

– Ну вот ей медячок, а то ведь не отстанет, – сказала Глафира Семеновна, порылась в кармане и вынула десять сантимов.

– Merci, madame, merci… – закивала ей капельдинерша, взяв медную монетку, отскочила и стала приставать к другому мужчине.

Театр наполнялся публикой. В верхнем ярусе виднелись мужчины, сидящие боком на барьере, что крайне удивляло супругов. Оркестр строился и наконец грянул. Минута – и взвился занавес.

L

Представление фантастического балета «Экзельсиор»[375]375
  «Экзельсиор» («Эксельсиор», ит. Excelsior) – балет на музыку Р. Маренко, либретто Л. Манцотти, спектакль-аллегория о победе света разума и прогресса; впервые был поставлен в 1881 г. в миланском театре Ла Скала.


[Закрыть] началось. Декорации были великолепные, костюмы тоже, но танцевала только балерина, исполняющая главную роль, остальные же исполнительницы балета, хоть и были одеты в коротенькие балетные юбочки, только позировали с гирляндами цветов в руках, с тюлевыми шарфами, с стрелами, с флагами, но в танцы не пускались. Они откидывали то правые ноги, то левые, то наклонялись корпусом вперед, то откидывались назад – и только. Это не уклонилось от взоров супругов.

– Удивительное дело: только одна танцовщица и распинается в танцах, а все другие только на месте толкутся да ноги задирают, – сказал Николай Иванович, когда балерина чуть ли не в десятый раз стала выделывать замысловатое соло на пуантах. – У нас уж ежели балет, то все прыгают, все стараются, а здесь кордебалет как будто только на манер мебели.

– Все-таки хорошо, все-таки интересно. Ты посмотри, какая роскошная обстановка, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ей-ей, у нас, в Петербурге, балет лучше. Театра такого роскошного нет, а балет лучше.

– Ну как же лучше-то! Смотри, смотри: принесли лестницы и забрались на ступеньки. Вон как высоко стоят и руками машут. Ведь это целая гора из людей.

– Верно. Но танцевального-то действия все-таки нет. Ты посмотри: одна только танцовщица и надсажается, взмылилась, от нее уж пар валит, а ей никто не помогает. Балет должен состоять из танцев. Все пляшут, все подпрыгивают, все кружатся – вот это я понимаю.

– Верно уж здесь такой обычай…

Переменилось несколько картин со скорой переменой, и опустили занавес. Начался антракт. Супруги начали наблюдать публику.

– Удивительное дело, что и здесь, в театре, нет хороших нарядов на публике. Оказывается, что я лучше всех одета, – сказала Глафира Семеновна. – Даже обыкновенных-то простых модных нарядов нет, а все рвань какая-то. Именно рвань. Где же хваленые французские модные наряды-то?.. На выставке их нет, в театре нет. Да ведь в каком театре-то! В балете. У нас в балет являются разодетыми в пух. Посмотри, вон какая налево в кресле сидит. Чуть не от корыта. Пальтишко на ней, я думаю, чуть не пять раз перешивалось, на голове какая-то помятая шляпка. Ей-ей, я перед отъездом за границу нашей горничной Марфутке в сто раз свежее этой шляпки свою шляпку подарила. Ну Париж!..

– Не в моде, должно быть, в театр рядиться, – отвечал Николай Иванович.

– Так куда же рядиться-то? На выставку не рядятся, в театр не рядятся, так куда же рядятся-то? А между тем Париж считается самым первым городом по части нарядов.

Николай Иванович улыбнулся.

– А ты знаешь правило: сапожник всегда без сапогов, а портной с продранными рукавами и в отрепанных брюках, – сказал он. – Для чужих Париж наряды приготовляет, а сам не щеголяет. Да и вот я что еще заметил, – продолжал он, – ведь мы сидим в балете, а посмотри-ка – где военные? Как есть ни одного офицера в театре.

– Да что ты!

– Ищи и укажи мне. Даже в первом ряду ни одного офицера нет, не говоря уже о генералах. Видишь первый ряд… Только статские плеши и бороды.

Глафира Семеновна стала блуждать глазами по театру и отвечала:

– Действительно, ведь совсем нет военных.

– Вот-вот… А у нас-то в балете весь первый ряд как на подбор генералитетом да господами военными занят. Однако что же мы не сходим в фойе? Надо бы с земляком повидаться, с которым мы давеча встретились в подъезде.

– Да, да… И очевидно, он человек, знающий Париж, – подхватила Глафира Семеновна. – С таким человеком приятно…

В следующем антракте супруги гуляли по роскошному фойе и отыскивали земляка, познакомившегося с ними на подъезде театра.

LI

Земляк вскоре был найден в фойе театра. Он сам искал супругов.

– Ну как вам понравился балет? – спросил он Николая Ивановича.

– Ничего. Декорации отличные, костюмы тоже. Ну а что насчет танцев – у нас в Петербурге куда лучше и шикарнее. Помилуйте, ведь здесь в балете всего только один бабец и танцует, а остальные только с боку на бок на месте переваливаются, руками машут и улыбки строят.

– Здесь всегда только одна танцовщица, а остальное кордебалет.

– Да и кордебалета нет. Какой это, к черту, кордебалет! Вспомните, как у нас в балете танцуют. Выскочат две штучки, отмахают на удивленье, а за ними уж, смотришь, выскочили четыре и откалывают еще лучше. Только эти кончили – третьего цвета шесть штук выскакивают и еще мудренее танец докладывают. А за этой шестеркой восьмерка летит, за восьмеркой – десять штук, и только уж после всех вылетает госпожа балерина первый сорт и начинает балетные штуки выделывать. Вот это балет! Послушайте, позвольте вам предложить выпить чего-нибудь для первого знакомства, – сказал Николай Иванович земляку. – Где здесь буфет?

– Да здесь буфета нет.

– Как нет? В театре – да нет буфета? Что вы!

– В очень немногих театрах в Париже есть буфет. А где и есть, то даже не в театре, а под театром – и вход с улицы.

– Ну порядки парижские! Театры без буфетов, вместо капельдинеров какие-то накрашенные бабы-нахалки.

– А знаете ли, что это за женщины, заменяющие здесь капельдинеров? – спросил земляк и ответил: – Большинство из них, говорят, бывшие актрисы, фигуранточки, кордебалетные. Устарела, пришла в ветхость, растолстела, милый друг сбежал, явились превратности судьбы – и вот они из-за кулис-то на капельдинерскую должность. Некоторые из них, может быть, когда-то даже здесь на сцене театра «Эдена» прыгали и тюлевыми шарфами потряхивали, а теперь, когда располнели и превратились в шестипудовых бобелин[376]376
  …шестипудовых бобелин… – Аллюзия на «Мертвые души» Н. В. Гоголя: у Собакевича висит портрет героини греческой Бобелины, «которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные». Ласкарина Бубулина (1771–1825) – героиня греческой революции 1821 г.


[Закрыть], то уж какое тут прыганье! Вот антрепренеры во внимание прежних заслуг и позволяют им капельдинерствовать в театрах и собирать с публики посильную дань.

– То-то они белки-то так под лоб по старой актерской памяти закатывают! А только и нахалки же!

– Да, уж они каждого посетителя облагают здесь данью. Хочешь или не хочешь, а что-нибудь дай. У мертвого выпросят. Впрочем, и то сказать: ведь и десятью сантимами остаются довольны, а это на наши деньги всего только три копейки, – закончил земляк.

– Поужинать-то все-таки после театра куда-нибудь пойдем? – спросил он земляка.

– Да некуда. Все будет заперто. Здесь, в Париже, в одиннадцать часов вечера уже все рестораны закрыты.

– Да неужели все?

– Есть два-три ресторана с ночной торговлей, но там по ночам берут за все двойную плату.

– Пустяки. Поедемте. Только бы поужинать да с хорошим земляком побеседовать. Столько времени русского человека в глаза не видал, да стану я какие-нибудь цены рассчитывать…

– Неловко вам в эти рестораны ночью с женою ехать.

– Отчего?

– Оттого, что там исключительно только одни кокотки по ночам бывают. Туда после театров только с кокотками ездят.

– Николай Иваныч, поедем туда! – воскликнула вдруг Глафира Семеновна. – Покажи мне, какие такие парижские кокотки.

– Да что ты, что ты, матушка! – замахал руками Николай Иванович. – Разве это можно?

– Отчего же? Ну кто нас здесь в Париже знает? Решительно никто не знает.

– Но ведь и тебя самое могут за кокотку принять.

– А пускай принимают. Что ж из этого? Ведь я буду с мужем, с тобой.

– Что ты говоришь. Боже мой, что ты говоришь!

– Пойдем, Николай Иваныч. С мужем жена может где угодно быть.

– Но ведь тебя какой-нибудь пьяный может схватить, обнять, поцеловать. Я не стерплю – и выйдет скандал, драка… Нет, нет…

– Неловко вам туда, сударыня, ехать, положительно неловко, – сказал земляк.

– Экие вы, господа, какие! Ничего настоящего парижского я не увижу. Ведь этими самыми кокотками Париж-то и славится, – пробормотала Глафира Семеновна.

– Полно, полно… Не мели вздору, – строго заметил ей Николай Иванович и опять обратился к земляку: – Но ведь есть же здесь и семейные люди… Где же они ужинают?

– В большинстве случаев здесь совсем не ужинают. Поздний обед – чуть не в восемь часов вечера, так какой же ужин! Но ежели семейные люди хотят по ночам есть, то они заранее покупают себе что-нибудь из холодных закусок и едят дома.