Текст книги "Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно"

На вокзал Лионской железной дороги супруги приехали без приключений. Носильщики в синих блузах взяли их сундук и чемодан и принялись сдавать в багаж, сильно напирая на то, чтоб и подушки были сданы в багаж, говоря, что громоздкие вещи в вагонах возить не дозволяется.

– Се n’est pas permis, madame. Vous verrez que ce n’est pas permis[505]505
   Это не дозволяется, мадам. Вы увидите, что это не дозволяется.


[Закрыть], – говорили они.

– Да что вы врете! Се не па вре. С этими же подушками мы и сюда приехали, и они были с нами в вагоне. Парту дан ля вагон, авек ну дан ля вагон. Нон, нон… Коман дон ну пувон дермир сан кусан?[506]506
   Это неправда… Всегда в вагоне, с нами в вагоне. Нет, нет… Как мы можем спать без подушек?


[Закрыть] Нон, нон.

Носильщики, однако, сдав сундук и чемоданы в багаж, отказались нести подушки и саквояжи в вагон, и супругам пришлось их нести самим.

– Что за причина такая, что они отказались протащить подушки в вагон? – дивилась Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.

Дело, однако, объяснилось просто. Около приготовленного уже поезда, стоящего у платформы, развозили на багажных тележках маленькие подушечки и полосатые байковые одеяла и за франк сдавали их напрокат пассажирам. Тележки эти катали от вагона к вагону такие же блузники, как носильщики, и выкрикивали:

– Pour se reposer! Pour se reposer![507]507
   Для отдыха! Для отдыха!


[Закрыть]

– Скажи на милость, какой хитрый народ эти носильщики! Ведь это они нарочно отказались нести наши подушки в вагон, чтобы принудить нас взять подушки и одеяла у этих блузников. «Нельзя, говорят, с большими вещами в вагоне быть». Они думали, что мы поверим и не понесем сами, но нет, не на таких напали! – говорила Глафира Семеновна.

– Да, да… Наверное, что они подкуплены или сами участвуют в барышах, – поддакнул Николай Иванович.

В вагон, однако, супругов впустили беспрепятственно. Только кондуктор, покосившись на громадные подушки, улыбнулся и спросил Николая Ивановича:

– Vous êtes les russes, monsieur? N’est-ce pas?[508]508
   Вы русские, не так ли?


[Закрыть]

– Вуй, вуй, ле рюсс, – отвечала Глафира Семеновна за мужа.

– Oh, je vois déjà, madame[509]509
   О, я уже понял, мадам.


[Закрыть], – продолжал улыбаться кондуктор, указывая на подушки, потребовал билеты, тщательно осмотрел их и прибавил по-французски: – Вы едете прямо в Женеву, а потому не советую ехать в этом вагоне. В Дижоне из этого вагона придется пересаживаться в другой вагон. Пойдемте, я вам укажу вагон, из которого не надо будет пересаживаться.

Он поманил их пальцем, взял их саквояж и подушку, помог им вынести все это из вагона и перевел в другой вагон, пояснив еще раз:

– Voilà à présent c’est tout droit pour Genève[510]510
   Теперь прямо в Женеву.


[Закрыть].

– Вот это по-нашему, вот это на наш русский кондукторский манер, – заговорил Николай Иванович и, поблагодарив кондуктора, сунул ему в руку франк.

– Merci, monsieur, – кивнул кондуктор и одобрительно сказал: – Oh, je connais les russes et leurs habitudes![511]511
   О, я знаю русских и их привычки!


[Закрыть]

Поезд простоял четверть часа и наконец после трех звонков тронулся.

LXXIV

Кроме супругов, в купе вагона сидели: толстенький, коротенький француз с коротко остриженной бородкой на жирном лице и тоненький француз в ярком галстуке и с черненькими усиками.

– Очень уж я рада, что мы не одни ночью едем и можно быть спокойным, что мошенники нас не ограбят, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Какая ни на есть, а все-таки компания из четырех человек. А то помнишь, как мы ехали из Кельна в Париж, всю-то ночь одни в купе просидели. Ужасно было страшно. Я ведь тогда как есть всю ночь напролет не спала. Ну а теперь ежели мы заснем – они не будут спать.

– Так-то оно так, но ведь и на эту компанию полагаться не следует, – отвечал Николай Иванович. – Почем ты знаешь: может быть, эти-то два француза именно мошенники и есть. Мы заснем, а они поднесут нам к носу хлороформу, усыпят нас покрепче да и ограбят.

– Да что ты! Непохожи они, кажется, на мошенников, – испуганно проговорила Глафира Семеновна.

– To есть как это не похожи? Что они одеты-то хорошо? Так ведь по железным дорогам мошенники-оборванцы не ездят.

– Ну вот, Коля, ну вот ты меня и смутил. Теперь я опять буду всю ночь бояться.

– Бояться тут особенно нечего, а просто надо держать ухо востро и спать попеременно: сначала ты поспишь, потом я посплю.

– Да, удержишься ты, ежели я засну! Как же, дожидайся! Ты первый соня.

– Не хвались, горох, и ты не лучше бобов. А я вот лучше опять выну из саквояжа револьвер и спрячу его в боковой карман. Пусть они видят, что мы все-таки при оружии.

И Николай Иванович с важной миной вынул из саквояжа револьвер, внимательно осмотрел курок и спрятал револьвер в боковой карман. Толстый француз взглянул на Николая Ивановича и с улыбкой сказал:

– C’est l’ami de voyage?[512]512
   Это товарищ в путешествии?


[Закрыть]

– Вуй. Закуска славная. Всякий останется доволен, – отвечал тот, самоуверенно хлопая себя по карману.

Минут через десять толстый француз начал зевать, наклонился к Глафире Семеновне и, сказав «pardon, madame», снял с себя полусапожки, надел гарусные туфли и, заменив шляпу-цилиндр красной феской, поджав под себя ноги, приютился в уголку и стал сопеть и похрапывать. Француз в ярком галстуке и с черными усиками все еще бодрствовал. Он несколько раз вынимал из кармана круглую лакированную бонбоньерку, брал оттуда маленькие конфетинки и посылал их себе в рот.

– Вишь, какой лакомка! – заметила Глафира Семеновна и прибавила: – Нет, эти французы не мошенники.

– Почему это? – спросил Николай Иванович. – Что один спит, а другой конфекты ест? Ничего не значит, душечка. Может, все это для отвода глаз.

– Ну зачем ты меня пугаешь? С какой стати? Я себя стараюсь успокоить, а ты…

– Ты и успокаивайся, а я все-таки буду держать ухо востро.

Еще через несколько времени француз с усиками начал разговор. Он приподнял перед Глафирой Семеновной шляпу и спросил:

– Madame et monsieur sont les russes?

– Вуй, монсье, – отвечала Глафира Семеновна.

– Позвольте мне отрекомендовать себя как француза, бывалого в России. По делам тех фирм, представителем которых я нахожусь и в настоящее время, я пробыл неделю в Петербурге и неделю в Москве. Я обворожен русской жизнью. Le isvostschik, le samovar, le troïka, le vodka, les mougiks – все это я видел и от всего в восторге, – тараторил француз и продолжал припоминать русские слова, названия некоторых петербургских и московских улиц и зданий. – Я коммивояжер… – произнес он в заключение.

Глафира Семеновна слушала и молчала.

– Je crois, que madame parle français?[513]513
   Полагаю, мадам говорит по-французски?


[Закрыть] – спохватился спросить ее француз.

– Эн пе[514]514
   Немного.


[Закрыть], монсье… – отвечала она и, обратясь к мужу, пояснила, что поняла из того, что ей рассказал француз.

– Прекрасно, прекрасно, но все-таки ты с ним не очень… Черт его знает, может быть, он и врет, что он из торгового класса, – ответил Николай Иванович. – Морда, знаешь, у него не торговая.

Еще через несколько минут француз с усиками, вынув бонбоньерку, предложил из нее Глафире Семеновне конфету. Глафира Семеновна колебалась, брать ей или не брать, и взглянула на мужа.

– Да бери, бери. Ничего… Он сам их ел, стало быть, отравы нет.

Глафира Семеновна взяла конфетку и положила ее в рот.

Еще через полчаса француз с усиками снял с сеток над сиденьем свои два маленькие чемоданчика и, раскрыв их, начал показывать Глафире Семеновна образцы товаров тех фабрик, по представительству которых он ездит по разным городам. Это были большие куски дорогих кружев, фаншоны[515]515
  Фаншон — кружевная косынка, платок на голову.


[Закрыть], пелерины, тюники[516]516
  Тюника — верхняя часть двойной женской юбки.


[Закрыть]. Француз показывал и говорил цены.

– Ах, какая прелесть! – восторгалась Глафира Семеновна. – И как дешево! Коля! Коля! Смотри! целый кружевной волан и всего за шестьдесят франков. Ведь у нас в Петербурге за такой волан надо заплатить шестьдесят рублей, и то еще не купишь, – говорила она мужу и, обращаясь к французу, спросила: «И он пе ашете ше ву?»[517]517
   И можно купить у вас?


[Закрыть]

– Это только образцы, мадам. По этим образцам мы принимаем заказы и продаем вообще en gros[518]518
   Оптом.


[Закрыть], но эта вещь у меня в двух экземплярах, и ежели она вам нравится, то я вам могу ее уступить по фабричной цене, – отвечал француз.

– Коля, ты передо мной виноват, глубоко виноват за твои безобразия в Париже, а потому, как хочешь, ты мне должен купить этот волан. К тому же ты и обещал мне подарок за свою провинность. Ведь всего только шестьдесят франков, – приставала к мужу Глафира Семеновна.

– Деньги-то, понимаешь ли ты, деньги-то мне не хочется ему свои показывать, – отвечал Николай Иванович. – Может быть, он и товарами-то тебя с мошенническою целью заманивает, чтобы узнать, где у меня лежат деньги, и потом ограбить.

– Да полно! Что ты! Он на мошенника нисколько не похож.

– Ну покупай.

Николай Иванович осторожно полез в карман и, не вынимая всего кошелька, ухитрился как-то вытащить три двадцатифранковые монеты и передал их французу.

Француз продолжал перебирать свои товары. После кружев он перешел к шелковой басонной отделке, от басонной отделки к лентам, и кончилось тем, что Глафира Семеновна купила у него еще на сто десять франков.

– Вот черт нанес соблазнителя! – сердито бормотал Николай Иванович.

LXXV

Покупками своими у коммивояжера Глафира Семеновна была буквально очарована. Она несколько раз принималась их рассматривать, поднимая к свету лампы, устроенной в потолке вагона, а коммивояжер, покручивая свои черненькие усики, продолжал расхваливать проданный товар.

– Эти кружева – знаменитые Шантильи[519]519
  Шантильи – шелковое коклюшечное кружево ручной работы, по названию города Шантийи во Франции; производится с XVIII в.


[Закрыть], не подражание, а настоящие Шантильи, – бормотал он по-французски.

– Да, да, это Шантильи… Я вижу… я знаю… я понимаю… – отвечала Глафира Семеновна по-русски. – Мерси, монсье, боку мерси, – и она протянула ему руку.

Коммивояжер крепко пожал ее руку, стрельнул глазами, произнеся:

– Очень рад, что мог угодить русской даме. Русским я вообще симпатизирую, а от русских дам окончательно в восторге.

– Ах, какой любезный человек! – обратилась к мужу Глафира Семеновна. – To есть в высшей степени любезный, а мы его приняли за мошенника.

– Так-то оно так, а все-таки ты, Глаша, с ним не очень… – отвечал Николай Иванович.

А коммивояжер так и бормотал без умолку, так и пересыпал свой разговор любезностями, не заботясь о том, все ли понимает из его речей Глафира Семеновна. Мало-помалу он превратился в самого услужливого кавалера. Стоило только Глафире Семеновне облокотиться на свою подушку, как уже он бросался поправлять ей эту подушку, снял с веревочной плетенки один из своих маленьких кожаных баульчиков с образцами товаров и подставил ей под ноги вместо скамеечки. На какой-то станции, выглянув в окно, он купил несколько сочных груш и предложил их Глафире Семеновне. На одной из следующих станций явилась корзиночка с виноградом, которая была тоже предложена Глафире Семеновне. Благодарить ей тоже за любезность приходилось поминутно. Николай Иванович только и слышал слова «мерси, монсье», взглядывал на жену и, видя ее улыбку, обращенную к коммивояжеру, начинал уже недружелюбно коситься.

Часу в двенадцатом ночи Глафира Семеновна спросила мужа:

– А неужели мы так-таки нигде и не поужинаем? Я начинаю хотеть есть.

– Ничего не знаю, матушка, ничего не знаю. Спроси об этом своего француза, – отвечал он раздраженно.

– Уж и своего! – обиделась Глафира Семеновна. – Почему же он мой?

– Да конечно же твой. Ты его привадила. А мне даже противно смотреть, как ты с ним миндальничаешь. Приказчишка какой-то французский, а ты перед ним так и строишь разные улыбки.

– Что ж, мне язык ему показывать, что ли! Должна же я его поблагодарить за его любезность.

– Всего нужно в меру, в меру, – наставительно произнес Николай Иванович.

– А вот не хочу в меру. Нарочно же, назло вам буду с ним любезничать. Даже сейчас спрошу его, можно ли будет где-нибудь поужинать. Дит муа, монсье… By не саве па, сюр кель статион он пе супе ожурдюи?[520]520
   Скажите, месье… Вы не знаете, на какой станции можно поужинать сегодня?


[Закрыть] – обратилась она к французу.

– А, мадам, это очень трудно. Поезд бежит, почти нигде не останавливаясь, но я попробую… Я попробую, не может ли достать для вас кондуктор чего-нибудь холодного в станционном буфете, где мы хоть остановимся на три минуты. Сыру, холодного мяса и вина.

– Мерси, монсье, мерси, – поблагодарила она француза и тотчас же передала его слова мужу.

– Пусть уж для тебя ужин достает, а для меня не надо. Я сыт.

– Еще бы тебе не быть сыту со вчерашнего перепоя. Тут у кого хочешь раньше как дня через три настоящий аппетит не явится.

– Ну нечего тут попрекать. Молчи.

– Не стану я молчать.

– Ну так обнимайся с приказчичишкой, а меня оставь в покое.

– Дурак! Ревнивый дурак!

– От дуры слышу.

Между супругами начиналась размолвка. Француз коммивояжер удивленно глядел на них во все глаза. Он по тону разговора понял, в чем дело, и, справившись предварительно у Глафиры Семеновны, понимает ли ее муж по-французски, начал говорить:

– Ох уж эти мужья! Мужья ужасные люди! Ваш супруг, кажется, сердится, что я, предложив вам товар, ввел его в издержки. О, о, мужья не ценят своих жен! Настоящая любовь только до брака. Это проповедуется во всех романах. Как только женщина делается женой, муж перестает ее любить и становится подчас невыносим. Правду я говорю?

Все это было, разумеется, сказано по-французски, но Глафира Семеновна поняла приблизительно смысл сказанного и отвечала:

– Вуй, монсье.

В речи француза Николай Иванович услыхал несколько раз повторенное слово «l’amour». Он знал, что «l’amour» значит «любовь», вспыхнул и заговорил:

– Туда же еще, мерзавец, смеет о любви говорить с замужней женщиной! Лямур, лямур… Скажи ему, чтоб он свою лямур бросил, а то я его заставлю замолчать по-свойски!

Глафира Семеновна тоже вспыхнула.

– Ты, кажется, прямо лезешь на скандал, – сказала она. – Не понимаешь языка и хочешь срамиться. Про любовь он говорил совсем в другом смысле.

– В каком бы там смысле ни было, но какому-нибудь французскому скоту я про любовь с моей женой говорить не позволю, так ты и знай.

– Он говорил про любовь мужа к жене.

– Не смеет он говорить про это при мне! – возвысил голос Николай Иванович.

– Да чего ты кричишь-то! Чего ты скандалишь!

– Хочу кричать, хочу скандалить. Садись со мной рядом и сиди тут. Не желаю я, чтобы ты с ним разговаривала. Пересаживайся. Сиди и молчи.

Николай Иванович выдернул из-за спины жены ее подушку и переложил ее на свой диван. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, но все-таки пересела к мужу.

Француз понял, что между супругами происходит ссора, и умолк, но, когда поезд остановился на какой-то станции, он, помня, что обещал добыть чего-нибудь поесть для русской дамы, быстро выскочил из вагона и через минуту, снова вскочив в вагон, сказал Глафире Семеновне:

– Tout de suite, madame, on vous apportera quelque chose manger et е boire[521]521
   Сейчас, мадам, вам принесут что-нибудь поесть.


[Закрыть].

Поезд тронулся, и на ходу его в окне вагона появилось кепи кондуктора. Он опустил стекло и протянул в открытое окно сначала завернутые в бумагу сандвичи, а затем бутылку вина и стакан.

– S’il vous plaît[522]522
   Пожалуйста.


[Закрыть], madame, – сказал коммивояжер с легким поклоном, указывая на кондуктора.

– Не надо! Ничего не надо! – сердито замахал было руками Николай Иванович, но Глафира Семеновна перебила его:

– Как не надо? Вы, кажется, хотите меня морить голодом? Я есть хочу. – И она, взяв от кондуктора бутылку и закуски, спросила: – Комбьян?

– Trois francs[523]523
   Три франка.


[Закрыть], madame, – дал тот ответ.

– Пренэ катр франк. Се пур буар[524]524
   Возьмите четыре франка. Это на чай.


[Закрыть].

Слезы так и душили ее. Нужно было поблагодарить коммивояжера за его хлопоты. Она собралась с духом и, не выставляя лица своего, проговорила:

– Мерси, монсье.

Николай Иванович хмурился и молчал, но наконец произнес, обратясь к жене:

– Ешь же, коли просила.

Ответа не последовало. Уткнувшись в подушку, Глафира Семеновна плакала.

– Ну ты не будешь есть, так я вина выпью, – сказал Николай Иванович и, налив себе из бутылки в стакан вина, проглотил его залпом.

Только полчаса спустя, наплакавшись в волю, Глафира Семеновна утерла украдкой слезы и, отвернувшись от мужа, принялась есть сандвичи.

Коммивояжер уже спал или притворился спящим.

LXXVI

После ночной трапезы супруги уже не ссорились вслух, а только дулись друг на друга. Николай Иванович, почти один выпив бутылку вина, хоть и проповедовал раньше, что ему и Глафире Семеновне нужно быть настороже против мошенников, а потому спать попеременно, стал клевать носом и заснул первым. Глафира Семеновна еще бодрствовала, смотрела, как мелькали в темном окне одинокие огоньки, но и она, аппетитно позевав, вскоре заснула крепким сном под равномерный стук колес.

Когда Глафира Семеновна проснулась, поезд стоял на какой-то станции. Только еще рассветало. Коммивояжер и толстенький француз были уже проснувшись. Толстый француз зевал и, сняв с себя туфли, переобувался в полусапожки. Коммивояжер, стоя во весь рост, делал свой туалет. Он смотрелся в маленькое складное зеркальце и причесывался, закручивая усики.

– Последняя станция перед Женевой. Через пятнадцать минут будем на месте, – сказал он Глафире Семеновне, любезно поклонившись, и осведомился, хорошо ли она отдохнула.

Глафира Семеновна, пробормотав «мерси», стала будить мужа. Тот открыл глаза и бессмысленно смотрел на жену.

– Надо будет связать наши вещи. Сейчас приедем, – сказала она.

– Куда?

– Да в Женеву.

Николай Иванович покосился на причесывавшегося коммивояжера, поморщился и спросил жену:

– И этот болван в Женеву едет?

– Да почем же я-то знаю? Я его не спрашивала.

– В Женеву, это видно. Знаешь что, Глафира Семеновна: мне что-то не хочется останавливаться в Женеве. Ну ее к черту! Поедем дальше.

– Как к черту? Да ведь в Женеве-то Швейцария, мы здесь эти самые Альпийские горы увидим, те швейцарские виды посмотрим в натуре, которые у нас в гостиной на картинах.

– Что нам горы! Что нам виды! Плевать на них. Горы-то и виды мы и проезжая по железной дороге увидим! Конечно же плевать, – говорил Николай Иванович, а сам все косился на коммивояжера.

– Ну это тебе плевать, а я плевать не желаю. Нет, нет, я хочу видеть Женеву и Альпы, я про Женеву очень много читала, еще недавно читала. Здесь маркиз де Фурма провел свой медовый месяц с Леонией. Они ездили по озеру при свете луны.

– Опять из романа? Ах, черт их возьми.

– Ну уж ты там чертыхайся или не чертыхайся, а в Женеве мы хоть на один день остановимся. Ты это должен сделать за твою парижскую провинность.

– Опять за провинность. Да ведь уж я за свою провинность купил тебе на сто семьдесят франков кружев и разной дряни. Провинность! Удивительно, как вы памятливы. На себя бы лучше оглянулись, – сказал Николай Иванович и опять покосился на коммивояжера.

– Пожалуйста, не говорите глупостей! Я знаю, на что вы намекаете, но это глупо и глупо. В Женеве мы должны остановиться.

Глафира Семеновна стала собирать свои вещи и увязывала их ремнями. Поезд, катя на всех парах, подъезжал к Женеве. Уже значительно рассвело. Сквозь утренний туман виднелись очертания гор, вершины которых, однако, были скрыты облаками. Женщины в синих платьях и соломенных шляпках, с граблями на плече или с плетеными корзинками за спиной шли около полотна дороги на работу. Направо и налево виднелись виноградники и между ними каменные домики. Николай Иванович, хмурясь, смотрел на все это и досадливо кусал губы.

Поезд стал убавлять ход, показалась станция.

– Романистка! На каком здесь языке говорят: на французском или на немецком? – ядовито отнесся к жене Николай Иванович.

– А вот услышишь.

Поезд остановился. Супруги забрали свои вещи и стали выходить. Глафира Семеновна держала в руках две подушки и саквояж. Коммивояжер подскочил к ней и хотел помочь.

– Не требуется-с. Алле! – остановил его жестом Николай Иванович. – Вишь, какой услужливый! Стянуть что-нибудь захотелось?

– Совсем дурак! – со вздохом проговорила Глафира Семеновна.

Они вышли из вагона. Подскочивший к ним носильщик показал на свой нумер на груди и, взяв от них подушки и саквояжи, спрашивал:

– Quel hôtel désirez-vous, monsieur?[525]525
   Какой отель желаете, месье?


[Закрыть]

– Ага! Здесь французят. Ну ладно, – сказал Николай Иванович. – Только смотри, Глафира Семеновна, больше как на один день я здесь не останусь.

Около станционного дома у дверей пожилой человек в пиджаке и с сигарой в зубах и блузник остановили их.

– Qu’est-ce que vous avez là, monsieur? Ouvrez[526]526
   Что у вас там, господин? Откройте.


[Закрыть], – указал человек в пиджаке на саквояжи.

– Monsieur le visiteur des douanes…[527]527
   Господин таможенный надсмотрщик.


[Закрыть] – отрекомендовал его носильщик.

Супруги не понимали и вопросительно смотрели друг на друга. Человек в пиджаке и носильщик показывали супругам знаками, чтобы они открыли свои саквояжи. В это время подскочил коммивояжер и заговорил с человеком в пиджаке что-то по-французски, указывая на супругов. Человек в пиджаке выслушал и сказал супругам «allez», пропуская их в двери.

– Таможня, что ли? – наконец стала догадываться Глафира Семеновна.

– Да почем же я-то знаю! Я знаю только, что вон этот паршивый болван, нахал с усиками, не отстает от нас и решительно во все наши дела ввязывается! – раздраженно воскликнул Николай Иванович, кивая на коммивояжера.

– Да ведь он же помог нам. Через него нас пропустили.

– Не желаю я его помощи.

На подъезде стояли швейцары из гостиниц с бляхами на фуражках и с надписями названий гостиниц.

– «Отель де Рюсси»… – прочел Николай Иванович по-французски у швейцара на фуражке и воскликнул: – Слава Богу! Наконец-то хоть здесь есть русская гостиница! Почтенный! Эй! забирай наши вещи! – махнул он рукой швейцару. – Номер нам… Почем у вас в «Отель де Рюсси» приличный номеришко с двумя кроватями?

Швейцар бросился забирать вещи супругов, но на вопрос отвечал:

– Comprends pas, monsieur[528]528
   Не понимаю, месье.


[Закрыть].

– Как? Швейцар из гостиницы «Россия» – да не говоришь по-русски? Вот это ловко! Какая же после этого Россия?!

– Ведь это швейцар, а в гостинице, может быть, и говорят по-русски, – вставила свое слово Глафира Семеновна. – Пойдем.

Они пошли за швейцаром. Швейцар привел их к карете, посадил их туда и вскочил на козлы. Карета помчалась по широкой улице с большими серыми домами, завернула за угол и тотчас же остановилась у подъезда. Супруги не ехали и трех минут.

– Только-то? Уж и приехали? – удивленно проговорил Николай Иванович, вылезая из кареты. – Не стоило и ехать. Пешком бы дошли. Черти! Ведь нарочно морочат людей, чтобы содрать за карету по два франка с пассажира!

– Да уж выходи. Полно тебе ворчать из-за четырех франков. На кутеж в Париже семисот, шестисот не жалко, – попрекнула его Глафира Семеновна.

LXXVII

Гостиница «Россия» одна из роскошных гостиниц в Женеве. Супруги вошли в подъезд гостиницы, и начался обычный перезвон. Швейцар позвонил в большой колокол, где-то откликнулся маленький, зазвенели электрические звонки. Откуда-то вынырнул обер-кельнер во фраке и с карандашом за ухом, с лестницы бежал просто кельнер с салфеткой в руке, появился мальчишка в синем пиджаке с галунами на воротнике и со светлыми пуговицами. Перед супругами со всех сторон кланялись и приглашали их наверх, бормоча и на французском, и на немецком языках.

– Кто же здесь, однако, из вас говорит по-русски? – спрашивал Николай Иванович, поднимаясь вместе с женой по лестнице. – Руссиш… рюсс шпрехен.

Оказалось, что в гостинице никто не говорить по-русски.

– Ну Россия! Как же вы смеете называться Россией! Ведь это же обман. К вам едут, чтобы пользоваться русским языком, а здесь ничего этого нет.

Комнату они заняли в восемь франков. Комната была роскошная. Обер-кельнер, показывая ее, очень расхваливал вид из окон.

– Перед глазами вашими будет Женевское озеро и наш снеговой Монблан, – подводил он супругов к окнам.

– Насчет видов-то нам – Бог с ними. Потом рассмотрим, – отвечал Николай Иванович. – А вот нельзя ли чего-нибудь буар и манже а-ля рюсс. Тэ а-ля рюсс можно? Тэ авек самовар.

– Oh, oui, monsieur… – поклонился обер-кельнер, сбираясь уходить.

– Стой, стой… Вот еще… Приехали в Швейцарию, так надо швейцарского сыру попробовать. Фромаж швейцар апорте.

– Fromage de suisse?[529]529
   Швейцарский сыр?


[Закрыть] – поправил его обер-кельнер – Oui, monsieur.

Через четверть часа супруги умылись, причесались и явился чай, отлично сервированный, с мельхиоровым самоваром, со сливками, с лимоном, с вареньем, с булками, с маслом и даже с криночкой свежего сотового меда. Подали и кусок сыру. Николай Иванович взглянул и радостно воскликнул:

– Вот это отлично! В первый раз, что мы за границей ездим, по-человечески чай подали! Нет, швейцарцы – они молодцы! Бьян, бьян, – сказал он кельнеру, показал на чай и потрепал кельнера по плечу.

Кельнер почтительно поклонился и с улыбкой удалился.

– И прислуга какая здесь чистая. Вся во фраках. Не чета нашему парижскому коридорному в бумажном колпаке и войлочных туфлях, – прибавила Глафира Семеновна.

– Смотри-ка, и медку подали. Знают русский вкус, – указал Николай Иванович на мед. – Одно только, подлецы, не говорят по-русски.

Он прежде всего схватился за сыр, но сыр был преплохой.

– Да неужто это швейцарский сыр? Вот сыром так опростоволосились. Совсем без остроты. Это наш русский мещерский сыр[530]530
  Мещерский сыр. – В 1812 г. князь И. С. Мещерский открыл в своем подмосковном имении Лотошино первую крупную сырную фабрику; впоследствии он разработал собственный сорт, который закупали лучшие столичные магазины.


[Закрыть], а вовсе не швейцарский.

– Да, наверное мещерский, – отвечала Глафира Семеновна. – Ведь ты спрашивал, чтоб все было по-русски, а-ля рюсс, – вот они русский сыр и подали.

– Ну вот… Я явственно сказал, чтоб фромаж швейцар… Нет, уж, должно быть, здесь так ведется, что сапожник всегда без сапог, а портной с продранными рукавами. Хороший-то сыр, верно, только к нам в Россию отправляют.

Напившись чаю, супруги приоделись и отправились обозревать город, но лишь только они вышли на лестницу, как нос с носом столкнулись с коммивояжером. В глянцевом цилиндре, в желтых перчатках, он стоял и с улыбкой приподнимал шляпу. Николай Иванович отвернулся.

– Тьфу ты пропасть! И здесь… Вот навязался-то! Как бельмо на глазу торчит, – пробормотал он с неудовольствием. – Да это нахал какой-то.

Развеселившийся было Николай Иванович опять надулся.

Внизу супругов встретил обер-кельнер и с почтительным наклонением головы сказал по-французски:

– У нас табльдот… Завтрак в час, и обед в пять часов. Ежели сделаете нам честь, то потрудитесь записаться заранее.

Глафира Семеновна перевела мужу слова обер-кельнера и произнесла:

– Что ж, пообедаем здесь. Здесь должен быть хороший обед.

– Чтоб опять с вашим коммивояжером встретиться? Не желаю-с, совсем не желаю, – огрызнулся Николай Иванович на жену. – Лучше в самой паршивой закусочной пообедаю, да чтобы с ним не встречаться, – вот он мне до чего надоел!

LXXVIII

Женева, половина жителей которой состоит обыкновенно из чужестранцев, осенью бывает пуста, путешественники в нее вовсе не заглядывают, проживающие в ней богатые иностранцы перебираются на берега Средиземного моря. Так было и в данное время. Улицы были безлюдны, рестораны, кофейни и лавки без покупателей. Хозяева стояли на порогах, от нечего делать покуривали и позевывали. Гуляющих совсем было не видно. Кое-где виднелись прохожие, но они спешили деловой походкой. Первое время супруги даже не видели и экипажей на улице, не видать было и ломовых извозчиков. Все это несказанно поразило супругов после парижского многолюдия и выставочной и бульварной толкотни.

– Что же это такое? Женева ли уж это! – воскликнула Глафира Семеновна, озираясь по сторонам. – Так расхваливали Женеву, говорили, что такой знаменитый город, а ведь все пусто. А уж в книжках-то про Женеву сколько писано! Николай Иваныч, Женева ли это?

– Женева, Женева… Сам я читал на вывеске на станции.

– Удивительно! Где же Монблан-то этот самый? Я Монблана не вижу.

– Да вон горы… – указал Николай Иванович.

Они подходили к мосту.

– Монблан, по описанию, должен быть белый, снеговой, покрытый льдом, а я тут решительно ничего не вижу. Самая обыкновенная гора, а сверху тучи, – продолжала Глафира Семеновна.

– Да ведь день пасмурный. Монблан, надо полагать, там вон, за тучами.

– Нет, это не Женева, решительно не Женева. В книжках я читала, что вид на горы должен быть необыкновенный, но никакого вида не вижу. Самые обыкновенные горы.

– Ну никакого так никакого. Тем лучше: не нравится тебе, так скорее из Женевы уедем, – сердито отвечал Николай Иванович.

Подойдя к мосту и взглянув с набережной на воду озера, Глафира Семеновна воскликнула:

– Синяя вода! Нет, это Женева, Женева! По синей воде узнала. Эту синюю воду страсть сколько описывали. Действительно, замечательная вода: синяя, а как прозрачна! Смотри, Николай Иваныч, ведь здесь уж как глубоко, а дно видно. Вон разбитая тарелка на дне лежит.

– А черт с ней!

Николай Иванович зевнул и отвернулся.

– Но вода, вода – прелесть что такое! – восхищалась Глафира Семеновна. – Отчего это, Николай Иваныч, здешняя вода такая синяя? Неужели от природы?

– Фабрики где-нибудь нет ли поблизости, где кубом и синькой материи красят, а потом синюю краску в воду спускают.

– Да полно, что ты! Неужели же столько воды можно в синюю краску выкрасить! Ведь тут целое озеро, – возразила Глафира Семеновна. – Смотри, смотри: вон пароход бежит, вон две лодочки под парусами бегут.

Николай Иванович опять зевнул.

Супруги перешли мост и очутились на большой улице, сплошь переполненной богатыми магазинами с зеркальными стеклами. На окнах выставки со всякой модной и галантерейной дрянью. Глаза у Глафиры Семеновны так и разбегались. Она останавливалась у каждого окна и восклицала: «Ах, какая прелесть! Ах, какой восторг! Да тут есть вещи лучше, чем в Париже!»

– Николай Иваныч, как хочешь, а ты за твою парижскую провинность должен мне разрешить купить разных мелочей на подарки хоть франков на сто, – сказала она.

– Опять за провинность! Да что ты, матушка! Ведь этому конца не будет. В вагоне у этого нахала два раза кружева за провинность покупал – и теперь опять за провинность! С одного вола семь шкур не дерут, – отвечал Николай Иванович.

Глафира Семеновна надулась.

– Ну ладно. Мне без подарков домой вернуться нельзя. Коммивояжер-то в нашей гостинице остановился, – пробормотала она. – Схожу к нему и попрошу, чтоб он мне опять разных образчиков продал для подарков. Два золотых у меня есть.

Николай Иванович вспылил.

– Вот уж этого ни за что не будет! Ни за что, – закричал он. – Как пойдешь к коммивояжеру – за косу оттуда вытащу, так и знай.

В ответ Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, наконец плюнула и побежала по тротуару. Николай Иванович пустился за ней.

– Глаша! Куда ты? Не дури. Пожалуйста, не дури, – уговаривал он, стараясь с ней поравняться и заглянуть ей в лицо, но только что равнялся с ней, как она ударяла его зонтиком по руке.

Прохожие останавливались и в недоумении смотрели на них. Хозяева и приказчики магазинов, видя эту сцену сквозь зеркальные стекла окон, также выбегали на улицу и долго глядели им вслед. Добежав до какого-то бульвара, Глафира Семеновна перестала рысить, села на скамейку и, закрывшись платком, заплакала.

– Изверг, злодей! По Европе-то только ездите, цивилизацию из себя разыгрываете, а сами хотите дикие азиатские зверства над женой распространять, – говорила она.

Николай Иванович подсел к ней и стал извиняться.

– Ну полно, брось… Ну что тут! Я пошутил. Мало ли что сгоряча скажешь! – бормотал он.