Текст книги "Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно"

Опять крики «браво», опять аплодисменты, хотя пение было ниже всякой посредственности. Изрядная порция выпитого вина окончательно лишила толстую мадам Баволе голоса. Аплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей приятно напоминали ее театральное прошлое. Как старая кавалерийская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже в водовозке начинает ступать в такт и по-ученому перебирать ногами, так и мадам Баволе при аплодисментах величественно выпрямлялась, прикладывая руку к сердцу, и раскланивалась. Раз она даже по старой театральной привычке послала неистово аплодировавшему Николаю Ивановичу летучий поцелуй, прибавив: «Pour mon bon russe»[479]479
   Моему милому русскому.


[Закрыть]. Глафира Семеновна ревниво вспыхнула и заговорила:

– Как ты хочешь, а ежели ты сейчас не отправишься домой, я уеду одна.

– Сейчас, Глашенька, сейчас, погоди чуточку… Ведь в первый только раз пришлось в Париже с настоящими теплыми людьми встретиться, – отвечал Николай Иванович. – Люди-то все душевные.

– Но понимаешь ты, я есть хочу, есть. Ведь мы сегодня еще не обедали. В здешнем кабаке ничего, кроме гнилых яиц и редиски, нет, а ведь это не обед.

Заметив, что Глафира Семеновна сбирается уходить, к ней подскочила и мадам Баволе, принявшись ее уговаривать, чтоб она не уходила.

– Me ну вулон динэ. Ну навон па анкор дине о’журдюи, – отвечала ей Глафира Семеновна.

– Diner? Vous n’avez pas dine, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le diner[480]480
  – Но мы хотим обедать. Мы еще не обедали сегодня… – Обедать? Вы не обедали, мадам? Сейчас же устрою вам обед.


[Закрыть], – и за обедом было послано.

Явился вареный омар, явилась ветчина и холодный паштет. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетит, так как действительно есть хотела. Французы без сюртуков набросились на омара.

А театральные представления мадам Баволе шли своим чередом. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая с прибавлением подергивания юбкой и размашистых жестов. Далее шли арийки из опереток. Мадам Баволе подпевал француз без сюртука; но так как оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тем, что мадам Баволе стала танцевать канкан. Неуклюже запрыгало по винной лавке ее грузное тело, ударяясь о стулья и столы. Тяжелые, толстые, как у слона, ноги поднимались плохо, но тем не менее перед ней бросился отплясывать и француз без сюртука. Мадам Баволе запыхивалась, еле переводила дыхание, но все-таки продолжала выделывать резкие па перед французом без сюртука. Николай Иванович смотрел, смотрел на танцы, воодушевился и не выдержал соблазна.

– То было франсе, а вот это а-ля рюсс! – воскликнул он и сам пустился по лавке вприсядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбежала вон из винной лавки.

– Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! – бросился за ней Николай Иванович и стал упрашивать остаться.

– Нет, уже сил моих больше нет. Довольно! – раздраженно и сквозь слезы отвечала она, стоя на пороге лавки, и крикнула в отворенную дверь извозчику: – Коше! Же ве домой… Же ве а-ля мезон. Вене зиси э партон а-ля мезон[481]481
   Я хочу домой… Идите сюда и поехали домой.


[Закрыть].

Извозчик выбежал за Глафирой Семеновной и, участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade»[482]482
   Мадам больна, я вижу, что мадам больна…


[Закрыть], стал подсаживать ее в экипаж.

– Да дай хоть за вино-то рассчитаться – и я с тобой поеду, – говорил Николай Иванович.

– Черт! Дьявол! Бездушная скотина! Не хочу с тобой ехать! Оставайся в пьяной компании, обнимайся с нахальной бабой… Рассчитаться с извозчиком и у меня золотой найдется. Посмотрю я, как ты один будешь шляться по Парижу без французского языка. Коше! Алле! Алле, коше! – приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

– Но ведь я же могу сию минуту… – бормотал Николай Иванович. – Мадам! Комбьян? Сколько аржан? – крикнул он француженке, обернувшись в открытые двери лавки, но экипаж уж тронулся, и кучер постегивал бичом застоявшуюся лошадь. – Глаша! Глаша! Погоди! – раздался голос Николая Ивановича вслед удалявшемуся экипажу.

Из экипажа ответа не было, и экипаж не останавливался.

На улицу выбежали мадам Баволе и французы без сюртуков и остановились около Николая Ивановича.

– Madame est partie?.. Il me semble, que madame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien[483]483
   Мадам уехала?.. Мне кажется, что мадам капризна, но не плачьте, мы повеселимся хорошо.


[Закрыть], – говорила мадам Баволе, как бы подсмеиваясь над Николаем Ивановичем, и, взяв его под руку, снова втащила в свою лавку.

LXIX

Оставшись с компанией один, Николай Иванович очутился совсем уж без языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французских слов был крайне ограничен и состоял только из хмельных слов, как он сам выражался, тем не менее он все-таки продолжал бражничать с компанией. Пришлось разговаривать с собутыльниками пантомимами, что он и делал, поясняя свою речь. Хоть и заплетающимся от выпитого вина языком, но говорил он без умолку, и, дивное дело, при дополнении жестами его кое-как понимали. А говорил он обо всем: о Петербурге, о своем житье-бытье, о жене, о торговле.

– Ма фам бьян фам, но она не любит буар вен[484]484
   Моя жена хорошая жена, но она не любит пить вино.


[Закрыть]. Нон буар вен, – объяснял он внезапный отъезд Глафиры Семеновны и при этом щелкал по бутылке пальцами и отрицательно качал головой.

– Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette façon[485]485
  – О, месье! почти все женщины таковы.


[Закрыть], – отвечал ему один из французов без сюртуков.

– Как женатые мужчины, так и замужние женщины – несчастные люди. Это я по опыту знаю, – поддакивала раскрасневшаяся мадам Баволе. – Вот я теперь вдова и ни на что не променяю свою свободу.

Волосы ее растрепались, высокая гребенка с жемчужными бусами съехала на бок, лицо было потно и подкрашенные брови размазаны. Она была совсем пьяна, но все-таки еще чокалась с Николаем Ивановичем и говорила:

– Buvons sec, monsieur!..[486]486
   До дна, месье!..


[Закрыть]

– Зачем мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. А-ля рюсс. Я – Николай Иваныч, – тыкал он себя пальцем в грудь.

– Oui, oui… Je me souviens…[487]487
   Я вспоминаю…


[Закрыть] Petr Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

– Николай Иваныч.

– Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitsch. Et votre nom de famille?[488]488
   До дна, Николай Иванович. И ваша фамилия?


[Закрыть]

– Фамилия? Маршан[489]489
   Купец.


[Закрыть] Иванов.

– Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier…[490]490
   Послушайте, месье. Я тоже купец. Я перчаточник…


[Закрыть] – подскочил один из французов. – Vous comprenez gantier?

И в пояснение своих слов он вытащил из брючного кармана перчатки.

– Перчаточник? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршан канаты и веревки. Вот…

Николай Иванович стал искать веревку, нашел ее на горлышке бутылки из-под шампанского и указал.

– А канат вот…

Он оторвал веревку с бутылки и показал пальцами толщину ее. Французы поняли.

– Тю маршан и же маршан – де маршан. Руку, – продолжал Николай Иванович, протягивая французу руку.

Следовало «Vive la France», «Vive la Russie», и опять пили.

– А-ля рюсс! – воскликнул Николай Иванович и лез со всеми целоваться. – Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадам Баволе с особенным удовольствием чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рекой. Выпито было много. Память у Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Далее Николай Иванович смутно помнит, что они куда-то поехали в четырехместном парном экипаже. Он, Николай Иванович, сидел рядом с мадам Баволе, и на ней была высочайшая шляпка с широкими полями и целым ворохом перьев. Два француза сидели против него. Помнит он какой-то сад, освещенный газом, нечто вроде театра, сильно декольтированных женщин, которые пели и приплясывали, помнит звуки оркестра, помнит пеструю публику, помнит отчаянные танцы, помнит, что они что-то ели в какой-то красной с золотом комнате, припоминает, что он сидел с какой-то француженкой обнявшись, но не с мадам Баволе, а с какой-то тоненькой, востроносой и белокурой, но все это помнит как сквозь сон.

Как он вернулся к себе домой в гостиницу, он не знал, но проснулся он у себя в номере на постели. Лежал он хоть и без пиджака и без жилета, но в брюках и в сапогах и с страшной головной болью. Он открыл глаза и увидал, что в окно светило яркое солнце. Глафира Семеновна в юбке и в ночной кофте стояла к нему спиной и укладывала что-то в чемодан. Николай Иванович на некоторое время притворился спящим и стал соображать, как ему начать речь с супругой, когда он поднимется с постели, – и ничего не сообразил. Голова окончательно отказывалась служить. Полежав еще немного не шевелясь, он стал осторожно протягивать руку к ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотреть, который час. Часы он ощупал осторожно, осторожно посмотрел на них и очень удивился, увидав, что уже третий час дня; но когда стал класть часы обратно на столик, часовая цепочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся над открытым сундуком Глафира Семеновна обернулась и, увидав Николая Ивановича шевелящимся и с открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

– Ах, проснулся! Мерзавец!..

– Глаша, прости… Прости, голубушка… Ведь ты сама виновата, что так случилось, – пробормотал Николай Иванович, стараясь придать своему голосу как можно более нежности и заискивающего тона, но голос хрипел и сипел после вчерашнего пьянства.

– Молчи! Я покажу тебе, как я сама виновата! Еще смеешь оправдываться, пьяница! – перебила его Глафира Семеновна.

– Ну прости, ангельчик. Чувствую, что я в твоей власти.

– Не сметь называть меня ангельчиком. Зови ангельчиком ту толстую хабалку, с которой ты пьянствовал и обнимался, а меня больше не смей!

– С кем я обнимался? С кем?

– Молчать! Ты, я думаю, с целым десятком мерзавок обнимался, пропьянствовав всю сегодняшнюю ночь.

– Глаша! Глаша! Зачем так? Зачем так? Видит Бог… – заговорил Николай Иванович, поднявшись с постели и чувствуя страшное головокружение.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустилась на открытый чемодан и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

LXX

Глафира Семеновна плакала, а Николай Иванович встал с постели и молча приводил свой костюм в порядок. Делал он это не без особенных усилий. После вчерашней выпивки его так и качало из стороны в сторону, голова была тяжела, как чугунный котел, глазам было трудно глядеть на свет, и они слезились, язык во рту был как бы из выделанной кожи. Николай Иванович тщательно умылся, но и это не помогло. Он попробовал закурить папироску, но его замутило. Бросив окурок и откашлявшись, он подсел было к Глафире Семеновне.

– Прочь! – закричала та, замахнувшись на него. – Не подходи ко мне. Иди к своим мерзавкам.

– К каким мерзавкам? Что ты говоришь!

– А вот к тем, от которых ты эти сувениры отобрал.

Глафира Семеновна подошла к его пальто, висевшему на гвозде около двери, и стала вынимать из карманов пальто пуховую пудровку, карточку с надписью «Blanche Barbier» и адресом ее, гласящим, что она живет на Итальянском бульваре, дом номер такой-то. Далее она вынула пробку от хрустального флакона, смятую бабочку, сделанную из тюля и бархата, и прибавила:

– Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Иванович удивленно выпучил глаза и развел руками.

– Решительно не понимаю, откуда это взялось, – сказал он, но тут же сообразил, что можно соврать, и пробормотал: – Ах да… Бабочку эту я для тебя купил, но только она смялась в кармане. Очень хорошенькая была…

– Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку от флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланш с адресом тоже у вас для меня?!

– Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я был пьян, откровенно говорю, что я был пьян, но это непременно адрес дешевой портнихи, которую мне рекомендовала для тебя мадам Баволе.

«Фу, выпутался», – подумал Николай Иванович, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги» – и полезла в другой карман пальто, из которого вытащила длинную черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицах и спросила:

– И эту старую перчатку для меня тоже купил?

– Недоумеваю, решительно недоумеваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только разве, что этот француз, с которым мы вместе пили, в карман мне засунул как-нибудь по ошибке.

– Отлично, отлично. Стало быть, француз в женских перчатках выше локтя щеголял. Уж хоть бы врали-то как-нибудь основательно, а то ведь чушь городите. Ясно, что вы обнимались с разными мерзавками и вот набрали у них разного хламу на память. Я ведь вас, мужчин, знаю, очень хорошо знаю! А где ваши деньги, позвольте вас спросить? – наступила Глафира Семеновна на мужа, который от нее пятился. – Третьего дня вечером у вас было в кошельке сорок золотых, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нет. Ведь это значит, что вы семьсот шестьдесят франков в один день промотали. Неужто же вы тридцать восемь золотых пропили только в грязном кабаке толстой тумбы.

– Да неужели только два золотых осталось?

– Два, два… Вот, полюбуйтесь, – заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая из-под подушки своей кровати кошелек Николая Ивановича и вынимая из него два золотых.

– Не помню, решительно не помню… – опять развел руками Николай Иванович. – Должно быть, потерял. Сама себя раба бьет за то, что худо жнет. Шампанское, которое мы пили, здесь не ахти как дорого, всего только по пяти или по шести франков за бутылку. Не знаю… Пьян был – и в этом каюсь.

– А я знаю… Эти семьсот франков ушли в руки и в утробы вот этой Бланш и других мерзавок! – грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу в нос карточкой. – Да-с, ей-ей… А что это за портниха – я уже узнала. Пока вы дрыхали до третьего часу, я успела уже съездить на Итальянский бульвар, вот по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланш Барбье.

– Решительно ничего, душечка, не помню, решительно, потому что был пьян как сапожник. Карточка могла попасть в карман от француза, с которым я пил; француз мог и деньги у меня украсть. Черт его знает, какой это такой был француз! И ведь дернула тебя нелегкая заехать вчера в этот кабак толстой бабы.

– Здравствуйте! Теперь я виновата. Не сам ли ты меня упрашивал заехать!

– Неправда. Я только одобрил твой план. Ты отыскивала в Латинском квартале какую-то таверну «Рог изобилия».

– Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, а для того, чтобы посмотреть то место, где, по описанию романа, резчик проиграл свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы иметь понятие о маленьких тавернах Латинского квартала, а ты накинулся на пьянство.

Николай Иванович сделал жалобное лицо и пробормотал, снова разводя руками:

– Бес попутал, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.

– Нет, этого я тебе никогда не прощу! – сделала жест рукой Глафира Семеновна. – Я тебе отплачу тем же, той же монетой.

– To есть как это? – испуганно спросил Николай Иванович.

– Ты кутил, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланш отыскал, а я Альфонса отыщу.

– Не говори вздору, Глаша, не говори… – погрозил жене пальцем Николай Иванович.

– Говори сейчас: где ты шлялся до шести часов утра?

– Не помню, решительно не помню. Был в том кабаке, а потом куда-то ездили всей компанией на гулянье, куда ездили – не помню.

– Ну ладно. Это была первая и последняя твоя гулянка в Париже. Собирайся. Сегодня вечером мы уезжаем из Парижа.

– Но, Глаша, как же это так… А канатное отделение на выставке? Я еще канатного отделения не видал по своей специальности… Не видали мы и картин…

– Знать ничего не хочу. Вон из Парижа. Есть ли у тебя еще чем рассчитаться в гостинице и заплатить за дорогу?

– Это-то есть. Но позволь. Как же уезжать сегодня, ежели я еще денег не получил?

– С кого? Каких денег?

– Да с земляка, с которым мы познакомились в театре «Эден». Я забыл тебе сказать, что он занял у меня триста французских четвертаков на один день, обещался вчера их принести – и вот…

Николай Иванович выговорил это, понизив голос, но Глафира Семеновна воскликнула:

– Вот дурак-то! Видали вы дурака-то! Дает первому встречному по триста франков! Ну, оттого-то он к нам вчера и не явился, не явился и сегодня. Что он за дурак.

– Нельзя же было, Глаша, не дать. Целый день провели душа в душу.

– Все равно, едем сегодня. Что с воза упало, то пропало.

– Но платья и вещи твои, заказанные в Луврском магазине?

– Вот они, – указала Глафира Семеновна на картонки. – Пока ты спал, я съездила за ними в магазин и привезла. Сбирайтесь ехать. Да заплатите коридорным, которые вас сегодня утром втаскивали под руки в номер. А тому французу, который вас привез сюда в карете, я заплатила и за карету, и за какую-то его шляпу, которую вы сорвали у него с головы и бросили в Сену.

Николай Иванович вздохнул:

– Вот так фунт! Да неужели я был так пьян?

– Слово «мама» не выговаривал. Потом вы внизу у нас в гостинице какое-то зеркало бутылкой разбили, так и за него надо заплатить.

– Господи Боже мой! – ужаснулся Николай Иванович, покрутил головой и с жадностью начал пить холодную воду, налив ее в стакан из графина.

LXXI

– Что ж вы истуканом-то стоите и, как гусь, с одного воду глотаете! – крикнула на Николая Ивановича Глафира Семеновна. – Звоните, требуйте счет из гостиницы и рассчитывайтесь. Я не шучу, что мы сегодня вечером уезжаем.

– Сейчас, ангел мой, сейчас, – робко отвечал тот. – Ведь я только что встал, надо попить чайку и сообразить немного. Наконец ведь и ты, я думаю, хочешь пообедать.

Ему было очень неловко смотреть в глаза жене, он с удовольствием бы куда-нибудь спрятался с ее глаз, но вот беда: комната была всего только одна, и спрятаться было некуда, кроме как на кровать за альков, а лежать ему не хотелось. Он закурил папироску и сел на диван перед круглым столом. И опять раздался возглас супруги:

– Чего ж вы расселись-то! Кипятите же себе воду и заваривайте чай, ежели хотите пить чай. Да скорее. И таган, и чайники мне нужно убирать в дорожный сундук. Ведь это наши вещи, не оставлять же их здесь.

– Голубушка, сделай уж мне сама чай. Я к этому как-то неспособен. Да и не мужское это дело.

– Так, так. А мужское дело, стало быть, шляться ночью по разным вертепам и обниматься со всякими встречными мерзавками! Я и укладывайся, я и чай приготовляй.

– Ну полно, брось. За твою доброту я тебе какой хочешь подарок сделаю. Вот в обратный путь поедем, по дороге остановимся где-нибудь, и что хочешь себе покупай.

Глафира Семеновна слегка улыбнулась.

– Скажите, пожалуйста, какая Лиса Патрикевна! – сказала она. – Да вот еще что знайте… Старой дорогой обратно я ни за что не поеду, до того она мне опротивела, когда мы путались по разным Диршау и Кенигсбергам. Это значит опять нигде не попить, не поесть без телеграммы. Немецкая путаница мне до смерти надоела. Есть другая дорога. Я встретилась сегодня в Луврском магазине с одной русской дамой, и она мне сказала и даже на записке написала. Мы поедем через Швейцарию на Вену и из Вены прямо в Петербург. Вот записка. Садиться в вагон надо на Лионской железной дороге и брать билеты до Женевы, а из Женевы до Вены и оттуда прямо на Петербург.

– Как хочешь, милочка, как хочешь, так и поедем, – согласился Николай Иванович и, поймав руку жены, поцеловал ее. – Только должен тебе сказать, что ежели хочешь избежать немцев, то ведь и в Вене немец.

– Все равно. Все-таки это другая дорога. А русская дама, с которой я познакомилась, говорит, что эта дорога будет не в пример лучше и приятнее, что кондукторы набраны из братьев славян и даже по-русски понимают. Дама также говорит, что, проезжая, мы увидим швейцарские и тирольские горы, а о швейцарских горах я давно воображала. Я много, много читала про них.

– Хорошо, хорошо.

Глафира Семеновна стала приготовлять чай.

– Зовите же гарсона и требуйте, чтобы нам дали что-нибудь поесть. Надо торопиться. Я справилась. Поездь идет в семь часов вечера, а теперь уж три часа, – торопила она мужа.

Николай Иванович, видя, что жена переложила гнев на милость, несколько оживился, просиял и позвонил в колокольчик. Явился коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, остановился в дверях и улыбнулся, смотря на Николая Ивановича.

– Ça va bien, monsieur? – спросил он, подмигивая ему, и, указывая на расцарапанную свою руку, сказал: – C’est votre travail d’hier[491]491
   Все в порядке, месье?.. Вот что вы вчера сделали.


[Закрыть].

– Глаша! Что он говорит? – спросил Николай Иванович.

– А вот указывает, как ты ему вчера руку расцарапал, когда он тебя вводил наверх.

Николая Ивановича покоробило.

– Ну, ну… Поди, и сам обо что-нибудь расцарапался. Так закажи же ему, что ты хочешь, – обратился он к жене.

– Ну вулон манже[492]492
   Мы хотим есть.


[Закрыть], – сказала она коридорному.

– У нас табльдот в шесть часов, мадам, а завтрак теперь уже кончился, – дал ответ коридорный.

Оказалось, что ничего получить нельзя, так как по карте в гостинице не готовят, а приготовляют только два раза в день в известные часы завтрак и обед.

– Ну гостиница! – воскликнула Глафира Семеновна. – Делать нечего, будем закусками и черствым жарким питаться. У нас есть остатки гуся и индейки от третьего дня.

Она велела гарсону подать только сыру и хлеба и прибавила:

– Алле и апортэ ну[493]493
   Идите и принесите нам…


[Закрыть] счет. Вот как счет по-французски – решительно не знаю. Ву компренэ: счет? Счет. Комбьян ну девон пейэ пур ту? Ну партон ожурдюи[494]494
   Сколько мы должны заплатить за все? Мы сегодня съезжаем.


[Закрыть].

– Ah, c’est l’addition de tout ce que vous devez[495]495
   А, это счет за все, что вы должны.


[Закрыть]. Oui, madame.

Коридорный исчез и явился с сыром, хлебом и прибором для еды.

– Mal à la tête? – спросил он Николая Ивановича, видя, что тот потирает рукой лоб и виски. – C’est toujours comme çа, quand on prend beaucoup de vin le soir[496]496
   Головная боль?.. Это всегда так, когда выпьешь слишком много вина вечером.


[Закрыть].

– Смотри-ка, до чего ты себя довел: слуга в гостинице и тот насмехается, что ты вчера был пьян, спрашивает, не болит ли у тебя голова, – сказала Глафира Семеновна.

– Он? Да как он смеет! Вон!

И Николай Иванович, поднявшись с дивана, сверкнул на слугу глазами и сжал кулаки. Слуга выскочил за дверь.

Супруги принялись за еду, но у Николая Ивановича после вчерашнего кутежа не было никакого аппетита. Он только пожевал немного сыру и принялся за чай. Глафира Семеновна одна уписывала черствую индейку и куски гуся.

– Что ж ты не ешь? – спросила она мужа.

– Не хочется что-то.

– Ага! Будешь еще пьянствовать!

– Да уж не попрекай, не попрекай. Заслужу.

Старик, хозяин гостиницы, сам принес счет и положил его на стол перед супругами. Он также с любопытством смотрел на Николая Ивановича. Очевидно, то положение пьяного, в котором он видел его сегодня ночью, было в диво и ему. Он не вытерпел и также с улыбкой спросил:

– Votre santé, monsieur?[497]497
   Как ваше здоровье, месье?


[Закрыть]

Николай Иванович понял и сердито махнул рукой.

– Ну, ну, ну… Нечего тут… Проваливай! – сказал он. – С тобой, со старым чертом, разве этого не бывало! Поди, тысячу раз бывало.

Хозяин потоптался на одном месте и скрылся за дверью. Супруги принялись рассматривать счет.

LXXII

Расписанный на длинном листе, с мельчайшими подробностями – счет был громадный.

– Боже! Сколько наворотили! За что это? Ведь мы только спали и почти ничего не ели в гостинице! – воскликнул Николай Иванович.

Он взял счет, повертел его в руках, посмотрел на строчки и сказал:

– Не про нас писано. Прочти-ка ты, Глаша, – прибавил он, обращаясь к жене.

Взяла в руки счет и Глафира Семеновна, принялась рассматривать и проговорила:

– Удивительно, какими каракулями пишут!

– А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали, – отвечал Николай Иванович. – Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?

– Да вот шамбр… Это за комнату. Тут по двенадцати франков.

– Ну да, да… Так мы и торговались.

– Постой… Мы сторговались по двенадцати франков за комнату с двумя кроватями, а тут за вторую кровать отдельно по франку в день поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.

– Да как же они смеют, подлецы! Ах, жалко, что я не умею ругаться по-французски.

– Постой, постой… Тут два раза свечи. Бужи де сервис[498]498
   Сервировочная свеча.


[Закрыть] и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего две свечки.

– Ловко! – прищелкнул языком Николай Иванович.

– Недоумеваю, за что два раза за свечи поставлено. Неужели первые два франка, то есть бужи де сервиз, они поставили за тот огарок в вонючем медном подсвечнике, который они нам давали внизу в бюро гостиницы, чтобы пройти ночью со свечкой по неосвещенной лестнице до дверей нашего номера? Ведь это уж ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное белье отдельно взяли.

– Не может быть!

– Отдельно, отдельно. Ну счетец! Де кафе о ле[499]499
   Кофе с молоком.


[Закрыть] три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею с молоком они выставили нам по полтора франка, то есть по шести гривен на наши деньги, ежели считать по курсу.

– Да ведь это разбой!

– Хуже. Это какое-то грабительство. А потом эн сервис тэ, де сервис тэ[500]500
   Один чайный сервиз, два чайных сервиза.


[Закрыть]. Вообрази, за то, что мы у них брали посуду к своему чаю, булки и масло, они за всякий раз поставили по два франка.

– Да что ты! Ну народ! А между тем как встретятся и узнают, что русский, – сейчас «вив ля Рюсси».

– Да из-за этого-то они и говорят «вив ля Рюсси», что с русского человека можно семь шкур содрать. Постой, постой… Вот тут еще есть папье алетр[501]501
   Писчая бумага.


[Закрыть]. Помнишь, мы взяли два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну так вот за это два франка.

– Не может быть!

– Смотри. За сегодняшний кусочек сыру, вот что мы сейчас ели, четыре франка поставлено.

– Ах, подлецы, подлецы!

– Даже марки, за почтовые марки к письмам и то по пятидесяти сантимов за штуку, – продолжала Глафира Семеновна. – Ведь это по полуфранку, ведь это больше чем вдвое. Потом опять: сервиз, сервиз, и все по два франка. Это уж за прислугу, что ли. Должно быть, что за прислугу.

– Это за нашего коридорного дурака-то в бумажном колпаке, что ли?

– Да, должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюмет… За спички также отдельно поставлено.

– За бумажный колпак на голове коридорного отдельно не поставлено ли? – спросил Николай Иванович.

– Нет, не поставлено.

– А за войлочные туфли на ногах?

– Нет, нет. Но зато поставлено два франка за что-то такое, чего уж я совсем понять не могу. Должно быть, это не за то ли, что тебя вчера вели под руки по лестнице, – сказала Глафира Семеновна.

Николай Иванович смутился.

– Ну, ну, довольно… – махнул он рукой. – Поязвила – и будет.

– Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесят франков должен заплатить. Вот оно… поставлено.

– Да когда же я бил? Нет, я этот счет так не оставлю, я его добром не заплачу, нельзя даваться в руки. Мало ли что могут в счет поставить! – горячился Николай Иванович.

– Брось, оставь. Не скандаль, – остановила его Глафира Семеновна. – Где так уж сотни франков на кутеж не жалеешь, вот вчера с срамницами, а где так из-за каких-то десяти-пятнадцати франков хочешь поднимать скандал. Мало ты им вчера ночью задал трезвону-то, что ли! Ведь ты всю гостиницу перебудил, когда вернулся домой. Bсe поднялись и стали тебя вводить на лестницу.

Николай Иванович вздохнул, умолк и полез за запасными деньгами, которые хранились в запертом саквояже. Глафира Семеновна смотрела на него и говорила:

– Еще счастлив твой бог, что при тебе вчера всех твоих денег не было, а то бы твои добрые приятели и приятельницы и от всех твоих денег оставили у тебя в кошельке только два золотых. Ах ты, рохля пьяная!

– Ну что, Глаша, не поминай.

Часа через два супруги, одетые по-дорожному, выходили из номера, чтобы садиться в экипаж и ехать на железную дорогу. Прислуга гостиницы вытаскивала их подушки, саквояжи и чемоданы. В коридоре и по лестнице стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребывания в гостинице даже и не видали. Эта прислуга напоминала им о себе, кланяясь, и держала наготове руки, чтобы получить на чай.

– Fille de chambre du troisième[502]502
   Горничная третьего этажа.


[Закрыть], – говорила женщина в коричневом платье и белом чепце.

– Monsieur, c’est moi qui…[503]503
   Месье, это я…


[Закрыть] – заикнулся с глупой улыбкой коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, не договорил и показал Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.

Глафира Семеновна молча совала по полуфранковой монете.

Внизу, у входной двери супругов встретили хозяева. Старуха любезно приседала и говорила:

– Bon voyage, monsieur et madame!..[504]504
   Счастливого пути, месье и мадам!..


[Закрыть] Bon voyage.

– Грабители! Чтоб вам ни дна ни покрышки, – отвечал Николай Иванович.

Старик-хозяин, думая, что ему говорят по-русски какое-либо приветствие, благодарил Николая Ивановича.

– Merci, monsieur, merci, monsieur… – твердил он и совал ему в руку целую стопочку адресов своей гостиницы, прося рекомендации.

LXXIII

Среди подушек и саквояжей супруги ехали по улице Лафайет в закрытом экипаже, направляясь к вокзалу Лионской железной дороги, и смотрели в окна экипажа на уличное движение, прощаясь с Парижем. Глафира Семеновна прощалась даже вслух.

– Прощай, Париж, прощай, – говорила она. – Очень может быть, уж никогда больше не увидимся. Много было мне здесь неприятностей, но, во всяком случае, ты в тысячу раз лучше Берлина!

– Но какие же, душечка, особенные неприятности? Эти неприятности можно все с хлебом есть, – попробовал возразить Николай Иванович.

– Молчите. Эти неприятности были все через вас. Скандал с индейкой, ваш загул в таверне Латинского квартала…

– Ну довольно, довольно… Что тут!.. Ведь уж все кончено, едем домой. Стой, стой, коше! Коше! Стоп! – закричал вдруг Николай Иванович и забарабанил извозчику в стекла.

– Что с тобой? – удивленно спросила Глафира Семеновна.

– Да вот земляка увидал. Триста франков… Триста франков за ним, – бормотал Николай Иванович и, выставившись из окна кареты, закричал: – Земляк! земляк! Господин коллежский!

На углу какого-то переулка, около освещенного окна магазина, действительно стоял в своей поярковой шляпе с широкими полями тот земляк, с которым супруги познакомились на подъезде театра «Эден». Он стоял у окна магазина и рассматривал выставленные товары. Заслыша крики «земляк», он обернулся, но, увидав выставившуюся из окна кареты голову Николая Ивановича, тотчас же нахлобучил на лоб шляпу и поспешно свернул в переулок. Николай Иванович выскочил из кареты и бросился бежать за земляком, но его и след простыл. Постояв несколько минут на тротуаре и посмотрев направо и налево, Николай Иванович вернулся к карете.

– Можешь ты думать – ведь удрал, подлец! – сказал он жене.

– Еще бы, что он за дурак, чтоб останавливаться. Человеку только нужно было найти дурака, чтобы занять, а отдавать зачем же!

– Ведь как уверял, что отдаст-то, мерзавец! «Только, – говорит, – на один день. Как получу завтра с банкира по переводу – сейчас же и принесу вам». Это он в кофейной у меня занял против Луврского магазина, когда мы с ним вино пили. И ведь что замечательно, единственный русский, с которым пришлось познакомиться в Париже, и тот надул.

– Вперед наука. Не верь в дороге всякому встречному-поперечному, – отвечала Глафира Семеновна – Где так уж из-за французского пятака сквалыжничал, на обухе рожь молотил, с извозчиками торговался, а тут неизвестно перед кем растаяла душа – взял и выложил триста франков.