Текст книги "Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно"

Земляк задумался.

– Ни разу не обедали у ротисьера[417]417
  Ротисьер (фр. rotisseur) – повар, занимающийся приготовлением мяса и различных соусов к нему.


[Закрыть]? – спросил он Николая Ивановича.

– А что такое ротисьер?

– Жарильщик, по-нашему – жарковник, специалист по жареному, по жаркому. Большая закусочная лавка эдакая. Не пугайтесь, не пугайтесь, не на манер нашей петербургской закусочной лавки, а нечто шикарное. Выберем мы себе хороший кусок мяса, хорошую птицу – и тут же при нас специалист этот для нас все это и зажарит.

– Что ж, это хорошо. Можно выбрать побольше и уж наесться до отвалу. А то в здешних ресторанах подаются порции меньше воробьиного носа. И индейку зажарить можно?

– Целого борова зажарят.

– Вот и отлично. Ну а театр, театр? Только что-нибудь позабавнее.

– В Американском цирке были? Джигитовку и сражение диких индейцев видели?

– Где же видеть, батенька, коли мы всего три дня в Париже.

– Так вот и поедемте туда. Это за городом… Так в цирк?

– Индейку есть в закусочную и индейцев глядеть в цирк. Хорошо.

Выпив бутылку красного вина, земляки опять отправились в Луврский магазин.

Глафира Семеновна по-прежнему все еще возилась за ширмами с продавальщицей.

– Глаша! Ты здесь?

– Здесь, здесь… Вообрази, все еще фасона настоящим манером не могу себе выбрать, – отвечала Глафира Семеновна из-за ширмы.

LVII

Выбирая в Луврском магазине для себя наряды, Глафира Семеновна провозилась целый день. Был четвертый час, когда она, окончив примерку, решила, что ей взять. Выбраны были роскошный корсет, сорти-де-баль[418]418
  Сорти-де-баль — женская накидка, которую надевали поверх бального платья.


[Закрыть], два платья и шляпка. На отличавшуюся некоторою дородностью Глафиру Семеновну готовые платья не были вполне впору, продавальщицы решили их переделать и через день прислать к Глафире Семеновне в гостиницу вместе со всем купленным ею в магазине товаром. Николай Иванович расплатился и тотчас же заговорил об обеде.

– Едем поскорей обедать, есть страсть как хочется. Хоть раз в Париже пообедать по-настоящему, по-русски, а то все в семь да семь часов. Какой это обед! это ужин, а не обед. Вот, Глафира Семеновна, земляк рекомендует какую-то съестную лавку специалиста по части жарких, где можно сытно и всласть пообедать, – сказал он жене.

– В съестную лавку! Да ты в уме? – воскликнула Глафира Семеновна.

– Не бойтесь, сударыня, названия. Оно тут ни при чем, – подхватил земляк. – Вы увидите, как это хорошо. Вся сырая провизия налицо. Вы выберете, что вам понравится, и вам изжарят или сварят. Ведь в Петербурге вам, я думаю, когда-нибудь приходилось закусывать с мужем в Милютиных лавках[419]419
  Милютины лавки (Милютинские ряды) – винные и фруктовые лавки на Невском проспекте в Петербурге (современный адрес – Невский проспект, д. 27).


[Закрыть], где вам все закуски прямо от куска режут. Так и тут, едемте же. Туда мы можем доехать в омнибусе.

Выйдя из магазина, супруги и земляк тотчас же сели в омнибус, идущий в Порт-Сен-Дени[420]420
  Порт-Сен-Дени — старинные ворота Сен-Дени на севере Парижа.


[Закрыть], и через четверть часа, приехав на место, входили в съестную лавку ротисьера.

Съестная лавка состояла из большого зала с множеством маленьких мраморных столиков. В глубине зала помещались два громадные очага, напоминающие камины, и на этих очагах на механических вертелах жарилось мясо, пулярдки и дичь. Проливающийся на уголья жир делал воздух чадным. Около самых очагов чад стоял как бы туманом, и в этом тумане виднелись белые куртки и белые колпаки поваров. Что-то шипело, что-то вспыхивало, визжала вентиляция, гремела посуда. По другой стене стояла горкой выставка провизии. Тут лежали сырые ощипанные индейки, пулярдки, гуси, поражающие своей белизной, украшенные кружевом, высеченным из писчей бумаги. Лежало мясо в кружевных папильотках, ноги телятины и баранины, убранные также бумажными украшениями и цветами из репы, моркови, редьки и свеклы.

Когда супруги вошли в съестную лавку, за мраморными столиками, невзирая на раннее для обеда в Париже время, сидело уже человек тридцать публики, пило и ело. Им прислуживали женщины, одетые в коричневые платья, белые чепцы и передники.

– Вот та самая закусочная, о которой я вам говорил, – сказал супругам земляк.

Глафира Семеновна сморщила носик и отвечала:

– Да тут от чада расчихаешься.

– А вот подите – едоки считают этот чадный запах за особенный шик.

– Да оно даже приятно, когда есть хочешь, – проговорил Николай Иванович. – Вот теперь так засосало под ложечкой, что я готов один целого гуся съесть.

– И съедим. Сюда только, извините за выражение, обжоры и ходят, – подхватил земляк.

Они подошли к выставке провизии и стали смотреть на лежащее на мраморной доске мясо и в рисунок уложенных на капустных листьях птиц. Глаза Николая Ивановича устремились на гигантского тулузского гуся.

– Эх, гусь-то какой! Крокодил, а не гусь. Не велеть ли нам изжарить гуська?

– Да ведь уж решили индейку, – отвечать земляк. – Вон индейка лежит, напоминающая гиппопотама.

– Глаза-то уж очень разбегаются. И на индейку разыгрался аппетит, и насчет гуся пришла фантазия, – облизывался Николай Иванович, глотая слюнки. – Глафира Семеновна, сём-ка[421]421
  Сём-ка (устар.) – ну-ка.


[Закрыть] мы и гуся и индейку закажем.

– Послушай, Николай Иваныч, да разве это можно втроем съесть!

– Не знаю, как ты, а я во время моего житья за границей так оголодал, что готов целого борова съесть! Помилуйте, порции подавали с медный пятак! Да наконец, если бы мы и не съели всего – эка важность!

– Здесь вы можете съесть пол-индейки, полгуся, а остальное вам завернут в бумагу – и вы возьмете домой, – заметил земляк.

– Вот и отлично. Что не доедим, то нам, Глаша, на ужин! – воскликнул Николай Иванович и, обратясь к стоявшему около них красивому повару-усачу, сказал: – Ле гусь и сет индейка пур ну[422]422
   Для нас.


[Закрыть] и чтобы тре бьян было.

Земляк тотчас же подхватил и объяснил повару по-французски.

– Pour trois personnes seulement, monsieur?[423]423
   Только для троих, месье?


[Закрыть] – спросил повар, удивленно выпучивая глаза.

– Так что ж, что пур труа? Что не доедим – с собой возьмем, – отвечал Николай Иванович. – Да немного, брат, я думаю, и с собой-то брать придется. Постой, постой… – остановил он повара, взявшего уже с мраморной доски гуся и индейку и собравшегося удалиться к очагу. – Анкор ля вьянд…[424]424
   Еще мясо…


[Закрыть] мяса надо, нельзя без мяса…

– Полно, Николай Иваныч, ну куда нам столько! – вскинула на него глаза Глафира Семеновна.

– Матушка, я оголодал в Париже. Как вы думаете, земляк, не заказать ли нам еще телячьей грудинки, что ли?

– Грудинка, гусь, индейка – да этого и не вынесешь.

– Не знаю, как вы, а я вынесу. Уж очень я рад, что до настоящей еды-то добрался.

– Довольно, довольно. Вот теперь нужно только спросить, какой у них суп есть.

– Нет ли щец кислых?

– Нет, нет. Этого вы здесь в Париже ни за какие деньги не достанете. Quelle soupe est-ce que vous avez aujourd’hui?[425]425
   Какой суп у вас сегодня?


[Закрыть] – спросил земляк повара и, получив ответ, сказал: – Только бульон и суп-пюре из зеленого гороха. Вы как хотите, а мне при индейке и гусе, кроме бульона, ничего не выдержать.

– Суп-пюре… пюре, мосье… Он – бульон, а же – пюре, – закивал повару Николай Иванович и прибавил: – Все-таки посытнее. Ну так вот: ле индейка, ле гусь и суп-пюре и бульон. Ах да… Стой, стой! Салат анкор. Боку салат.

Предвкушая блаженство сытного обеда, Николай Иванович улыбнулся и радостно потирал руки.

– Винца-то красненького нам подадут, земляк? – спросил он.

– Сколько угодно. А вместо водки мы коньяку выпьем, – ответил земляк.

LVIII

Когда супруги и земляк уселись за стол, к ним подбежала миловидная женщина в коричневом платье, белом переднике и белом чепце и загремела тарелками, расставляя их на стол.

– А скатерть, а скатерть на стол? – заговорил Николай Иванович.

– Здесь скатертей не полагается, – отвечал за женщину земляк. – Чистый белый мраморный стол, вот и все. Простота и опрятность. Посмотрите также на сервировку. Ведь эдакой тарелкой можно гвозди в стену заколачивать, до того она толста.

– Коньяк, мадам, коньяк… Апортэ… – торопил прислугу Николай Иванович.

– Cognac? À présent? – удивленно спросила та. – Mais vous n’avez pas encore mange…[426]426
   Коньяк? Сейчас?.. Но вы же еще не поели?


[Закрыть]

– Да, да… Это по-русски… – пояснил ей на французском языке земляк. – В России всегда пьют крепкое вино перед едой, а не после еды. Это для аппетита. Принесите нам, пожалуйста, флакончики коньяку и порцию сыру.

Коньяк подан. Мужчины начали пить. Прислуга с удивлением наблюдала за ними издали, пожимала плечами и переглядывалась с другой прислугой, указывая на мужчин глазами. Подан суп. Мужчины выпили коньяку и перед супом. Видя это, прислуга чуть не расхохоталась и поспешно отвернулась, еле удерживая смех. Это не уклонилось от взора Николая Ивановича.

– Чего это их коробит? – спросил он земляка.

– Не принято здесь пить коньяк перед едой. Его пьют только после еды, и вот этим прислуживающим барынькам и кажется это дико.

– Дуры, совсем дуры!

Но вот появилась и индейка с гусем, еще только снятые с вертела, шипящие в своем собственном жире, распространяющие запах, разжигающий аппетит. Их несли две женщины на двух блюдах. Сзади них шествовал повар с ножами за поясом и с салатником, переполненным салатом. Женщины и повар никак не могли сдерживать улыбки. Повар даже не утерпел и проговорил:

– Voyons, messieurs… Il faut avoir grand appetit pour manger tout ça[427]427
   Посмотрим. Надо иметь большой аппетит, чтобы все это съесть.


[Закрыть].

Он вынул из-за пояса нож, спросил, не нужно ли разнять птиц, и, получив утвердительный ответ, разрезал их самым артистическим образом. Николай Иванович накинулся на гуся, Глафира Семеновна и земляк навалились на индейку.

– Каково изжарено-то? – торжествующе спрашивал земляк.

– Прелесть! – отвечал Николай Иванович, набивая себе рот.

Повар и прислуживавшие женщины стояли в отдалении, с любопытством смотрели на едоков и, улыбаясь, перешептывались. Женщин стояло уже не две, а пять-шесть. К любопытным присоединился еще и повар. Очевидно, они даже спорили, съедят ли посетители все без остатка или спасуют. Но птицы были громадны. Глафира Семеновна первая оттолкнула от себя тарелку. Земляк тоже вскоре спасовал. Дольше всех ел Николай Иванович, кладя себе попеременно на тарелку то кусок гуся, то кусок индейки, но и он вскоре отер губы салфеткой и сказал:

– Ассе. Теперь вен руж…[428]428
   Достаточно. Теперь красное вино.


[Закрыть] Теперь красным винцом позабавимся. Вот это настоящий обед, вот это я понимаю! – воскликнул он. – Мерси, земляк, что указал место, где можно поесть вволю.

Он взял его за руку и потряс ее.

У прислуги и поваров заметно было движение.

«Je disais que c’est difficile»[429]429
   Я сказал, что это трудно.


[Закрыть], – заговорил усатый повар и получил от другого повара какую-то серебряную монету. Очевидно, что они держали пари, будут ли съедены гусь и индейка, – и усатый повар выиграл пари.

Земляк поманил к себе прислуживавшую при столе женщину и отдал приказ, чтобы остатки жаркого были завернуты в бумагу, что и было исполнено. Подавая на стол пакет с остатками жаркого, женщина сказала по-французски:

– Вам вот втроем не удалось и половины съесть от двух птиц, а два месяца тому назад нас посетил один англичанин, который один съел большого гуся.

Земляк тотчас же перевел это своим собеседникам.

– Ничего не значит. И я бы съел целого гуся, ежели бы сейчас же после обеда соснуть часика два, а ведь нам нужно сегодня идти в театр, – сказал Николай Иванович, наливая себе и земляку красного вина в стаканы. – Ну-с, за упокой гуся. Славный был, покойник! Чокнемтесь, земляк.

– Извольте. Но надо также помянуть и индейку. За упокой индейки… Большого достоинства была покойница.

– Да, да… спасибо им обоим. По их милости я в первый раз за границей наелся досыта.

И Николай Иванович и земляк сделали по большому глотку вина из своих стаканов.

LIX

Уже стемнело, когда компания покончила со своим обильным, но не разнообразным обедом. Николай Иванович и земляк выпили много и порядочно разгорячились. Николай Иванович хотел пить еще, но земляк остановил его.

– Довольно, довольно. Пора и в цирк на представление индейцев, а то опоздаем, – сказал он. – Цирк этот отсюда неблизко. Он за городом. Положим, мы туда пойдем по железной дороге Ceinture, но когда еще до станции дойдешь. А выпить мы и в цирке можем.

Они захватили с собой остатки жаркого, вышли из съестной лавки и отправились на станцию железной дороги. Пришлось пройти нисколько улиц.

– Дикие эти индейцы-то, которые будут представлять? – поинтересовалась Глафира Семеновна.

– Дикие, дикие… – отвечал земляк. – Двести пятьдесят лошадей, двести всадников, буйволы, собаки, масса женщин и детей – и все это стреляет, сражается. Говорят, индеечки есть прехорошенькие, – прибавил он, толкнув в бок Николая Ивановича и подмигнув глазом, но тут же спохватился, что вместе с ними находится Глафира Семеновна, и умолк.

Николай Иванович, в свою очередь, подтолкнул земляка.

– Тсс… Самовар тут… – сказал он, припоминая его изречение, что в Тулу с своим самоваром не ездят.

– Какой самовар? – спросила Глафира Семеновна мужа, не понимая в чем дело.

– Так, никакой. Чего тебе? Мы промеж себя.

– Ты, кажется, уж с коньяку-то заговариваться начинаешь? Где ты самовар увидал?

– Ну вот… Пошла, поехала… Теперь тебя и не остановишь.

Глафира Семеновна сердито вздохнула:

– Ах, как я не люблю с тобой с пьяным возиться!

– Да где же я пьян-то, где? И что мы такое выпили? Самую малость выпили.

Произошла пауза.

– Пожалуйста, только ты, Николай Иваныч, с этими дикими не связывайся, – опять начала Глафира Семеновна. – А то ведь я тебя знаю: ежели у тебя в голове муха, то ты и с диким рад пить. И что это здесь в Париже за мода на диких? Город, кажется, образованный, а куда ни сунься – везде дикие.

– Выставка, сударыня, народы съехались со всего мира, – отвечал земляк. – Европейцы-то уж пригляделись, ну а дикие – новинка. Действительно, здесь в Париже на диких большая мода.

– Нет, нет. Тут конное представление, и ничего больше.

Разговаривая таким манером, они дошли до станции. Поезда Chemin de fer de Ceinture[430]430
  Chemin de fer de Ceinture – «Маленькая кольцевая железная дорога» между основными вокзалами Парижа, построена в 1867 г.; предшественница метрополитена.


[Закрыть], проходящие каждые четверть часа, не заставили долго ждать отправления. Раздался звук рожка, возвещающего приближение поезда, послышался глухой стук колес, и поезд, шипя паровозом, подкатил к станции. Николай Иванович, Глафира Семеновна и земляк быстро вошли в маленький вагон и разместились на местах. Рожок – и поезд опять тронулся. Он шел тихо, каждые пять минут останавливаясь на маленьких станциях, впуская пассажиров. Маленькие вагоны и частые остановки на маленьких станциях развеселили почему-то рассердившуюся было Глафиру Семеновну. Она улыбнулась и проговорила:

– Совсем игрушечный поезд.

– Он вокруг всего Парижа идет, обхватывает его поясом, и потому эта железная дорога так и называется поясом, – сказал земляк. – Железнодорожный поезд не минует ни одной окраины города. Однако мы сейчас приедем на ту станцию, где нам сходить. Приготовьтесь.

– Что нам приготовляться! – воскликнул Николай Иванович. – Закуска с нами, а выпивку там найдем, – прибавил он, показывая пакет с остатками жаркого. – Ты, Глаша, уж сердись или не сердись, а я гуськом покормлю какую-нибудь дикую индейскую бабу. Мне хочется посмотреть, как дикие едят.

Глафира Семеновна махнула рукой и отвернулась.

Но вот поезд остановился на той станции, до которой ехала компания.

Компания вышла на платформу. Вся платформа была заклеена громадными афишами, возвещающими о большом военном представлении труппы краснокожих индейцев и белых американских поселенцев. На четырех углах афиши были изображены раскрашенные отрубленные головы, вздетые на пики. Мальчишки-блузники в высочайших картузах продавали программы представления, размахивая ими и выкрикивая по-французски: «Особенное представление! Торопитесь, торопитесь, господа, смотреть. Индейцы только семь дней пробудут в Париже! Блистательное представление!»

LX

Станция железной дороги находилась под горой. Поднявшись по каменным ступеням на горку, супруги, предводительствуемые земляком, свернули в какую-то улицу и наконец вошли в сад. У ворот с них взяли по франку за вход. Сад представлял из себя лужайки, очень мало засаженные деревьями и кустарниками. Между кустарниками и деревьями то там, то сям виднелись конические хижины индейцев. Из верхних концов конусов валил дым. Несколько полуголых ребятишек с бронзовыми лицами и длинными черными, как вороново крыло, прямыми, как палки, волосами играли около хижин. На лугу бродил тощий буйвол; около одной из хижин завывала привязанная на веревке тощая собака. Все это было видно при ярком освещении газом.

Издали доносились звуки оркестра.

– Надо спешить. В цирке уж началось, – сказал земляк.

Они прошли мимо сияющего огнями балагана с надписью «Restaurant».

– Вот и выпить есть где. Отлично… – заметил Николай Иванович. – Земляк, земляк! Нет ли здесь какого-нибудь дикого питья? Вот бы попробовать. Ведь индейцы-то не Магомету празднуют, стало быть, им хмельное разрешено.

– Это уж мы после, Николай Иваныч, после. Пойдемте скорей в цирк, на места. Видите, публики-то в саду совсем нет. Она вся на местах.

Показался высокий деревянный забор, за которым был цирк. У забора виднелись кассы, где продавались билеты на места. Пришлось опять заплатить. За первые места взяли по два франка, и компания по деревянной скрипучей лестнице поднялась в амфитеатр, где и уселась.

Представление действительно началось. На арене под открытыми небом носились на бойких, но невзрачных лошаденках человек десять в серых поярковых шляпах, в цветных куртках и с ружьями за плечами. Они пронзительно гикали, махали арканами и гнались за убегавшей от них лошадью. Сделав по арене круга три, они наконец нагнали лошадь. Один из них накинул на лошадь аркан и остановил ее. Пойманная лошадь металась, становилась на дыбы, лягалась. Второй и третий арканы, накинутые на нее всадниками, повалили ее на землю.

– Разбойников это они, что ли, представляют? – спросила Глафира Семеновна земляка.

– Охотников в американских степях. Они дикую лошадь поймали, повалили ее и вот теперь надевают на нее узду.

За декорацией, изображающей вдали холмы и на них домики американской деревушки, послышались дикие крики. Охотники, возившиеся около дикой, только что взнузданной лошади, бросили ее, вскочили на своих лошадей и опять понеслись по арене. Крики за холмами усилились, превратились в рев, и из-за холмов показались скачущие на неоседланных лошадях индейцы с развевающимися длинными волосами и накинутыми на плечи полосатыми плащами. Они гнались за охотниками.

– Вот разбойники, индейцы-разбойники. Они делают нападение на охотников. Видите, гонятся за ними, – сказал земляк.

Раздались выстрелы, лязг оружия, несколько всадников повалились с лошадей, в пороховом дыме смешались индейцы и охотники. Когда дым рассеялся, охотники были уже со связанными руками, индейцы уводили их и их лошадей за декорацию, изображающую холмы с деревушкой. На лошади одного из индейцев между шеей лошади и туловищем индейца лежал охотник со свесившимися руками и ногами. Еще один индеец тащил за собою по земле на аркане другого охотника.

– Прощай, охотнички! Индейцы победили и повели их в плен на жаркое, – сказал Николай Иванович.

– Да неужто съедать? – поспешно спросила Глафира Семеновна.

– А то как же? Порядок известный. Ведь они людоеды. Из одной ноги бифштексы, из другой бефстроганов, из третьей какой-нибудь там антрекот, – шутил Николай Иванович.

– Да неужели настоящим манером съедят?

– Нет, нет. Ведь это только представление. Кто же им позволит здесь, в Париже, людоедствовать! – успокоил Глафиру Семеновну земляк.

– Ну то-то… а я уж думала…

Первое отделение представления кончилось. По местам забегали гарсоны с подносами, предлагая публике пиво, флаконы с коньяком, фрукты, сандвичи. Также ходил мальчишка-индеец в синих штанах с позументом в виде лампаса и в накинутом на плечи полосатом одеяле и навязывал публике слипшиеся комки каких-то розовых обсахаренных зерен, бормоча что-то по-английски. Из английской речи, впрочем, выделялись и французские слова: «Vingt centimes»[431]431
   Двадцать сантимов.


[Закрыть]. Пристал он и к супругам, тыкая им в руки по комку.

– Для еды это, что ли? – спрашивал его Николай Иванович. – Ты мне скажи, для еды? Манже?

Мальчишка не понимал и только твердил: «Vingt centimes».

– Конечно же для еды, – отвечал за него земляк. – Вон, видите, ест публика. Это что-нибудь американское. Надо попробовать.

Он купил комок зерен, отломил кусочек, пожевал и выплюнул.

– Безвкусица, – сказал он.

Попробовали зерен и супруги и тоже выплюнули.

– А ничего нет интересного в этом диком представлении, – проговорила Глафира Семеновна, зевая в руку. – Тоска.

– Необыкновенно бойкие лошади, молодецкая езда индейцев и их ловкость – вот что интересно, – отвечал земляк.

– Полноте, полноте… Наши казаки куда лучше все эти штуки на лошадях проделывают, – возразил Николай Иванович.

LXI

Представление индейцев действительно было донельзя однообразно. В первом отделении они гнались за охотниками, нападали и сражались с ними, в следующем отделении они то же самое проделывали, настигнув фургон с европейскими переселенцами. Глафира Семеновна зевала, зевал и Николай Иванович, не отставал от них и земляк.

– Пойдем-ка мы лучше побродим по саду да зайдем к этим самым диким в их домики и посмотрим, как они живут, – сказал Николай Иванович. – Чего тут-то глаза пялить. Ей-ей, никакого интереса в этих скачках. Посмотрели, и будет. Кстати же, там и ресторан. Вставай, Глаша.

– Да уж лучше действительно по саду походить, – согласилась Глафира Семеновна, вставая с места.

Беспрекословно поднялся и земляк. Они вышли из амфитеатра и по дорожкам сада направились к жилищам индейцев.

В палатках индейцев шла стряпня. Оставшиеся в палатках женщины, очевидно, приготовляли ужин для своих мужчин, гарцующих в настоящее время на арене. Николай Иванович, Глафира Семеновна и земляк подняли войлок, висевший у входа, и вошли в одну из таких палаток. Там было дымно. Горел костер, разложенный на земле, и над костром висел котелок с варящейся в нем пшенной кашей. Около костра на корточках сидели две женщины – одна старая, другая молодая. Старая мешала деревянной палкой кашицу в котле. Молодая, имея в руке серповидный коротенький нож, разрезала мясо на мелкие кусочки, проделывая эту работу прямо на земле с притоптанной травой. Женщины были в одних только шерстяных коротких и чрезвычайно узких юбках полосатого рисунка и в грязных рубашках без рукавов. Ноги у обеих были босые. Голова старой женщины была повязана пестрым платком; молодая женщина была простоволосая, но зато на шее имела несколько ниток цветных бус. При входе посетителей женщины заговорили что-то на своем наречии. Наконец молодая стрельнула глазами в сторону Николая Ивановича, поднялась с земли и, подойдя к нему, положила ему на плечи руки и улыбнулась.

– Мосье… Ашете абсант… Ашете абсант пур ну…[432]432
   Месье… Купите абсент… Купите нам абсент…


[Закрыть] – сказала она и стала ласково трепать Николая Ивановича по щекам.

– Брысь, брысь!.. – замахал тот руками и пятясь.

Но женщина не унималась. Она схватила его за руки и стала притягивать к себе, как бы стараясь, чтобы он ее поцеловал.

– Да чего ты пристала-то, черномазая? – бормотал Николай Иванович, стараясь высвободить свои руки из рук женщины, но та была сильна, и это не так легко было сделать. Она продолжала держать его руки и говорила все ту же фразу:

– Ашете абсант пур ну, ашете абсант.

– Она просит, чтобы вы купили ей анисовой водки, – перевел земляк Николаю Ивановичу.

– Водки? Так чего же она мне руки-то ломает! И ведь какая сильная, подлец!

Николай Иванович косился на жену. Та уже вспыхивала, бледнея и краснея от ревности, и наконец проговорила:

– Вот нахалка-то! Николай Иваныч! Да что ж ты стоишь-то да за руки ее держишь! Пойдем вон… Выходи…

– Она меня держит, а не я ее… Пусти, черномазая! – рванулся он, вырвав одну руку, но женщина, улыбаясь и показывая белые зубы, держала его за другую и бормотала:

– Ашете абсант, ашете абсант.

– Николай Иваныч! Да что ж ты в самом деле!.. – возвысила голос Глафира Семеновна. – Ведь сказано, чтобы ты выходил!

– Душечка… Она меня держит…

Он потянулся к выходу и, так как его держали, вытащил за собой из палатки женщину. Та, предполагая, что Николай Иванович согласился уже купить ей абсенту и сейчас поведет ее в ресторан, обняла его другой рукой за шею, поцеловала и заговорила:

– Мерси, мерси… Аллон, аллон…[433]433
   Спасибо, спасибо… Пойдем, пойдем…


[Закрыть]

Но тут Глафира Семеновна не выдержала. Она взмахнула дождевым зонтиком и с криком: «Ах ты, подлая индейская морда!» – ударила женщину по голове. Взвизгнула, в свою очередь, и женщина. Увидав, что удар нанесен ей Глафирой Семеновной, она выпустила из рук руку Николая Ивановича, бросилась на Глафиру Семеновну и вцепилась в ее ватерпруф, сверкая глазами и бормоча непонятные слова. Глафира Семеновна рассвирепела и тоже держала ее за ворот рубахи.

– Меня хватать? Меня? Ах ты, индейка мерзкая! Да я тебе все бельмы твои выцарапаю… – бормотала она.

– Глаша, оставь, оставь… – начал было Николай Иванович, оттаскивая за плечо жену, но было уже поздно…

В одно мгновение Глафира Семеновна и индианка вцепились друг дружке в волосы и упали на траву, барахтаясь и царапаясь.

– Господи! Да что же это такое! – воскликнул Николай Иванович и бросился разнимать дерущихся. – Земляк! Да что же вы-то сложа руки стоите? Помогите и вы! – закричал он земляку.

Земляк тоже начал разнимать. Он сел на индианку и старался отдернуть ее руку от Глафиры Семеновны; но тут выбежала из палатки старая индианка и, заступаясь за молодую, принялась тузить кулаками по спине земляка, Глафиру Семеновну и Николая Ивановича. Сделалась общая свалка. К происшествию между тем, заслыша крики, подбегали гарсоны из ресторана, путаясь в своих длинных белых передниках; стремились мальчишки-индейцы.

Кое-как сцепившихся женщин растащили. Женщины еле переводили дух, и каждая по-своему выкрикивала угрозы.

– Наглая индейская тварь! Потаскушка! В моих глазах и вдруг смеет к моему мужу целоваться лезть! Я покажу тебе, мерзавка! – слышалось у Глафиры Семеновны.

Бормотала что-то и индианка, показывая кулаки.

Шляпка Глафиры Семеновны валялась на траве, вся измятая, валялся и переломанный зонтик.

– Ах, срам какой! Ах, срам какой! Глаша, Глаша! Да уймись же… – говорил Николай Иванович, передавая растрепанную Глафиру Семеновну тоже растрепанному и без шляпы земляку, и принялся поднимать шляпы и зонтик.

Гарсоны и собравшаяся публика, держась за бока, так и покатывались со смеха.

LXII

Когда супруги пришли в себя, то прежде они набросились друг на друга с упреками.

– Тебе хотелось, чтоб все это произошло, ты искал этого, ты нарочно лез на диких. У тебя только и разговора было, что о диких. Рад теперь, рад, что такой скандал вышел? – говорила, чуть не плача, Глафира Семеновна Николаю Ивановичу.

– Душенька, ты сама виновата. Ты первая хватила эту самую индейку зонтиком по голове, – отвечал тот.

– Да, хватила, но я хватила за дело. Как она смела к тебе лезть! Ведь лезла целоваться с тобой, ведь она облапливала тебя. Будто я не видела! И главное, при жене, при законной жене, мерзавка, это делает.

– Да почем она знала, что ты моя жена?

– А! Ты еще хочешь защищать ее? Ты рад был, рад, что она с тобой обнималась и целоваться лезла! Ну да, конечно, ты искал этого, ты сам лез на это. Жаль, что я вместе с ней и тебя зонтиком по башке не откатала.

– Вовсе я не того искал и не на то лез. Очень мне нужно обниматься и целоваться с грязной, вонючей бабой! От нее луком так и разило.

– Молчи. Вы любите это. Вам какая угодно будь грязная и вонючая баба, но только бы не жена.

– Ах, Глаша, Глаша, как ты несправедлива! Я просто хотел покормить эту индейку остатками гуся. Никогда я не видал, как едят дикие, хотел посмотреть – и вот…

– Ну довольно, довольно! Дома уж я с тобой поговорю! Пойдем домой!

– Ты, душечка, прежде успокойся, приди в себя. Нельзя в таком виде ехать домой. Зайдем прежде вот в ресторанчик. Там есть, наверное, уборная, и ты поправишься, приведешь в порядок свой костюм, потом мы выпьем чего-нибудь холодненького… – уговаривал Николай Иванович жену.

– Чтобы я после этого скандала да пошла в ресторан! Да вы с ума сошли! Уж и здесь-то над нами все лакеи смеются, а там-то что будет!

– Не станут они там смеяться. Здесь они смеются просто сгоряча. А поразмыслив, они очень хорошо поймут, что это не скандал, а просто недоразумение. Зайдем, Глаша, в ресторан. Ты хоть немножко придешь в себя.

– И стыда на себя этого не возьму. Как я после этого буду глядеть в глаза прислуге? Ведь все лакеи видели, какая у нас была свалка.

– Эка важность! Ну кто нас здесь знает! Решительно никто не знает.

– Нет, нет, не проси. Домой.

Глафира Семеновна наскоро начала приводить свой костюм в порядок. К ней подошел земляк, до сих пор разговаривавший о чем-то с гарсоном ресторана, и принялся ее уговаривать.

– И я бы советовал вам зайти в ресторан и успокоиться. Здесь есть отдельные кабинеты. Можно бы было отдельный кабинет взять. А что вы опасаетесь насмешек ресторанной прислуги, то это совершенно напрасно, – сказал он. – Напротив, все сочувствие на вашей стороне. Я вот сейчас разговаривал с гарсонами, так они возмущены поведением этой индейской бабенки. Оказывается, что с вами это уже не первый случай. Были такие случаи и с другими. Они рассказывают про ужасное нахальство этих индейских баб. Прежде всего они ужасные пьяницы и распутницы, и как только появляется какой-нибудь мужчина, сейчас же они нагло лезут к нему с объятиями и требуют абсенту. Гарсоны удивляются, как до сих пор полиция не может обуздать этих индеек.

– Нет, нет, и вы мне зубы не заговорите. Довольно… Домой… – стояла на своем Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Да что ж вы стали! Двигайтесь к выходу! – крикнула она на мужа.

Николай Иванович поднял с травы пакет с остатками жаркого и медленно направился к выходу из сада. За ним шел земляк. За земляком следовала Глафира Семеновна.

– И где же эдакие скандалы происходят, что дикие девчонки безнаказанно могут лезть на женатых мужчин, да еще к тому же при их женах? В Париже. В самом цивилизованном городе Париже! – не унималась она. – Ну хваленый Париж! Нет, подальше от этого Парижа. Слушайте, Николай Иваныч! Я завтра же хочу ехать вон из этого проклятого Парижа, – обратилась она к мужу.

– Но, душечка, мы еще ничего порядком не осмотрели на выставке. Мы еще не видали художественного отдела.

– Черт с ней и с выставкой!

– Но ты забыла, что в Луврском магазине заказала себе разные наряды, а эти наряды будут готовы только еще послезавтра.

– Завтра же пойду в магазин и буду умолять приказчиц, чтобы они мне приготовили все к вечеру. К вечеру приготовят, а ночью – марш домой.

– Побудем хоть еще денька три на выставке, – упрашивал Николай Иванович.

– Чтобы опять на диких нарваться? Благодарю покорно. Домой, домой и домой.

– Сама виновата. Не следовало эту бабу зонтиком бить. Я и сам бы сумел отбояриться от этой бабы.

– Ты отбояриться? Да ты рад был. У тебя даже в глазах какие-то дьявольские огни забегали от радости – ну я и не стерпела. Да и как стерпеть, если при мне, при законной жене, на мужа дикая баба лезет!