Текст книги "Семейная хроника: сборник рассказов. Том 1"

Два полюса. Один – ребёнок, парнишка – Юрка, несмотря на ограничения по состоянию здоровья, постоянно стремился оказать бабушке посильную помощь. Другой сосед – взрослый мужчина, постоянно стремился сделать что-то обратное.

Телёнок бабушкин любил, когда его с огорода вечером забирал я. Он уже трепетал весь, как флаг на ветру. Потому, что мы с ним «неслись» с огорода наперегонки, кто быстрее добежит до дома. Я опережал его. И это злило и раззадоривало его. Один раз мы копали с бабушкой картошку. Собрали всё, погрузили на тачку, и бабушка велела мне везти тачку домой, а сама решила забрать телёнка. Только успела отвязать от прикола, как он тут же пулей понёсся домой. Но, пробежав сколько-то, остановился. Вернулся и стал головой толкать бабушку в спину. «Беги. Чего плетёшься-то». Она повернулась, залепила ему оплеуху, и отругала попутно:

– Я тебе, «акаянный», побрыкаюсь. Иди путняком.

Тот помотал головой. «За что схлопотал по морде?» Ведь это же такая радость. Побыть на воле без привязи, да ещё и пробежаться от неуёмной энергии. А энергии в нем было с избытком. Все люди поили телят: ¼ молока, остальное вода. У бабушки было наоборот: ¾ молока, остальное вода. Поэтому и телята были как игрушки.

У Юрки был небольшой сад: 6 яблонь, один высокий тополь, куст черёмухи и несколько кустов вишни. И еще буквой «Г» была смородина. Когда поспевали яблоки, Юрка почти половину их отдавал нам. Я с завязанными глазами могу найти все яблони и рассказать, какой вкус яблок у каждой. При входе в сад, слева была молодая яблоня. Старая засохла, а эта молодая выросла из сучка сбоку. Рядом была вишня и смородина. Они, как снегозадержание, собирали зимой большой сугроб. Весной снег, оседая при таянии, сильно наклонил её на восток. Я принес от отца домкрат от коноплеуборочной жатки, и мы с Юркой выправили этот сучок. Сделали подпорку, и этот сучок ещё после этого столько яблок давал, отблагодарив нас за нашу работу. Я очень любил забираться на их высоченный тополь. С этого тополя была видна вся Кевда, как на ладошке. Здесь на этом тополе и родилось желание вырастить свои вязы, такие же высокие, чтобы забравшись на их вершину сидеть там столько, сколько захочешь и любоваться чудесной картиной.

На тополе висели 4 скворечника, которые сделал Юрка, а я ему их там прикреплял.

Т. Клава отпилила все сучки на тополе снизу, чтобы Юрка на него не лазил. Но когда её не было дома, мы этот участок без сучков преодолевали по лестнице. Юрка высоко не лазил. Он, либо, стоял на первых сучках над лестницей, либо, на самой лестнице. Мешал живот.

Дядя Сергей, отец Юрки, задолго до операции известил т. Клаву о намерениях прооперировать Юрку. Т. Клава долго не решалась, соглашаться или нет. Советовалась с нашей матерью и бабушкой Стенякиной. Наверно, её материнское сердце чувствовало беду. Так все и оказалось. Когда из Ростова пришла телеграмма о том, что Юра умер на операционном столе, она потеряла сознание. Если мы все ходили, как чумные, от горя и слез, то что, при этом, можно говорить о ней?!

Кто знает, сколько бы он прожил без операции? Может быть, и сейчас бы жил!

ТАМАРА

Тамара, или как мы её звали по-простому, по Кевденски – Томка, как только появилась впервые в Кевде, сразу стала полноправным, своим человеком, членом семьи. И, несмотря на то, что она по статусу была двоюродной сестрой, мы её всё время считали родной. На равных выполнялись все наряды от родителей, на равных трудились, на равных отдыхали, на равных дрались. В этой части её было лучше не трогать. Лупила всегда, как говорил Ефремов в фильме «Ширли-мырли», дай бог каждому. Была она всегда стройной спортивной девочкой, без каких либо архитектурных излишеств. Поэтому и была такой подвижной, здоровой и сильной.

Сходить на каникулах искупаться, в лес за ягодами или за грибами считалось праздничной блажью. Занятие № 1 – была всегда работа. Надо было полоть картошку и мотыжить, полоть посевные культуры – просо. Кроме того, необходимо было заниматься поливкой рассады помидор, огурцов, капусты, веников, тыквы, табака (табак сажали против моли и тли), моркови, лука, чеснока. Постоянно следить за тем, чтобы были всегда полными кадушки с водой. Задача у них была двойная. Во-первых, для питья скоту, когда он возвращался из стада, во-вторых на всякий случай от всех бед, если долбанёт молния, или какая другая причина пожара. Тогда телевизоров с антеннами не было, и пожары от грозы были чаще. Чаще почему-то било грозой и людей, и скот.

Родители Тамары. Мать, учительница. Первый ряд – слева вторая. Отец, учитель. Он же директор школы. Второй ряд – в центре

В это время, как раз ударило молнией в группу женщин на улице «Сибирь». Одну убило на смерть, а ребёнок, сосавший у неё грудь, был отброшен в сторону. «Паташиха» в этой группе женщин, тоже попала под молнию, но была закопана в землю, торчало из земли только лицо, и чудом осталась живой. Но всё равно осталась уже «неполноценной». Так бы сказали в Кевде теперь и про меня, когда после 2-х пожаров произошли 2 инсульта.

В то время были какие-то страшные грозы. Однажды во время грозы молнией ударило Ванягу Матюнина (Анчихрова). Мы были ребятишками дошкольного возраста и бегали смотреть на всю эту картину. Лежит, в земле закопанный, одно лицо из земли выглядывает и рассказывает:

– Косил я траву на низу. Вдруг со стороны «Титова» туча, как грязь чёрная, с грозой. Как гребанёт, гребанёт. Чую, что не докосить. Не даст. Надо домой стремиться. До погребицы (постройка с погребом) добежал, а до дома уж нет – не успел. Он как припустил, как из ведра. Я стал под застреху, пережидаю. Гроза добралась до Кевды. Молния как гребанёт Бульбиным в мазанку, та и загорелась. Я увидал и заорал – «пожар!», «пожар!», «горят!».

А, молния как гребанёт в меня – «не кричи, горят!». Я и упал. Лёжа заорал «чур, на лежу не драться!». Хорошо, что успел! Она то ли промахнулась, то ли пожалела – не стала лежачего добивать.

Какая-то женщина сделала ему замечание:

– Дядя Ваня! Ты же одной ногой стоишь у Бога на пороге! Хоть в это время не матерись! А то он осерчает, и не отпустит обратно!

Томка любила простор и чистую воду. Поэтому для купания предпочитала пруд у кирпичного завода. Меня всегда удивляло, как она, живое существо, могла лежать на воде, не шевелясь, и не тонуть. Лежит пузом к верху, как бревно, и не тонет! Это было предметом тайной зависти у всех.

Когда был живой дед Стенякин, тогда ещё был цел колодец за мазанкой, и с питьевой и с поливочной водой не было проблем. Потом очень много колодцев на улице обвалилось, и с водой начались большие проблемы. Отец наш придумал для поливки бочку с краном на тачке. Это была очень хорошая помощь для нас. Мы с Юркой т. Клавдиным постоянно её брали для поливки, и для пополнения кадушек. Во вторых, для чего держали кадушки с водой около домов – это для скотины. Корова постоянно пила из неё и утром, уходя в стадо, и вечером, приходя из стада. Мать даже и не напоминала об этом, это уже была постоянная, святая обязанность. Попробуй, забудь это сделать! Кадушка сразу рассохнется, и будешь в 5 раз больше воды таскать!

У Стенякиных была корова «Белянка». Бабушка надаивала каждый день по три эмалированных ведра по самые края, т. е. 3 раза по 12 литров. Я был частым гостем у Стенякиных, ещё при жизни деда.

Однажды я пришёл и сел на коник. Терпеливо дождался окончания дойки. «Белянка», как паровоз, «приговорила» пересеку (это деревянная кадушка для корма скота, 1 м высотой, с расширением вверх, в ней пересекался грубый корм из соломы и перемешивался с отварной мелкой картошкой), порадовалась телёнку, погрелась, и была отправлена во двор.

Бабушка спросила:

– Молоко-то пил сегодня?

Я ответил уклончиво, ну прямо, как Троцкий.

– Молоко пьём каждый день. Мать даёт по целому стакану. Иногда даёт даже по два стакана, иногда по три, иногда по четыре, иногда по пять стаканов, иногда по шесть.

Хорошо помню, почему-то эта цифра 6 – оказалась граничной. Почему дальше дело не пошло, не знаю. Наверно решил, что до шести стаканов – это правдоподобно, а вот больше уже нет. Дед лежал на кровати и читал газету «Известия». Они всегда её выписывали. Ноги были приподняты на задний щиток кровати. От деда последовал вопрос:

– Ну, а нони по скольку стаканов давала?

– А, вот нони, почему-то ни по одному стакану не дала! Дед крякнул и, продолжая читать газету, говорит:

– Ах, гнети её мать! Это, что ж, она творит-то, безалаберная! Ведь так-то и уморить, на смерть, человека не долго! Ну-ка, бабка, налей ему кружечку!

Кружечка у бабушки была – эмалированная, на 1 литр ровно. Я пил, пил. Уже глаза на лоб лезут, а выпил только третью часть. Отдаю обратно бабушке.

– Это ты чего ж так мало-то?

– Больше никак!

– Ну, ты, приходи, когда мать опять забудет!

Отрезала ещё на дорогу пирога белого, и я ушёл.

Потом бабушка всё матери рассказала. И как дед на неё ругался.

Вот такие у нас были дед и бабушка. Поэтому я редкий день у них в гостях не бывал.

Наверно, поэтому, когда не стало деда, мать меня командировала к бабушке. Отрабатывать то, что я получал авансом.

И я стократно отработал. Бабушка, после смерти деда, пришла к матери и со слезами стала сетовать:

– Что же теперь делать? Как же жить? Мне одной с таким хозяйством не справиться!

И мать приняла решение. Дала мне команду:

– Собирай свои манатки в ящик посылочный, и на «выселку»! На этом моё райское розовое детство закончилось. Началась суровая трудовая жизнь. Временами было настолько трудно, что просто не в силу. Подробно эта жизнь изложена в рассказе «Выселки». Наш колодец рухнул, Ульянкин тоже обвалился. У Кузнечика тоже не устоял. У Семёнихи дольше всех сопротивлялся, но тоже последовал за остальными. Оставался один Ванёкин, и для питья и для всего. Афонюшкин родник для питья был непригоден и его как-то не любили все. Рукой достать до воды было трудно, а с крючка деревянного, который лежал там, рядом, ведро легко слетало, и поймать его было проблемно. Ловишь, как в игре – «кулички», с завязанными глазами. В 18 метровом колодце быстрее ловили, чем в этом 2-х метровом. Он был какой-то, загадочный, как ловушка. Вода в ведре прозрачная, а упустишь ведро – не поймать. Ничего не видно. Его боялись все. Только, когда Ванёкин «смажет» снегом так, что не докопаться, тогда идут в Афонюшкин. Но всё равно, для питья топили снег.

Даже, когда в техникум поступил, приезжал на каникулы, началась стройка, всё равно – дневал и ночевал там, у бабушки. Душа уже сама рвалась туда. Столько хлебнули всякого! Ну, она и любила меня больше всех. У неё получались всегда без осечки великолепные солёные помидоры. Я их любил безумно и ещё лапшу молочную, её приготовления. Помидоры она всегда сохраняла до моего приезда на каникулы. Кто ни просил – всем отказывала:

– Нету, все съелись.

А, потом, вдруг крынка (тёти Фенина) с помидорами неожиданно находилась. После «Белянки», которую я звал «паровоз», у нас была «Нарядка» т. Фенина. Тётя Феня была замечательная добрая женщина, какая-то родственница бабушкина, пожила у нас какое-то время. К сожалению, скоро умерла. Она даже немного ходила. Когда мы с бабушкой ездили с тачкой в лес за сеном, т. Феня домоседничала. Кажется, муж т. Фени был каким-то нашим родственником. Моя мать её называла «Няня», так же, как мою мать звали «Няней» т. Шура и т. Нюра.

Т. Феня умерла, как уснула. Мать сидела у кровати в последние её минуты и всё плакала:

– Няня, не уходи!

Один раз она очнулась, как ото сна.

Мать спросила:

– Ты где была, Няня?

– С Богом беседовала.

– Ну, и как там?

– Не велят говорить.

Снова закрыла глаза и тихо ушла на совсем.

А, вот как не стало моей бабушки, я даже и не знаю. Её увезли в Термез, когда я «ушёл в люди», как Горький. Она меня так ждала в Термезе. Я уже был на старте. Была путёвка на руках в «Среднюю Азию». Т. Нюра прислала вызов. В «Большом доме», в Ленинграде, уже пропуск в Термез оформили, т. к. город был закрытым, и попасть туда без специального пропуска невозможно.

И я до сих пор очень жалею о не состоявшейся, с бабушкой, встрече. Тётушки говорили, что бабушка меня так ждала!

Это была конференция в Саратове, где были собраны все предприятия по профилю. Наше предприятие обязано было выступить на ней с опытом работы. Это была тема, которой мне было поручено заниматься несколько лет.

До сих пор я жалею об этих сложившихся обстоятельствах не в мою пользу.

Мы всегда рвались на всех парусах к родителям. В Кевде, как всегда, было шумно и весело в нашем семейном колхозе, и, как всегда, была обстановка, пропитанная трудом.

У Тани, в это время, уже была девочка, старшая – Лена. Бабушка, Мария Васильевна, укладывала ее спать в середине дня. Завесила окна тёмными шторами и уложила. А Лена орёт и орёт. Через некоторое время мать выходит из гостиной и, ругаясь, говорит:

– Ой, акаянная! Всю башку разворотила! Орёт и орёт, и даже с причитаниями ещё. И откуда столько силы на это берётся! Иди, Володя, ты попробуй. Может, ты пересилишь!

Володя ушел. Через некоторое время все слышат рёв медвежий. Оказывается, он пришёл, лёг рядом на палас и предложил:

– Ты уже долго орёшь, отдохни, маленько. Давай, теперь я поору.

Лежит и орёт, как медведь. Она затихла. Это для неё уже что-то новенькое. Потом заявила:

– «Пиистань!» «Иди отсуда, дулака! (дурака)» Теперь все в Краснодаре живут, благодаря Володе, а он уже сверху на всех смотрит. Сколько бы ещё натворил полезных дел, своей светлой головой?!

Микро колхоз наш стал убывать, как снег вешний, к сожалению. Валентина Михайловна всё пытается передать Кевденскую эстафету т. Нюсиной дочке, Ольге. Но, той ещё самой с Термезом вопрос не закрыть. Будем надеяться, что всё разрешится лучшим образом.

Удивительно полезным и нужным для людей оказался Божий дар у Томки по соединению судеб. Найденная ей симпатичная стройная девушка, которая приехала в гости к сестре в Кевду, была тут же взята ею под прицел и рекомендована Володе:

– Эта статуэтка должна быть наша!

И её слова оказались пророческими. О лучшей спутнице по жизни и мечтать невозможно.

Очередным, соединяющим в долгосрочный плодотворный союз, стали отношения Тани Захарчук и её мужа Виталия, у истоков которого так же старательно потрудилась Томка. Так же, как при рождении детей, рождаются новые должности – «Названные родители», (так официально называются те люди, которых в простонародье называют «Крёстными»), так же теперь обязаны называть Тамару Владимировну супружеские пары в годовщины своих свадеб, к судьбам которых причастна она.

Теперь приходится жить с частыми радостями. Радоваться тому, что ещё на один день продлено твое пребывание на земле. Одним приходит время на отдых, другим – нести эстафету далее. И наша задача теперь, поделиться опытом, как разумнее и интереснее прожить жизнь.

БОНДАРЕНКО

Человек создан для счастья, как птица для полёта. Именно это условие было основой появления в мир Владимира Георгиевича. Его мать – Александра Васильевна Бондаренко (Стенякина в девичестве), умнейшая и эрудированная женщина, преподаватель, офицер, прошедшая войну от звонка до звонка и завоевавшая это счастье долгими вёрстами войны.

Его отец – Бондаренко Георгий Фёдорович, военнослужащий, майор, заместитель коменданта крепости Термеза, курсант Академии Генерального штаба.

Казалось бы, война ушла в историю, впереди завоёванное голубое небо и жизнь, наполненная счастьем! Живи и радуйся! Но счастье оказалось таким не долгим! И улетело высоко в небо, как прозрачное облако.

А произошло всё это так. Валентина Михайловна (тогда ещё Осина) сидела с 2-х летним Вовой дома. Д. Жора и т. Шура возвращались домой из кино. Смотрели фильм «Путевка в жизнь». Шедший сзади военный передёрнул затвор оружия. Т. Шура, как человек военный и как женщина, нутром почувствовала какую-то беду. Обратила на это внимание д. Жоры:

– Жора, он передёрнул затвор!

Д. Жора тут же постарался её успокоить.

– Ну и что? Мало ли что. Может быть, проверяет оружие. Город закрытый. Здесь многие ходят с оружием. Может кого-то сменил с поста.

– Как бы что-то нехорошее не произошло?

– Да не волнуйся ты, Шура! Что я ему плохого сделал?

Прогремел выстрел в спину! Убийца передёргивает затвор и стреляет в т. Шуру.

Д. Жора, сделав несколько шагов, падает и тянет к земле за руку т. Шуру, закрывая её своим телом. Третий выстрел не получился. Осечка.

Как выяснилось на трибунале, стрелявший ошибся! Он принял со спины д. Жору за коменданта крепости. Они походили и ростом и званием воинским. Даже жёны, чем-то напоминали друг друга.

А он, для храбрости, принял дозу. Комендант крепости его за выпивку накануне наказывал гауптвахтой. Он решил отомстить ему.

Так, в несколько секунд, Владимир в 2-х летнем возрасте остался без великолепного отца. И, даже, мог бы остаться и без великолепной матери – круглой сиротой.

На опознании были выставлены 3 человека, раздетые по пояс. Т. Шуру спросили:

– Кто стрелял?

Она ответила:

– Я не знаю. Выстрелы были в спину.

Тогда средний, из опознаваемых, не выдержал и, упав на колени, стал просить прощения за ошибку. Т. Шура, схватив со стол графин с водой, хотела ударить убийцу. Но, замахнувшись, не смогла это сделать. Потеряла сознание и упала.

Потеря д. Жоры была для неё настолько тяжёлой, что она плохо контролировала свои действия. Вскоре она пропала. Нашли её случайно на работе у д. Жоры. Она зашла к нему в кабинет и закрылась.

Рос Вова и воспитывался всю жизнь одной матерью, чистым доверчивым мальчиком. Т. Шура сделала всё, что могла, чтобы он вырос без злобы и ненависти к людям. Он всё время тянулся к нашему многочисленному «колхозу». Наша мать всё время нам напоминала, чтобы мы об этом никогда не забывали и держали его постоянно в семье на особом счету. Потому, что он чистый, доверчивый бесхитростный, и как хрусталь хрупкий. Не умел совершенно хитрить и обманывать. Так воспитала т. Шура. И мы с братом Володей частенько его разыгрывали. Родители заставляли нас резать и сушить на зиму райские яблоки. Говорили, что зима долгая, холодная и голодная – всё подберёт! И мы с Володей, выполняя их задание, готовили к зиме эти яблоки. Вовка приходил, как всегда, каждый день, от бабушки Стенякиной, почему-то любил копаться в этих яблоках, и с удовольствием их ел.

От того, что яблоки натуральные, пальцы на руках потемнели. Я, увидев это, разыграл удивление и сказал, что это признак скорой смерти! Он разревелся, и, с перепуга, бросился на речку к Володе. Володя мыл картошку – мать послала. Бондаренко решил схитрить, умолчал обо мне, решил узнать, а что же скажет Володя:

– Володя, а правда, я скоро умру?

И протягивает ему руки с посиневшими пальцами. Володя сразу понял, чья это затея, и говорит:

– Ерунда. Ещё 4 дня спокойно поживёшь!

Раздался безутешный рёв, и Вовка поплёлся к дому. Мать наша перепугалась, выскочила навстречу:

– Что случилось?

– Колюда с Володей сказали, что мне осталось жить 4 дня! Мать разобралась, в чём дело, и отходила нас с Володей черенком от сковородника.

В другой раз он пришёл в гости, а мы уселись за стол обедать. Наша мать ему:

– Садись заодно. У нас тут весело, из общей чашки все наяривают, без уговоров и понуканий. Успел – хорошо, не успел – до следующего разу.

– Не хочу. Я только, что поел.

– Ну, как хочешь.

Начался дружный стук деревянных ложек. А Бондаренко сел у дальнего окна, и начал мучить травинкой какую-то залетевшую осу. Через некоторое время:

– А-а-а…

– Чего случилось?

– Пычела!

– Ну, если бы «пычела», ты бы не так заорал.

И вот, через некоторое время раздался рёв, как у ослика:

– И – а, и – а!

– Ну, вот, это другое дело! Похоже, что «пычела» настоящая! Домучил!

Один раз, Вова стоял на дороге и что-то рисовал палочкой на пыли. За домом, внизу у Пани Семукина, был небольшой огород со свёклой. Этот огород назывался «низ» и назывался так потому, что был на откосе к речке. Туда ходили наши поросята на промысел. Купленные в один день, они отличались разительно. Один рос, как на дрожжах, другой оставался почти таким, как купили. Большого звали «Вася», а маленькому отец дал кличку «Ёхрик». Что означает это слово – никто не знает. Когда мать давала корм в кормушку, «Ёхрик» всегда подбегал первым и, непременно с грязными ногами, залезал в кормушку. Как только мать не ругалась. Он – ноль внимания! Мать «выходила из себя» и хватала в руки «что попадя» и «припаивала ему вдоль седёлки»! «Ёхрик» с визгом отлетал в сторону. Большой «Васька» тут же подбегал к нему и начинал успокаивать. Ох! Ох! Ох! Что в переводе означало – Ну, не серчай! Ты же сам говно. Зачем залез в кормушку с грязными ногами? Жрал бы по человечески – ничего не было бы! И «Ёхрик», как будто бы осознав своё неправильное поведение, подходил к кормушке и ел культурно, как «Вася».

На промыслы они ходили всегда вдвоём. Большой, «Васька», вытащит из земли две свёклины, одну для «Ёхрика», другую для себя и вперёд – домой! Это повторялось с завидным постоянством! Сколько раз приходил дед д. Паня, хозяин огорода, к нам домой и ругался:

– Это ты, Маньча, обучила! Сама по себе скотина творить такое не может! Это ж, какие-то окаянные! Мудрые, как люди! Пока всю свёклу у нас не подёргают, так и будут бегать! Со своего-то огорода не воруют!

– Не горюй, дед! Осенью любую заберёшь с нашего огорода! Это, похоже, такая порода выведена в «Чулпане». Ты бы купил поросят там – они бы к нам бегали!

Но вернёмся к бегущим с промыслов поросятам. Маленький впереди со свеклиной в зубах, сзади – большой, с той же начинкой. Маленький обогнул Вовку, но большой, как учил Ленин, только кратчайшим путём! Поравнявшись с Вовкой, поддел его под попу и подкинул через спину – не стой на дороге! Некогда каждого огибать! Слепой что – ли! Видишь, с работы возвращаемся! Так это красиво и эффектно получилось, что Вовка даже не успел напугаться! Только, когда все начали хохотать, он заревел.

Вот такая была эта бандитская пара. Мать, временами, заставляла их мыть. Маленький не любил эту процедуру и жаловался «Ваське». Тот всегда его защищал, хотя сам давался мыться с большим удовольствием. Правда, тут же наводил свой марафет – наносил обильный макияж грязью.

Так вот мы и росли одним дружным колхозом.

Позже, когда Вовка учился в Москве, я, когда прилетал в столицу в командировку, всегда заезжал к нему.

Однажды, после встречи в Центральном лектории с человеком, который участвовал в обмене Пауэрса на Абеля, я узнал много интересного. Оказывается, знаменитый разведчик Абель имеет совершенно другое имя и фамилию, но просил это никому не говорить. Пусть те, кто действительно хочет узнать это, приезжают на старое кладбище «Донского монастыря». Там они найдут могилу Абеля. Для облегчения поиска сказал, что не ищите памятник до неба, это скромное надгробие, с автопортретом Абеля и с настоящей его фамилией и именем. Мы поехали с Вовкой на поиски. Объехали столько кладбищ и когда нашли то, что нужно, время до закрытия оставалось уже очень мало. Служители кладбищ уже начали выгонять народ с территории. Надежд, что-то найти, практически, не было. И тут Владимир Георгиевич проявил чудеса хитрости и театрального мастерства. Он начал по – настоящему плакать, размазывая слёзы по щекам и причитая при этом:

– Я приехал с Дальнего Востока. У меня здесь дядя похоронен. У меня билет на поезд завтра в обратную сторону. У меня только сегодня возможность повидаться!

Служитель оторопел от увиденного, сжалился, и дал ещё 5 минут на поиски. Мы разделились на две группы и начали ускоренно шустрить по аллеям. Нам повезло. Сработала инструкция – не ищите «памятников до неба», и мы уделяли лишь секунды таковым. И вот, нашли, наконец, то, что искали. Более чем скромное надгробие с автопортретом. И надпись «Вильям Генрихович Фишер». И в скобках Рудольф Иванович Абель. Стало как-то очень грустно. Каким-то генералам надгробия до 20 м в размахе и до 3-х метров высотой из коричневого полированного гранита! А такому, заслуженному человеку – предельно скромная белая мраморная плита, размером 60 см х 80 см х20 см! И это такому человеку!?

Такие несоответствия заслуг и чести, к сожалению, бывают частыми.

Так, благодаря находчивости Вовки, нам удалось найти невозможное.