Текст книги "Разбойник Чуркин. Том 1"

Глава 4

Тихо, не говоря ни слова, подошли мужички к трактиру, под предводительством сотских, которые остановили их на минутку и шёпотом сказали:

– Смотрите, православные, как войдёте, увидите разбойников, прямо бросайтесь на них и без разговоров хватайте за горло, а мы вот и верёвки приготовили, сейчас их и свяжем.

– А ну-ка-сь, ножем пырнёт? Тут тебе и капут! – сказал худенький мужичонка.

– Боишься, так не ходи – стой тут! – заметили ему сотские.

– Вестимо – останусь, на смерть не пойду.

Мужички стояли, почёсывая затылки, и как-то нерешительно изъявляли свою готовность переступить порог трактира. Сотские, видя их замешательство, выступили вперёд, перекрестились и вошли в сени; за ними двинулись и крестьяне.

Отворив двери трактира, они увидали хозяина его, Петра Владимирова, стоявшего за стойкой с полуштофом водки, готовым для подачи посетителям, а за столиком двух незнакомцев: один из них был рыжий, а другой русый; они, видимо, были уже навеселе и как бы приросли к лавке.

– Что за люди? спросили у них сотские.

– Видишь, небось, люди такие же, как и вы, – отвечали те.

– Ребята, давай верёвки, вяжи разбойников! – послышался голое из толпы крестьян.

– Постой, успеешь, дай нам водку-то допить, – деньги, небось, за неё платили, – возразил другой разбойник.

– После допьёте, вяжи! – крикнули сотские.

Понятые кинулись к ним. Разбойники, видя силу, с которой ничего не поделаешь, отдались без сопротивления, да и сопротивляться было нечем: никакого оружия при них не было. Их связали, вывели из-за стола и поставили спиною к стойке.

– А куда же третий девался? – спросил один из сотских у трактирщика.

– Кого вам ещё нужно? – сказал тот.

– Чуркин с ними был, куда ты его запрятал?

– Что вы, православные! Чуркина здесь не было, разве я утаил бы его от вас.?

– Врёшь, зачем же на столе третий стакан стоит?

– Из него я пил, – уверял Петр Владимиров.

– Понятые, делайте обыск, здесь где-нибудь он спрятался, – сказали сотские.

Мужички поплелись было за стойку всей гурьбой, но сотские крикнули им:

– Стойте, куда вы все прёте? Надо же оставить караул за арестантами, а то и они улизнут.

Несколько понятых остались при арестантах, а остальные принялись обшаривать трактир, но никого в нём не нашли; подняли половицы, спустились в подвал, облазили с фонарём все углы его, но и там было пусто; осмотрели затем двор и ни с чем возвратились в трактир. Приступили с допросами к арестантам, спрашивали, кто они такие, но те не пожелали им отвечать.

– Все равно, в волостном скажетесь, – злобно рычали на них сотские.

У трактира собралось все население деревни Давыдовой, интересуясь узнать, в чем дело и кто такие разбойника. Арестантов вывели на улицу. Бабы и мальчишки заглядывали им в лицо и отскакивали прочь, как бы чем уколотые. Но вот, из толпы мужичков сотские выбрали некоторых для конвоя и под своим наблюдением погнали разбойников в волостное правление; ватага мальчишек и женщин потянулись за ними, проводила их далеко за деревню и возвратилась в неё обратно.

В волостном правлении, за столом, покрытым сукном, восседали: волостной старшина и один из мировых судей; за особым столом помещался волостной писарь, тут же торчали и рассыльные.

Стуча сапожищами, ввалился конвой в правление, имея в средине арестантов, и предстал перед старшиной.

– Раздвиньтесь и покажите нам, кого привели – сказал старшина конвойным.

– На силу одолели, не даются, и шабаш, – сказал один из сотских.

– О, о, какие молодцы! А Чуркин где?

– Его не нашли, – отвечали сотские.

– Дураки, ведь он с ними же был!

– Мы его не видали, – отвечали сотские.

– Ты кто будешь? – спросили у рыжего.

– Крестьянин Агап Жиряков, – сказал тот.

– Много ль душ загубил?

– Пока ни одной не приходилось.

– А под судом был?

– Нет, состою под полицейским надзором.

– За что?

– За кражи.

– А ты кто? – полюбопытствовали у русого.

– Крестьянин Филипп Исаков, – был ответ.

– Откуда сам?

– Не знаю.

– Много ль душ загубил?

– Я не разбойник, а что плохо лежит – возьму.

– Сидел в острогах?

– Бывал.

– Обыщите их!

При обыске у Жирякова нашли только 4 р. 86 к. денег, а у Исакова 1 рубль, да два ружейных пистона. Всё это было отобрано и положено перед старшиною на стол.

– Для чего это у тебя пистоны? – задали вопрос Исакову.

– Так, как-нибудь в карман попали.

– Что ж, сами они, что ли, в карман залезли?

– Кто их там знает? – опустив голову, отвечал тот.

– Закуйте их в кандалы, да посадите в арестантскую, – отдал распоряжение старшина.

Приказ был исполнен; задержанных отвели в каземат при волостном правлении и поставили к ним караул. Писарь написал становому донесение о поимке разбойников.

В ожидании станового пристава, понятые и волостной старшина отправились в ближайший трактир попить чайку. Беседуя между собою, они заговорили о Чуркине.

– Так-таки, вы его и не поймали? – спросил старшина.

– Нет, весь дом и двор трактирщика осмотрели, а, его не нашли.

– Бежал, знать, – протянул старшина.

– Вестимо, бежал, но как и куда, черт его знает, – ворчал пожилых лет мужичок.

Во время их разговора, у трактира послышалось ржание чьей-то лошади, старшина поднял голову, прислушался и послал узнать, кто приехал; но не успел ещё посланный дойти до дверей, как в трактир вошёл бледный, как полотно, фабрикант из деревни Давыдовой и объяснил старшине, что неподалёку от деревни, часа три тому назад, с ним встретился Чуркин и нанёс ему побои.

Мужички переглянулись между собою и молчали. Старшина, после небольшой паузы, спросил у фабриканта:

– Это как же так он побил тебя?

– Ехал это я со своим работником из погоста Ильинского в свою деревню, вдруг, не доезжая до неё пяти вёрст, в кустах раздался голос: «Стой, а то убью!» Я сдержал лошадь. Как из земли, передо мною вырос Чуркин, подошёл к телеге, уставил на меня пистолет и сказал:

– Ну-ка-сь, вылезай ко мне на расправу!

Я сошёл с телеги и поклонился разбойнику. Он взял меня за волосы и начал таскать, а потом нагнул и такие дал два удара кулаком по шее, что и теперь не могу головы повернуть. «Это, говорит, тебе за то, что не весь оброк отдал». Тут только я вспомнил свою вину: он присылал ко мне с письмом, неделю тому назад, какого-то рыжего мужика, требуя выдать ему две красненьких, а я дал только одну, – объяснял фабрикант, придерживаясь левой рукой за шею.

– Ну, и что же он, побил и отпустил? – допытывались крестьяне.

– Как бы не так! Час целый меня мучил, я на коленях перед ним стоял: «Возьми, говорю, ещё две красненьких, только душу не губи». На силу согласился он четвертную взять, тогда и отпустил.

– А работник твой чего же смотрел?

– Он убежал с испуга и где теперь – не знаю.

– Узнаешь ты того рыжего мужика, который приходил к тебе от Чуркина с письмом?

– Как не узнать? Узнаю.

– Сотские, подите, приведите сюда Жирякова! – сказал старшина.

Два здоровых парня поднялись из-за стола и вышли, но вскоре возвратились и доложили о приезде станового пристава. Старшина сел с фабрикантом в его тележку и поехал вместе с ним в волостное правление; следом за ним потянулись и понятые люди.

Становой пристав, узнав от старшины все подробности поимки арестантов, выслушал рассказ фабриканта и приказал ввести двух разбойников. Едва только они показались в дверях, как «фабрикант вскрикнул:

– Вот этот самый приходил ко мне с письмом Чуркина за деньгами!

– Погоди, не горячись, я сам его допрошу, – удерживая рукою фабриканта, сказал становой.

Арестанты, гремя кандалами, подошли к столу и остановились.

– Ну, наконец-то вы попались, головорезы этакие, рассказывайте мне ваши деяния?

– Мы ничего не знаем, что угодно с нами делайте, – отвечал Исаков.

– А ты что молчишь, рыжий сатана?

– Нечего говорить, ваше благородие.

– Как нечего, ты приходил от Чуркина за деньгами вот к этому человеку, – показывая на фабриканта, грозно спросил приставь.

– Я его только в первый раз вижу. Вольно ему говорить, язык-то без костей.

– Молчать, собачий сын!

– Будем слушаться, замолчим.

– Тащите их опять в арестантскую, да пошлите в деревню Куровскую, за Фёдором Фёдоровым.

– Он здесь, – отвечал рассыльный.

– Позвать его сюда.

Вошёл Фёдор Фёдоров.

– А где твоя жена? – спросил приставь.

– Дома осталась.

– Не эти ли разбойники остановили тебя с женою в Куровском лесу?

Фёдоров оглядел их с ног до головы, почесал затылок и сказал:

– Кажись, они, ваше благородие.

– Ты говори положительно: да или нет?

– Верного тебе сказать не могу, – кажись, они, а там кто их ведает?

– Говори прямо, чего ты мямлишь-то?

– Нет, не они, подумав маленько, – отвечал мужичок, пятясь к дверям.

Ha том дело и окончилось. Становой пристав составил обо всем протокол и отправил арестантов к судебному следователю, а затем, пригласив с собою волостного старшину и фабриканта, направился в трактир. Хозяин его отвёл им свою комнатку, куда подана была водка и закуска.

– Эх, дядя Фёдор, грех тебе будет! – укорял один из сотских крестьянина деревни Куровской, выходя из волостного правления.

– В чем грех-то, по твоему? – вопросил тот.

– А вот, что разбойникам потачку даёшь.

– Бойкий ты какой, погляжу я на тебя – признай я их, тебе ничего, а мне бы досталось: Чуркин отомстил бы за них.

– Нет, Фёдор Фёдорыч хорошо сделал. Поди там, таскайся по судам, а отперся, и ладно, – сам цел, и домик в безопасности, а то, пожалуй, скажи: слово-то воробей, а из-за него всю деревню выжгут, – порешил пожилых лет мужичок из соседней деревни.

Понятые люди потянулись в свою деревушку, а сотские отправились в трактир, в котором находилось их начальство.

День склонялся к вечеру, а беседа сельского начальства всё ещё продолжалась. Становой пристав пригласил сесть с собой рядком и содержателя трактира. Бутылочки опорожнялись одна за другой, разговор принял весёлый характеру развязал язычок и трактирщик, подсмеиваясь, над фабрикантом, получившим приличное внушение от Чуркина.

– И откуда он взялся, проклятый? – заметил становой пристав.

– Шёл из деревни Давыдовой, ну, и наткнулся на его степенство, потаскал за волосы и получил за это четвертной билет, – сказал трактирщик.

– Зачем он в деревню то попал? – любопытствовал становой.

– В гостях у трактирщика был, двух его приятелей схватили, а он уплелся.

– Следовательно, сотские его прозевали?

– Из-под рук у них вывернулся. Об этом мне понятой Гурьян Сидорыч рассказывал. Когда сотские с понятыми стояли у трактира, да разговаривали, он услыхал их шаги, приложил ухо к оконной раме, вышел на двор и дал стрекача в задние ворота.

– Позвать сюда сотских! – крикнул пристав.

Они явились. Становой молча покачал головой, погрозил пальцем и сказал:

– Дураки вы – Чуркин у вас в руках был, и вы не могли его взять.

– Никак нет, ваше высокородие, его с Исаевым и Жиряковым не было, – отвечали те.

– Ослы, я вам говорю, был! Пошли вон!

Сотские вышли.

– Вот и поручи какое-либо дело этим олухам, – протянул его благородие, осушая рюмку очищенного.

– Ваше благородие, пакет от исправника! – сказал служащий трактира.

– Где он?

– Курьер привёз, прикажете позвать?

– Зови.

Вошёл курьер, подал исправнику конверт, тот взял его, расписался в рассыльной книжке, приказал посланному дать стакан вина и торопливо распечатал послание. Все присутствовавшие вытянули свои физиономии и как-то бессмысленно уставили на него глаза, в ожидании, что-то он скажет.

Становой быстро пробежал бумагу, пожал плечами и произнёс:

– Час от часу не легче: исправник требует к себе. На деревню Барскую облава назначена.

Через час начальство и фабрикант оставили трактир. Трактирщик, провожая их, подумал: «Эх вы, горе-богатыри, Чуркин проведёт вас и выведет!»

Глава 5

Поводом к облаве на деревню Барскую, в которой находился дом Чуркина, послужили доносы, что разбойник частенько бывает в ней, проводит с домашними дни и ночи и затем отправляется на добычу. Но пока исправник собирался посетить упомянутую деревню, Чуркин разгуливал себе по селениям, братался с крестьянами, и нередко задавал им роскошные угощения. Для таких пирушек он избирал себе сельские кладбища, находящаяся близ селений на возвышенностях и окаймленные деревьями. На эти пирушки выходили все жители тех селений, к которым, принадлежали кладбища. Красные девицы и молодицы участвовали в них, водя в своих праздничных костюмах хороводы, и сам Чуркин был не прочь пройтись по кругу и спеть песенку. Он был красивый молодец, лет 28, с чёрной, как смоль, бородкой, тёмно-карие глаза его были окаймлены густыми, длинными ресницами: чёрные, подстриженные в скобку волосы вились кольцами. Красивый наряд, в состав которого входили кумачовая сорочка, маленькая с павлиньим пером поярковая[9]9
  Поярковая шерсть – шерсть, получаемая при стрижке молодняка овец в возрасте 5-7 мес. От шерсти взрослых овец П. ш. грубошёрстных и полугрубошёрстных пород отличается лучшими технологическими свойствами (большим блеском, лучшей уравнённостью).


[Закрыть] шляпа, плисовые шаровары, запрятанные в длинные козловые сапоги, и накинутая на плечи поверх рубашки, синего сукна поддёвка, шёл как нельзя более к его атлетической фигуре. На Чуркина заглядывались красные девицы и молодые бабёнки, он не прочь был и приволокнуться за ними, но, как разумный человек, избегал столкновения с сельскими ребятами, зная, что месть их для него всего опаснее. На этих гульбищах Чуркин не скупился на расходы: вина и пива было у него довольно, а пряников и орехов – девать некуда.

Бывали случаи, что такие пикники он устраивал в лесной глуши, только не для деревенских обитателей, а в угоду своей шайке и ближайших своих соучастников, крестьян и пастухов, служивших у него в качестве тайной полиции. Словом, разбойник жил весело, как какой-нибудь польский пан давно минувших времён.

Но горе было тем обитателям окрестностей, над которыми он, так сказать, командовал. Если кто-либо, бывало, обидит его семейных или вознамерится сделать на него самого донос, тот жестоко платился за то.

В первых числах июня месяца 1874 года, сторож Малиновского казенного леса, находящегося неподалёку от села Запонорья, Афанасий Осипов Жохов, человек лет 35, служивший ранее в военной службе и вышедший в отставку унтер-офицером, обходил рощу дозором, вместе с двумя своими товарищами. Обойдя лес, сторожа, около 11 часов утра, возвращались обратно по дороге, ведущей из села Запонорья к Ильинскому погосту; не доходя до дороги с четверть версты и на таком же расстоянии от пикета, на котором днём и ночью находились три стражника, они встретили идущего от того пикета разбойника Василия Чуркина, вместе с пятнадцатилетним братом его Иваном и крестьянином деревни Давыдовой, Яковом Ивановым Курановым. Лесники, завидя Чуркина, сняли свои шапки и низко ему поклонились; разбойник ответил им тем же и, подойдя к Жохову, спросил:

– Ты был 4 июня у мирового судьи, вместе с братом моим, Иваном старшим?

– Да, был, – отвечал стражник.

– Скажи, пожалуйста, зачем так получилось?

– Иван порубку в лесу сделал, а я его поймал.

– Какую такую порубку?

– Сосну одну свалил, а мировой оштрафовал его за то на девять рублей шестьдесят две копейки.

– Он заплатил штраф?

– Нет ещё, а должен будет заплатить.

– Как ты думаешь, честно ты поступил?

– По закону, как присягу принимал.

– Почему же ты с другими так не поступаешь? Рубят у тебя в лесу не по одному дереву, а десятками, и ты молчишь, а тут придрался?

– Это уж дело моё!

– Вот же тебе за то!… Помни, как Чуркиных обижать! – крикнул разбойник и при этом так сильно ударил Жохова по левой щеке, что тот закачался.

В тот же момент, Иван, брат разбойника, и Яков Куранов накинулись на лесника и сбили его с ног. Чуркин вынул из кармана пистолет, взвёл курок, приставил к груди лежащего Жохова дуло оружия и сказал:

– Жизнь твоя в моей воле, я убью тебя!

– Дай хотя перед смертью перекреститься, – взмолился лесник.

– Крестись, если хочешь! – хладнокровно протянул Чуркин.

Жохов перекрестился.

– Не хочу тебя, собаку, убивать, а вот тебе, чтобы ты не забыл Чуркина во всю жизнь, обида за обиду, – сказал Василий, и, размахнувшись, ударил несчастного стражника курком пистолета в левый висок так сильно, что из раны ключом хлынула кровь, и Жохов потерял сознание.

Бывшие тут товарищи лесника, во всё время этой кровавой сцены, стояли в отдалении, не трогаясь с места: они боялись сами за себя и не произнесли ни одного возгласа о помощи.

– Вы видели, как я умею расплачиваться за обиды, ступайте и скажите о том, что было, своему начальству, – сказал им разбойник и пошёл по направлению к деревне Барской. За ним потянулись его брат и крестьянин Куранов.

Лесники, в свою очередь, подобрали полы и, не помня себя от страха, добрались до пикета, где и рассказали бывшим на нем сторожам о случившемся.

– Чего же вы молчали и не крикнули нам? – спросили те.

– Крикни мы, тут бы нас разбойник на месте и положил бы.

– Куда пошёл Чуркин? – подымая на плечи свои дубины, осведомились пикетчики.

– А кто его знает?! У него дорог много.

– Убил, что ли, он Афанасия Осиповича?

– Покончил с одного взмаха, – кровь так и брызнула из раны.

Пикетчики, не долго думая, пригласили лесников и пошли с ними на место приключения.

Те и другие, медленно двигаясь по лесу вперёд, оглядывались по сторонам и пугались каждого шороха птички. Подойдя к месту, где лежал Жохов, пикетчики остановились за кустом, прислушиваясь, не тут ли Чуркин и, удостоверившись что никого нет, они предстали пред лежащим навзничь лесником, у которого на виске зияла рана с запёкшейся кровью. Несколько минут они смотрели на него испуганными глазами, а затем один из и их сказал:

– Кажись, дышит ещё!

– Потрогай его, может, глаза-то и откроет, проговорил другой пикетчик.

Они оба вместе нагнулись к несчастному, приложили руки ко лбу его, – он был холодный.

– Умер, – решили пикетчики и торопливо отправились в обратный путь.

Не заходя па пикет, они прямо пошли в деревню Давыдову, собрали народ и рассказали о случившемся со всеми подробностями. Православные толпой потянулись в лес, а сторожа рощи поспешили дать знать об убийстве Афанасия Осиповича казённому объездчику Макару Фролкову, в село Запонорье.

Фролков, поражённый такой вестью, бросился в волостное управление. Старшина, выслушав его рассказ, приказал бить в набат. Это уже было около трёх часов дня.

Взволнованное набатным колоколом население Запонорья, не зная, что случилось, бежало, само не понимая куда; все полагали, что произошёл, пожар, осматривались по сторонам, но, не видя дыма, останавливались друг с другом и спрашивали о причине тревоги. Вскоре выяснилось, что тревога эта была вызвана убийством лесника Жохова.

Когда собрался народ, старшина пояснил старикам о злодеянии Чуркина и повёл православных в лес, находящийся за деревней Барской. За толпой крестьян ехала телега, снаряженная на всякий случай волостным старшиною. Добравшись до лесу, крестьяне остановились, лесники пошли вперёд и довели православных до места несчастья. Первым подошёл к Жохову старшина; молча коснулся он рукою лба замертво лежащего Афанасия Осиповича, который тут же открыл глаза.

– Слава Богу, он жив! – воскликнул старшина и при этом перекрестился.

Мужички, в свою очередь, обнажили головы и осенили себя крёстным знамением. Лица их просияли.

Жохов глядел на них с каким-то удивлением, не понимая, что с ним произошло и где он. Картина была, по истине, трогательная.

После продолжительной паузы, Жохов, придя немножко в себя, испустил тяжёлый вздох, поднял левую руку к голове, дал старшине знак приблизиться к нему и едва слышным голосом проговорил:

– Везите меня на квартиру.

Объездчик Фролков был тут же; он стал перед своим товарищем на колени, хотел что-то спросить у него, но не успел, потому что больной снова закрыл глаза.

Потребовали поближе телегу, бережно подняли Жохова на руки и положили его на раскинутые армяки в повозку. Лошадка тронулась в обратный путь, крестьяне следовали за нею, и только в сумерках больной был уложен в постель на своей квартирке.

– За что это такое Чуркин избил бедного солдатика? – спрашивали крестьяне один у другого.

– Зря он никого не тронет, знамо дело, – слышались ответы.

– Смотри, братцы, за брата своего Ивана. Лесник-то, слышали мы в роще, на порубке его задержал, да к мировому сволок, вот за что, говорили иные.

– Вот какой озорник, поди, наткнись на него, сейчас тебя на тот свет спровадит, – вторили старики, расходясь по домам.

Наступила ночь, утихла суета в селе, только у постели Жохова сновали его близкие люди и хлопотали около него, стараясь чем-нибудь облегчить его страдания. Послали на какую-то фабрику за фельдшером, который приехал только к утру, осмотрел страдальца, оказал ему медицинскую помощь и объявил, что жизнь больного находится вне опасности.

На другой день из волостного правления был отправлен к становому приставу рассыльный с донесением о разбое, совершенном Чуркиным.

Пристав, получив таковое, приказал заложить коней и помчался с докладом о том лично к исправнику в г. Богородск.

Весть о поступке Чуркина с лесником в Малиновой лесной даче быстро разнеслась по всем Гуслицам. Она дала понять жителям этой громадной Палестины, что разбойник шутить не любит и жестоко мстит за всякую нанесённую ему обиду. Богородское полицейское начальство, видя такое нахальство разбойника, сделало распоряжение усилить пикеты, так, чтобы они со всех сторон окружали Запонорскую волость, в которой Чуркин имел главное своё местопребывание. Распоряжение это было исполнено немедленно: по всем дорогам в волостях – Волотеренинской, Дороховской и Новинской, граничащих с Запонорской волостъю, было поставлено более 50 пикетов; и на каждом из них без отлучки находилось по три человека крестьян из ближайших, селений, занимавших, посты по очереди, под строгою ответственностью за неисполнение приказа исправника.

Для крестьян. такое дежурство было поистине невыносимой пыткой, а в особенности в такое время, когда в полях подоспела спешная работа. Мужички знали, что всему виною разбойник Чуркин, которого они в душе проклинали, но вслух не говорили, боясь, чтобы кто из них не передал о том Чуркину.

* * *

Прошлое Чуркина говорило в его пользу: он с малых лет был весьма скромен, жил на фабриках и был хорошим работником, любил только драться на кулачки и отличался необыкновенной силой и смелостью. В двадцатых годах своей жизни, он уже был красильным мастером и служил на фабрике Балашовых, получая довольно хорошее жалованье. Тут он начал щеголять и бражничать, полюбил красивую девушку и женился на ней. При такой разухабистой жизни получаемого им жалованья оказывалось мало, а вот он, выбрав удобное время, совершил на фабрике кражу со взломом и хотя искусно скрыл следы своего преступления, но подозрение всё-таки всецело пало на него, почему ему и было отказано от должности. Получив расчёт, он простился со своими товарищами и сказал им:

– Ну, братцы, теперь я не скоро с вами увижусь.

– Куда же ты, Василий Васильевич, думаешь уехать?

– Туда, где гуляет ветер, да вольная воля; прощайте.

Товарищи поглядели ему вслед и сказали: «ох, недоброе что-нибудь задумал он».

Заломив набекрень свою поярковую шляпу, Чуркин вышел из ворот фабрики, затянув песенку, и пошёл в свою деревню.

Жена встретила его ласково и спросила:

– Что ж, Вася, разве сегодня у вас на фабрике не работают?

– Кто работает, а я нет, – отвечал он, целуя свою жену.

– Почему же так?

– Расчёлся, теперь гуляю.

Жена поглядела на него, покачала головой и, зная его строптивый характер, ничего не сказала. Отец Чуркина, узнав об удалении его с фабрики, начал было делать ему свои замечания, но он их не слушал и старался удаляться от дому. В один праздничный день, после обеда, оделся он в свою новую суконную поддёвку, помолился Богу и сказал отцу:

– Ну, батюшка, теперь прощай, может быть, не скоро увидимся!

– Куда же ты, Василий? – спросил у него старик.

– На заработки ухожу, нечего сидеть дома, сложа руки, надо же делом заняться.

– С Богом, удерживать тебя не буду.

– А ты, Ирина Ефимовна, если желаешь, проводи меня за деревню, – сказал он жене своей, утирающей кисейным фартуком слезы.

– Вася, желанный ты мой, не оставляй меня одну, возьми с собой, – рыдая, говорила Ирина.

– Нет, тебе туда не след, куда я задумал, – обнимая и целуя её, говорил Василий.

Отец благословил Чуркина в путь-дорогу, последний поклонился ему в ноги и в сопровождения жены своей вышел из дому.

На улице деревни молодые девушки и парни водили хороводы; Чуркин прошёл мимо хоровода, опустив голову и не отвечая на поклоны своих односельчан, которые подумали: «Вишь, знать, разбогател и раскланяться не хочет».

Выбравшись за деревню Ляхову и пройдя с версту, он присел в стороне от неё, на траву; жена бросилась к нему и опять завыла в его объятиях.

– Ты не плачь, Ирина, я скоро вернусь к тебе, уже не бедняком, а с золотой казной.

– Где же ты возьмёшь её?

– Добуду, говорю тебе, в шёлке и бархате ты щеголять будешь.

– Ох, Вася, Вася, чует моё сердце, что ты недоброе затеял.

– Ну, уж это дело не твое, что задумал. то и сделаю, – сказал Чуркин, вырываясь из объятий жены.

Вот он поднялся на ноги, снял шляпу, перекрестился на сияющий на солнце крест колокольни села Запонорья, ещё раз поцеловался с женой, махнул своей шляпой и сказал жене на прощанье:

– Ступай с Богом домой и жди меня недельки через две.

– Прощай, сердечный мой, – проговорила Ирина Ефимовна.

Долго она смотрела ему вслед и, заливаясь слезами, пошла в свою деревню.