Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

Удивленный маршал вскочил так быстро и неловко, что лодка опрокинулась. Он едва сумел выбраться на берег. А Ленорман понесло течением, и она могла погибнуть, если бы не зацепилась корсетом за плывшую по реке корягу. Ее скоро заметили рыбаки и спасли.

Став королем, Бернадот прислал гадалке дорогое кольцо с аметистом в резной шкатулке.

Молва о прорицательнице вышла далеко за пределы Франции. У нее побывал даже император Александр Первый. Ленорман заявила, что ждет его долгая жизнь, но только в том случае, если сам уйдет с престола. Иначе погибнет мучительной смертью, как погиб его отец император Павел Первый.

Александр Первый, а теперь уже известно, что под его именем правил Россией старший внебрачный сын Павла Петровича Симеон Афанасьевич Великий, как две капли воды похожий на Александра Павловича, уже сам начинал понимать, что не сносить ему головы на престоле.

Мария Ленорман

Об этой истории я подробно и аргументированно рассказал в книге «Александр I в любви и супружестве. Судьба победителя Наполеона», вышедшей в издательстве «Вече» в 2020 году, Предсказания Ленорман пали на хорошо удобренную почву, и он, находясь в Таганроге, в ноябре 1825 года имитировал смерть, покинул престол и через некоторое время появился в Сибири, где действительно прожил долгую жизнь под именем старца Феодора Козьмича.

Побывали у прорицательницы и будущие декабристы Павел Пестель и Сергей Муравьев-Апостол. На просьбу открыть их судьбу она твердо заявила:

– Вас ждет казнь через повешение.

Муравьев-Апостол усомнился:

– Дворян в России не вешают! Для дворян существует казнь через расстреляние…

– Для вас сделают исключение, – твердо заявила прорицательница.

Известно, что после подавления декабрьского бунта пятеро руководителей были приговорены к казни через повешение. Среди них – Павел Пестель и Сергей Муравьев-Апостол.

Словом, все эти предания, как уже говорилось, не были пустыми преданиями. Алексей Толстой в годы, когда мистика, гадания, столоверчения захлестнули Россию, изучил биографии великих мистиков, и они отложились в памяти, чтобы когда-то выстрелить в литературных произведениях.

Ему запомнилось, что Ленорман гадала по цветам, запахам, по форме головы, капли крови в воде, использовала нумерологию, хрустальные шары, хиромантию, но основным способом все же оставались карты, которые она читала непостижимым образом.

Название повести «Ибикус» упомянуто не случайно. Это добавление к заглавию символизировало крах надежд на триумфальное возвращение в Россию и постепенную гибель эмиграции.

В книге читаем…

«Однажды он (главный герой Невзоров. – Н.Ш.) купил на Аничковом мосту у мальчишки за пятак “полную колоду гадальных карт девицы Ленорман, предсказавшей судьбу Наполеона”. Дома, после вечернего чая, разложил карты, и вышла глупость: “Символ смерти, или говорящий череп Ибикус”. Семен Иванович пожалел о затраченном пятаке, запер колоду в комод. Но, бывало, выпьет с приятелями, и открывается ему в трактирном чаду какая-то перспектива».

Символ смерти! Уже само бегство из России не предвещало ничего хорошего…

Вот строки из «Ибикуса», повествующие о поездке…

«Ехать пришлось уже не в бархатном купе с горшочком. Семен Иванович три дня простоял в проходе вагона, набитого пассажирами сверх всякой возможности. Весь поезд ругался и грозился. В ночной темноте от него, как от черного кота, сыпались искры.

Пролетали ободранные железнодорожные станции с разбитыми окнами, угрюмые села, запустевшие поля, ободранные мужики, пустынные курские степи. Даже в сереньком небе все еще чудилось неразвеянное, кровавое уныние несчастной войны.

<…>

В Курске пришлось около суток сидеть на вокзале, где среди пассажиров передавались жуткие россказни. Здесь Семен Иванович спрятал мешочек с валютой на нижней части живота, вполне укромно. Выехали на границу ночью, в теплушках. На каждой станции подолгу дергались, иногда принимались ехать назад, к Курску, причем в теплушках начиналась тихая паника. Наконец на рассвете остановились на границе.

Курск в революционные годы

Семен Иванович осторожненько вышел из вагона. Место было голое, пустынное. Бледный свет зари падал на меловые холмы, источенные морщинами водомоен. На путях стоял одинокий вагон, где сейчас спал пограничный комиссар. Несколько телег и мужики стояли поодаль, дожидаясь седоков, чтобы перевезти их через нейтральную полосу к немцам».

Немцы под Курском… Вот к чему привела Февральская революция. И напрасно обвиняют большевиков в развале России. Не большевики свергли царя. Царя свергли выпестованные Антантой предатели, которые и играли на Антанту.

А впереди была Одесса, впереди были большие надежды, которым не суждено сбыться. Бунин отметил: «В великую Октябрьскую революцию Толстой растерялся… Уехал в Одессу, зиму прожил там».

По дороге вел дневник. В Киеве, к примеру, записал:

«Днепр. Прозрачный воздух. Ясно-голубые дали. Белые песчаные острова, низкие, точно ножом срезанные берега. Лодочки рыбаков. Водяные мельницы. Розоватые облака, отраженные в воде. На пароходе большой мужик-слепец кривит рот, поет под гармонию про несчастного солдата. Ночью в дымных облаках – луна. На темном берегу песни, женский смех. Струи воды, скользящие вдоль песка, вдоль мшистых свай конторки».

Природа жила своей жизнью, не прерванной войной и революцией. А вот судьбы людей были разорваны, надломлены, искорежены.

Киев, Харьков… Везде останавливались ненадолго. И о каждой остановке оставались впечатления. В Харькове пришли журналисты местной газеты. Всем хотелось слышать мнение писателя о событиях. В интервью местной газете «Южный край» Толстой заявил: «Я верю в Россию. И верю в революцию. Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной. Революция очистила воздух, как гроза. Большевики в конечном счете дали сильный сдвиг для русской жизни. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю в то, что Россия подымется».

Вот только Толстой в ту пору еще не понимал, каким образом поднимется она.

Южные края еще не были разорены, еще шла жизнь, в том числе и творческая, литературная. Алексей Толстой проводил встречи, на которые собиралось очень много слушателей. Особенно привлекали «вечера интимного чтения». Такие встречи давали средства к существованию.

И везде Толстой встречал веру в то, что вот сейчас появится новый герой и победит большевиков. Называли Деникина, Врангеля, Колчака.

Не все понимали, что всё тщетно. Не все понимали, кто главный виновник смут в России.

Бежать или остаться – дело совести!

Одесса встретила Алексея Толстого неприветливо. Еще были надежды, что все ненадолго, что стоит пересидеть немного на юге, в тепле… Но извозчик, который вез с вокзала, услышав, что Толстой приехал переждать бури, насмешливо проговорил:

«– А что же вы думаете, помещик три-четыре службы в городе имеет, захочет, все деньги в одну ночь проиграет в карты. A мы на него работай. А на что ему земля? Десять лет будем бунтовать, с голыми руками пойдем, ружья отнимем, свое возьмем. Это пока малые бунты, понемножку, а вот все крестьянство поднимется… Вот будет беда, – засмеялся, и от его смеха стало неприятно. – Десять лет будем воевать, а своего добьемся…»

В Одессе Толстой случайно встретился с Буниным, который впоследствии вспоминал о впечатлении Алексея Николаевича от знакомства с обстановкой в городе: «…он кричал с полной искренностью и с такой запальчивостью, какой я еще не знал в нем: «Вы не поверите, до чего же я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засевших в Кремле… Думаю, что зимой, Бог даст, опять будем в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и в поездах, такие речи хороших, бородатых мужичков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся!»

Одесса в дни революции

Когда Алексей Толстой вместе со всей семьей приехал в Одессу, она еще не жила жизнью прифронтового города. Конечно, на прошлую, дореволюционную, а тем более на довоенную жизнь уже ничего не было похоже, но сравнить с тем, что творилось в Москве, точно было нельзя.

Работали рестораны, театры…

В первый же день встретил Ивана Алексеевича Бунина. Бунин показался ему очень усталым и печальным. Он с большим трудом вырвался из Москвы и рассказывал об этом без особого пафоса. Как-то буднично.

Впоследствии он описал это в своем очерке «Третий Толстой»:

«Мы с женой в конце мая того года уехали из Москвы в Одессу довольно законно: за год до февральской революции я оказал большую услугу некоему приват-доценту Фриче, литератору, читавшему где-то лекции, ярому социал-демократу, спас его ходатайством перед московским градоначальником от высылки из Москвы за его подпольные революционные брошюрки, и вот, при большевиках, этот Фриче стал кем-то вроде министра иностранных дел, и я, явившись однажды к нему, потребовал, чтобы он немедленно дал нам пропуск из Москвы (до станции Орша, за которой находились области оккупированные), и он, растерявшись, не только поспешил дать этот пропуск, но предложил доехать до Орши в каком-то санитарном поезде, шедшем зачем-то туда. Так мы и уехали из Москвы, – навсегда, как оказалось, – и какое это было все-таки ужасное путешествие! Поезд шел с вооруженной охраной, – на случай нападения на него последних удиравших с фронта “скифов” – по ночам проходил в темноте и весь затемненный станции, и что только было на вокзалах этих станций, залитых рвотой и нечистотами, оглашаемых дикими, надрывными, пьяными воплями и песнями, то есть “музыкой революции”!»

В тот период в газетах «Станок» и «Моряк» работал Константин Паустовский. Впоследствии в «Повести о жизни» он описал обстановку в Одессе:

«С каждым днем жизнь в Одессе становилась тревожнее. Бои с советскими частями шли уже под Вознесенском.

В Константинополь отходили пароходы, переполненные беглецами. Почти все эти пароходы – грязные, с облезлой черной краской на бортах – выползали из порта с большим креном, были нагружены выше ватерлинии и так густо дымили, что этим дымом заволакивало весь Ланжерон и нашу Черноморскую улицу».

Эти отплывающие пароходы, на которые места приходилось брать с боем, придавали жизни еще большую нервозность. Перед многими стоял вопрос – уезжать или оставаться? И если уезжать, как попасть на пароход?

В большинстве здесь были люди, которые не раз ездили в Европу. Там их встречали как жителей огромной России. То есть за спиной была вся страна. Они еще не понимали, какова разница между гостями из такой страны и изгоями, выброшенными ею за свои границы.

Кругом махрово расцветала ложь. Ложь в газетах, ложь в воззваниях и объявлениях командования интервентов, белого командования, руководства города.

Паустовский рассказывал:

«Газеты еще выходили. Белое командование знало, что конец приближается буквально по часам, но всеми силами скрывало это от населения, особенно от беглецов с севера. В газетах печатались телеграммы о том, что наступление большевиков приостановлено и в Одессу отправлены из Салоник крупные французские воинские части с артиллерией и газами.

Все эти слухи распространялись для того, чтобы беглецы с севера не ринулись в панике дальше на юг, в Константинополь, и не помешали бы бегству белой армии. Пароходов в порту было мало, и деникинцы берегли их для себя.

«…в кафе “Желтая канарейка” еще докучивали махнувшие на все рукой офицеры. Газеты пытались внушить населению затасканную историю о том, что “Москва сгорела, но Россия от этого не погибла”. Газета, где я работал корректором, тоже занималась бесконечным перемыванием этой темы в статьях, фельетонах и стихах».

Толстой еще колебался. Он верил и не верил большевикам. А вот у Бунина колебаний не было.

Бунин в очерке «Третий Толстой» писал:

«Осень, а затем зиму, очень тревожную, со сменой властей, а иногда и с уличными боями, мы и Толстые прожили в Одессе все-таки более или менее сносно, кое-что продавали разным то и дело возникавшим по югу России книгоиздательствам, – Толстой, кроме того, получал неплохое жалованье в одном игорном клубе, будучи там старшиной, – но в начале апреля большевики взяли наконец и Одессу, обративши в паническое бегство французские и греческие воинские части, присланные защищать ее, и Толстые тоже стремительно бежали морем (в Константинополь и дальше), мы же не успели бежать вместе с ними: бежали в Турцию, потом в Болгарию, в Сербию и, наконец, во Францию чуть ли не через год после того, прожив почти пять несказанно мучительных месяцев под большевиками, освобождены были добровольцами Деникина, – его главная армия чуть не дошла в ту, вторую, осень до Москвы, – но в конце января 1920 года опять чуть не попали под власть большевиков и тут уже навеки простились с Россией».

Паустовский рассказал:

«Однажды к нам в редакцию пришел Бунин. Он был обеспокоен и хотел узнать, что происходит на фронте. Стоя в дверях, он долго стаскивал с правой руки перчатку. На улице шел холодный дождь, кожаная перчатка промокла и прилипла к руке.

Наконец он стянул перчатку, мельком осмотрел серыми спокойными глазами дымную комнату, где мы сидели, и сказал:

– Да, у вас небогато.

Мы почему-то смутились, а Назаров ответил:

– Какое уж тут богатство, Иван Алексеевич. На ладан дышим.

Бунин взял стул и подсел к столику Назарова.

– Кстати, – сказал он, – вы не знаете, откуда взялось это выражение “дышать на ладан”?

– Нет, не знаю.

– В общем – конец! – сказал Бунин и помолчал. – Дождь, холод, мрак, а на душе спокойно. Вернее, пусто. Похоже на смерть.

– Вы загрустили, Иван Алексеевич, – осторожно сказал Назаров.

– Да нет, – ответил Бунин. – Просто неуютно стало на этом свете. Даже море пахнет ржавым железом.

Он встал и ушел в кабинет редактора».

К. Г. Паустовский в молодости

В «Повести о жизни» Паустовский очень тонко выразил свое отношение к эмигрантам, несмотря на огромную любовь к творчеству Бунина, несмотря на почитание творчества Алексея Толстого.

«Мои праздные мысли об этом прервал тяжелый пушечный гром. Он как бы прихлопнул город железной лапой. От этого выстрела весь санаторий зазвенел, как рассохшийся шкаф со стеклом. С крыши упала со звоном и рассыпалась черепица.

Потом послышался второй удар, третий, четвертый…

Стрелял французский крейсер, стоявший на рейде. Стрелял в степь. Снаряды проходили над городом и рвались так далеко, что звук разрывов не доходил до Одессы.

В окно я увидел, как с улицы ворвался во двор “Яша на колесах”. Он открыл дверь на лестницу и крикнул снизу, наполняя гулом своего голоса пустой санаторий:

– Большевики прорвались у Тилигульского лимана! Подходят к Куяльнику. Конец!

Куяльник был в нескольких километрах к востоку от Одессы.

Яша вбежал ко мне в комнату. Пришел Назаров. Яша кричал, что белые бегут без единого выстрела, что в порту – паника, что французский крейсер бьет в степь наугад и что нужно немедленно захватить самое необходимое, сложить маленький чемодан и идти в порт. Там уже началась посадка на пароходы.

– Ну и что же, – сказал я ему. – Идите. Это – дело вашей совести. Но я считаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя бросать свою страну. И свой народ».

Надо было каждому принимать решение. Настал час определиться – покинуть Россию или остаться, приняв новую власть. Толстой при поддержке жены, Натальи Васильевны, принял трудное решение все-таки покинуть Россию, хотя и надеялся, что это ненадолго. Он все еще надеялся, что нужно только переждать. Ну а заграница? Так ведь ездили же, в конце концов, и раньше в Италию, во Францию…

В какой обстановке уезжали они? Благодаря Паустовскому мы можем увидеть это со стороны тех, кто остался с Россией. Со стороны тех, кто уезжал, – нет, потому что описать с той же силой, с которой описал Паустовский, наверное, невозможно. Сердце не выдержит…

«Все портовые спуски были забиты людьми. Казалось, что ограды и дома трещат от их напора и вот-вот поддадутся и рухнут. Это было бы спасением, конечно, но дома из шершавого камня не поддавались. Только беспрерывный звон стекол и треск дерева говорили о том, что людей вдавливают в окна и двери.

Растоптанные чемоданы, узлы и корзины ползли под ногами людей по спуску, как уродливые живые существа. Вещи вываливались из них, цеплялись за ноги, и люди тащили за собою женские сорочки и кружева, детские платья и ленты. Мирные эти вещи еще усугубляли трагический вид бегства.

Над всеми портовыми спусками висела мелкая морозная пыль.

Офицеров и солдат толпа затерла, разъединила, и только бурки кавказцев метались в гуще людей черными колоколами, мешая их владельцам бежать. Они сбрасывали их, и бурки, как черные ковры, как бы сами по себе колыхались и плыли к порту.

Над мостиком одного из пароходов вырвалась к серому небу струя пара, и раздался дрожащий густой гудок. Тотчас, подхватив этот гудок, закричали на разные голоса все остальные пароходы. То были прощальные отходные гудки.

Они прозвучали как отходная людям, покидавшим отечество, отказавшимся от своего народа, от русских полей и лесов, весен и зим, от народных страданий и радостей, отрекшихся от прошлого и настоящего, от светлого гения Пушкина и Толстого, от великой сыновней любви к каждой травинке, к каждой капле воды из колодца простой и прекрасной нашей земли.

Кавалеристы на конце мола стояли все так же неподвижно.

Конвоировавший пароходы миноносец дал два выстрела. Две бесполезные шрапнели разорвались над городом жидким дребезжащим звоном. Это было последнее прости родной земле.

Советская артиллерия не ответила. Люди стояли на молах, на бульварах, на обрывах над морем и смотрели, как в дыму и мгле тускнели, уходя, тяжелые туши пароходов. В этом молчании победителей был тяжкий укор.

Пароходы исчезали в тумане. Северный ветер норд-ост как бы перевернул чистую страницу. На ней должна была начаться героическая история России – многострадальной, необыкновенной и любимой нами до предсмертного вздоха».

А на пароходе пассажиры, кто в унынии, кто в непомерном возбуждении, кто в тревоге, кто с надеждами на что-то лучшее в будущем, слушали вечерню прямо на палубе, и архиепископ Амвросий повторял проникновенно и настойчиво:

«Мы без Родины молимся в храме под звездным куполом. Мы возвращаемся к истоку – к Святой Софии. Мы грешные и бездомные дети. Нам послано испытание».

Этим испытанием стала нелегкая жизнь на чужбине. Жизнь не гостей из великой страны, а изгоев. Офицеры, блестящие офицеры гвардии становились таксистами. Разве что творческим людям оставались какие-то малые надежды не пасть на дно эмигрантской жизни.

Наталья Васильевна Крандиевская вспоминала…

«…пассажиры, собравшиеся на палубе “Карковадо”… были из другого века: пестрая мелковатая публика с пустяковым багажом. Люди неопределенной профессии и общественного положения. Чаевые давались скупо. Преобладали левантинцы, охотно и плохо говорящие на всех языках.

Русские беженцы в измятых одеждах, прошедших через огонь, воду и трубы турецкого карантина, расположились на палубе второго класса. Мы были среди них: я, Толстой, двое детей и бонна Юлия Ивановна, наш верный спутник в скитаниях».

Пароход «Корковадо»

Решение принято. Эмиграция. Париж. Столь вожделенный Париж для русской интеллигенции. Но и выхода, казалось, иного нет…

«Возвращаться из Одессы в Москву, через фронт Деникина, через Украину, по степям которой гуляют разбойники, оказалось труднее, чем нестись вместе с беженским потоком на юг. И вот нас понесло и выкинуло на чужой берег… Море и небо синее, а денег у нас совсем мало… В остальном все обстояло благополучно. Трудно было желать лучшей погоды для плаванья. Дети были здоровы. Мы еще не устали бродяжничать. Мы были молоды и полны надежд на будущее. Веселая стая дельфинов провожала нас до входа в Дарданеллы».

Наталья Васильевна рассказала о многотрудном пути из Одессы в своих воспоминаниях довольно подробно, а вот Алексей Николаевич описал все в упомянутой выше повести «Похождения Невзорова, или Ибикус».

Тяжелы впечатления… Это сквозит в каждой строке глав, посвященных следованию на битком забитом пароходе…

«Все несчастья эвакуации, спанье в трюмах, бобы и обезьянье мясо, распученные животы, очереди у отхожих мест, грязь и последнее унижение вчерашнего дня, когда все только облизнулись в виду Константинополя; еще глубже – вся бездольная, кочевая жизнь за два года революции, разбитые вокзалы, вшивые гостиницы, налеты, перевороты, разбойники, бегство на крышах вагонов в мороз, в дождь, вымирающие в тифу города, бегство все дальше на юг – все это взорвалось, наконец, чудовищной истерикой в истерзанных душах…»