Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

И все еще в поиске

Казалось бы, после литературного успеха, после того, как первые романы, особенно «Хромой барин», были встречены читателями с особым интересом, когда стали печататься повести и многочисленные рассказы, можно было прийти к выводу, что выбор сделан, и сделан окончательно.

Но почему же тогда Алексей Толстой продолжал думать о живописи, почему искал возможность продолжить учебу? Только ли из-за того, что хотел чаще быть рядом с Софьей, даже на занятия ходить вместе? Или все-таки что-то звало его к творчеству живописца?

Е. Н. Званцева. Художник И. Е. Репин

Ну а Софья тоже была вся в поиске. Причем, Елена Толстая отмечает, что она и Толстого стремилась ввести в круг молодых художников новаторского – символического – искусства. И вот уже сделана попытка отбросить рамки консервативной Академии художеств. Софья убеждает Алексея оставить консервативную школу и «поступать в школу Званцевой, где преподают живописцы-новаторы».

Елизавета Николаевна Званцева (1864–1921) основала студии рисования и живописи в Москве и Санкт-Петербурге.

Внучка писателя рассказывает:

«Вместе с Софьей Толстой входит в мир элитарных художественных поисков… Однако ему здесь не везет. Софья рассказывала в рукописной версии своих мемуаров: “Решив в Академию не поступать, а продолжать учиться в школе Званцевой, мы с Алексеем Николаевичем понесли свои этюды на показ к Баксту (художнику, иллюстратору и дизайнеру)… У Алексея Николаевича были абсолютно грамотные этюды, и наше удивление было велико, когда Бакст забраковал их”.

Софья сочла, что Бакст “очень несправедливо отнесся к работам Алексея Николаевича, талантливым и своеобразным”, и привела его ответ Толстому: “Из вас, кроме ремесленника, ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой. А Софья Исааковна пусть учится живописи”. Алексея Николаевича этот “приговор” несколько разочаровал, но он с ним почему-то сразу согласился. Думаю, что это не была капитуляция перед авторитетом Бакста, а, скорее, иное: решение целиком уйти в литературную работу. С этого времени началось у нас, так сказать, разделение труда”».

Продолжилось знакомство Толстого с Буниным. Бунин вспоминал:

«После нашего знакомства в “Северном сиянии” я не встречался с Толстым года два или три: то путешествовал с моей второй женой по разным странам вплоть до тропических, то жил в деревне, а в Москве и в Петербурге бывал мало и редко. Но вот однажды Толстой неожиданно нанес нам визит в той московской гостинице, где мы останавливались, вместе с молодой черноглазой женщиной типа восточных красавиц, Соней Дымшиц, как называли ее все, а сам Толстой неизменно так: “Моя жена, графиня Толстая”. Дымшиц была одета изящно и просто, а Толстой каким-то странным важным барином из провинции: в цилиндре и в огромной медвежьей шубе. Я встретил их с любезностью, подобающей случаю, раскланялся с графиней и, не удержавшись от улыбки, обратился к графу.

– Очень рад возобновлению нашего знакомства, входите, пожалуйста, снимайте свою великолепную шубу…

И он небрежно пробормотал в ответ:

– Да, наследственная, остатки прежней роскоши, как говорится…

И вот эта-то шуба, может быть, и была причиной довольно скорого нашего приятельства; граф был человек ума насмешливого, юмористического, наделенный чрезвычайно живой наблюдательностью, поймал, вероятно, мою невольную улыбку и сразу сообразил, что я не из тех, кого можно дурачить. К тому же он быстро дружился с подходящими ему людьми и потому после двух, трех следующих встреч со мной уже смеялся, крякал над своей шубой, признавался мне:

– Я эту наследственность за грош купил по случаю, ее мех весь в гнусных лысинах от моли. А ведь какое барское впечатление производит на всех!

Говоря вообще о важности одежды, он морщился, поглядывая на меня:

– Никогда ничего путного не выйдет из вас в смысле житейском, не умеете вы себя подавать людям! Вот как, например, невыгодно одеваетесь вы. Вы худы, хорошего роста, есть в вас что-то старинное, портретное. Вот и следовало бы вам отпустить длинную узкую бородку, длинные усы, носить длинный сюртук, в талию, рубашки голландского полотна с этаким артистически раскинутым воротом, подвязанным большим бантом черного шелка, длинные до плеч волосы на прямой ряд, отрастить чудесные ногти, украсить указательный палец правой руки каким-нибудь загадочным перстнем, курить маленькие гаванские сигаретки, а не пошлые папиросы… Это мошенничество, по-вашему? Да кто ж теперь не мошенничает так или иначе, между прочим и наружностью! Ведь вы сами об этом постоянно говорите! И правда – один, видите ли, символист, другой – марксист, третий – футурист, четвертый – будто бы бывший босяк… И все наряжены: Маяковский носит женскую желтую кофту, Андреев и Шаляпин – поддевки, русские рубахи навыпуск, сапоги с лаковыми голенищами, Блок бархатную блузу и кудри… Все мошенничают, дорогой мой!

Дом князя Щербатова на Новинском бульваре

Переселившись в Москву и снявши квартиру на Новинском бульваре, в доме князя Щербатова, он в этой квартире повесил несколько старых, черных портретов каких-то важных стариков и с притворной небрежностью бормотал гостям: “Да, все фамильный хлам”, – а мне опять со смехом: “Купил на толкучке у Сухаревой башни!”»

Что касается новых веяний в искусстве, то со временем Алексей Толстой пересмотрел свои взгляды в пользу классики. В романе «Хождение по мукам», в первой книге трилогии «Сестры», он показывает всю эту модернистскую шушеру совсем не симпатичной. Вспомним беснования молодежи на квартире у инженера Телегина.

Вопрос…

«– Неужели и на этот раз вам не понравился Сапожков? Он говорил сегодня, как пророк. Вас раздражает его резкость и своеобразная манера выражаться. Но самая сущность его мысли – разве это не то, чего мы все втайне хотим, но сказать боимся? А он смеет. Вот:

 
Каждый молод, молод, молод.
В животе чертовский голод,
Будем лопать пустоту…
 

Необыкновенно, ново и смело, Дарья Дмитриевна, разве вы сами не чувствуете, – новое, новое прет! Наше, новое, жадное, смелое. Вот тоже и Акундин. Он слишком логичен, но как вбивает гвозди! Еще две, три таких зимы, – и все затрещит, полезет по швам, – очень хорошо!»

Совершенно очевидно, что автор не может разделять этакие взгляды, не может эту дурь и графоманию почитать поэзией. Ведь сам-то Толстой, хоть и были иногда отклонения, писал настоящие стихи.

Вот строки из стихотворения «Утро»:

 
Слышен топот над водой
Единорога;
Встречен утренней звездой,
Заржал он строго.
Конь спешит, уздцы туги,
Он машет гривой;
Утро кличет: ночь! беги, —
Горяч мой сивый!
 

Или вот строки из стихотворения «Хлоя»…

 
Лбистый холм порос кремнем;
Тщетно Дафнис шепчет: «Хлоя!»
Солнце стало злым огнем,
Потемнела высь от зноя.
Мгла горячая легла
На терновки, на щебень;
<…>
…Вечер лег росой на пнях,
И листва, и травы сыры.
 

Или…

 
Зеленые крылья весны
Пахнули травой и смолою…
Я вижу далекие сны —
Летящую в зелени Хлою.
 

Даже сравнивать смешно… С тех пор и «лопают пустоту» графоманы, рожденные в начале XX века. И вынуждены мы слушать по сию пору шедевры типа «Я кайфую» или «Я беременна, но это временно». А начало положено именно в те времена, когда, уже войдя в литературу, Алексей Толстой завоевывал там все более и более прочное место.

Масса бездарей пыталась в ту пору свою бездарность поэтическую выдать за новое. Пушкинские незабвенные строки называли устаревшими, потому что не могли писать так, как Пушкин, а значит, надо развернуть моду и опустить культуру под себя дорогих.

Течения, которые даже не хочется называть в силу дикости их названий, пришли не только в поэзию, они ворвались в живопись и даже в музыку. Графоманы визжали от восторга, поощряя графоманию себе подобных и лучшим образом подтверждая незабвенные слова басни…

 
За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За что, что хвалит он Кукушку.
 

Порой и художники, показавшие в прошлом свой талант, становились на путь более легкий. Ведь не нужно много лет работать над полотном. Набросал какую-то несуразицу, ее признали великой, и сразу почет и богатство.

Толстой разобрался в этом и бичевал, за что получил от критиков этакие осторожные эпитеты, мол, искал свой путь, пробовал силы в жанрах, не совсем понимал развитие течений.

В романе показано все это новое появлением модного в столице поэта Бессонова…

«Даше некогда было теперь ни думать, ни чувствовать помногу: утром – лекции, в четыре – прогулка с сестрой, вечером – театры, концерты, ужины, люди – ни минуты побыть в тишине.

В один из вторников, после ужина, когда пили ликеры, в гостиную вошел Алексей Алексеевич Бессонов. Увидев его в дверях, Екатерина Дмитриевна залилась яркой краской. Общий разговор прервался. Бессонов сел на диван и принял из рук Екатерины Дмитриевны чашку с кофе.

К нему подсели знатоки литературы – два присяжных поверенных, но он, глядя на хозяйку длинным, странным взором, неожиданно заговорил о том, что искусства вообще никакого нет, а есть шарлатанство, факирский фокус, когда обезьяна лезет на небо по веревке.

“Никакой поэзии нет. Все давным-давно умерло, – и люди и искусство. А Россия – падаль, и стаи воронов на ней, на вороньем пиру. А те, кто пишет стихи, все будут в аду”».

И вот реакция общества:

«Дамы же решили: “Пьян ли был Бессонов или просто в своеобразном настроении, – все равно он волнующий человек, пусть это всем будет известно”».

Разумеется, автор не разделяет здесь заявления своего героя. С кого конкретно он писал Бессонова? Быть может, даже отчасти с себя времен увлечения псевдопоэзией.

Сам Толстой писал от том времени:

«Я начал с подражания, то есть я уже нащупал какую-то канву, какую-то тропинку, по которой я мог отправить в путь свои творческие силы. Но пока еще это была дорожка не моя, чужая.

И потоки моих ощущений, воспоминаний, мыслей пошли по этой дороге. Спустя полгода я напал на собственную тему. Это были рассказы моей матери, моих родственников об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых. В 1909–1910 годах на фоне наступающего капитализма, перед войной, когда Россия быстро превращалась в полуколониальную державу, – недавнее прошлое – эти чудаки предстали передо мной во всем великолепии типов уходящей крепостной эпохи. Это была художественная находка».

Для смутных периодов истории всегда характерны всплески мистики. Интересно рассказал об этих причудах Куприн, повествовали и другие писатели.

Свои размышления о литературе и литераторах писатель перенес в свой главный роман всей жизни, и хотя писал его уже много позже тех событий, сумел передать их остроту. Сумел передать падение общества, низвержение его с некогда твердых российских устоев.

А. Н. Толстой в молодости

Предвоенное и предреволюционное общество он показывал, потому что был его воспитанником, хотя и не совершившим вместе с обществом этого падения.

Удалось точно показать на примере квартиры Телегина…

«На Васильевском острове в только что отстроенном доме, по 19-й линии, на пятом этаже, помещалась так называемая “Центральная станция по борьбе с бытом”, в квартире инженера Ивана Ильича Телегина».

Уже само название общества говорит о претензии его создателей на оригинальность.

Автор сообщает:

«Телегин снял эту квартиру под “обжитье” на год по дешевой цене. Себе он оставил одну комнату, остальные, меблированные железными кроватями, сосновыми столами и табуретками, сдал с тем расчетом, чтобы поселились жильцы “тоже холостые и непременно веселые”. Таких ему сейчас же и подыскал его бывший одноклассник и приятель, Сергей Сергеевич Сапожков.

Это были – студент юридического факультета Александр Иванович Жиров, хроникер и журналист Антошка Арнольдов, художник Валет и молодая девица Елизавета Расторгуева, не нашедшая еще себе занятия по вкусу».

Вот типичное общество потребления, вот типичное общество, которое тащило всю страну к погибели:

«Жильцы вставали поздно, когда Телегин приходил с завода завтракать, и не спеша принимались каждый за свои занятия. Антошка Арнольдов уезжал на трамвае на Невский, в кофейню, где узнавал новости, затем – в редакцию. Валет обычно садился писать свой автопортрет. Сапожков запирался на ключ – работать, – готовил речи и статьи о новом искусстве. Жиров пробирался к Елизавете Киевне и мягким, мяукающим голосом обсуждал с ней вопросы жизни. Он писал стихи, но из самолюбия никому их не показывал. Елизавета Киевна считала его гениальным.

Елизавета Киевна, кроме разговоров с Жировым и другими жильцами, занималась вязанием из разноцветной шерсти длинных полос, не имеющих определенного назначения, причем пела грудным, сильным и фальшивым голосом украинские песни, или устраивала себе необыкновенные прически, или, бросив петь и распустив волосы, ложилась на кровать с книгой, – засасывалась в чтение до головных болей. Елизавета Киевна была красивая, рослая и румяная девушка, с близорукими, точно нарисованными глазами и одевавшаяся с таким безвкусием, что ее ругали за это даже телегинские жильцы».

А вот об этом персонаже писатель Алексей Варламов сообщает интересные детали. Прототипом Елизаветы Киевны была некая Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, урожденная Пиленко, а впоследствии, уже по второму мужу, Скобцова (1891–1945). Толстой был знаком с нею в период, когда еще сожительствовал с Софьей Дымшиц. Почему он вывел ее в столь вольном виде «отчаянной, распутной и несколько вульгарной девицы Елизаветы Киевны, безнадежно влюбленной в Телегина и отдающейся Бессонову», сказать трудно. Писатель Варламов в книге «Алексей Толстой» сообщает, что Алексей Николаевич даже в трудную минуту пришел к ней на помощь:

«Письмо в защиту Кузьминой-Караваевой он подписал, когда она была арестована по подозрению в большевизме в марте 1919 года, с ней снова встретился в Париже летом 1935-го года, когда Елизавета Юрьевна уже приняла постриг и стала для всех известна под именем мать Мария».

По мнению писателя, она такого обращение в вольный образ не заслужила. И заявляет: «За образ Елизаветы Киевны в “Хождении по мукам” у Кузьминой-Караваевой были все основания дать Толстому пощечину… но мать Мария простила».

В «Википедии» о ней сказано весьма уважительно – «монахиня Западноевропейского экзархата русской традиции Константинопольского патриархата. Русская поэтесса, мемуаристка, публицистка, общественный деятель, участница французского Сопротивления».

Е. Ю. Кузьмина-Караваева

Ну а в «Хождении по мукам», вспомним…

«…это была неудовлетворенная девушка и все ждала каких-то “переворотов”, “кошмарных событий”, которые сделают жизнь увлекательной, такой, чтобы жить во весь дух, а не томиться у серого от дождя окошка.

Сам Телегин немало потешался над своими жильцами, считал их отличными людьми и чудаками, но за недостатком времени мало принимал участия в их развлечениях».

Постепенно стали появляться призывы к борьбе… Но вряд ли кто-то понимал, что такое борьба. Играли в борьбу с буржуазией…

«Однажды, на Рождестве, Сергей Сергеевич Сапожков собрал жильцов и сказал им следующее:

– Товарищи, настало время действовать. Нас много, но мы распылены. До сих пор мы выступали разрозненно и робко. Мы должны составить фалангу и нанести удар буржуазному обществу. Для этого, во-первых, мы фиксируем вот эту инициативную группу, затем выпускаем прокламацию, вот она: “Мы – новые Колумбы! Мы – гениальные возбудители! Мы – семена нового человечества! Мы требуем от заплывшего жиром буржуазного общества отмены всех предрассудков. Отныне нет добродетели! Семья, общественные приличия, браки – отменяются. Мы этого требуем. Человек – мужчина и женщина – должен быть голым и свободным. Половые отношения есть достояние общества. Юноши и девушки, мужчины и женщины, вылезайте из насиженных логовищ, идите, нагие и счастливые, в хоровод под солнце дикого зверя!..”

А каков интерьер…

Затем удивила Дашу “доморощенность” всего этого так нашумевшего дерзновения. Правда, на стенах были разбросаны глаза, носы, руки, срамные фигуры, падающие небоскребы, – словом, все, что составляло портрет Василия Веньяминовича Валета, молча стоявшего здесь же с нарисованными зигзагами на щеках. Правда, хозяева и гости, – а среди них были почти все молодые поэты, посещавшие вторники у Смоковниковых, – сидели на неоструганных досках, положенных на обрубки дерева (дар Телегина). Правда, читались преувеличенно наглыми голосами стихи про автомобили, ползущие по небесному своду, про “плевки в старого небесного сифилитика”, про молодые челюсти, которыми автор разгрызал, как орехи, церковные купола, про какого-то до головной боли непонятного кузнечика в коверкоте, с бедекером и биноклем, прыгающего из окна на мостовую. Но Даше почему-то все эти ужасы казались убогими. По-настоящему понравился ей только Телегин. Во время разговора он подошел к Даше и спросил с застенчивой улыбкой, не хочет ли она чаю и бутербродов».

Я цитирую эти строки, потому что, во-первых, читатель романа, как правило, пробегает глазами этот бред, не задерживая на нем внимания. Нужно понимать, что в годы создания романа это волновало общество, ну а позднее стало выглядеть чудачеством, хотя чудачества чудачествам рознь.

Подобными чудачествами разрушаются устои державы. Исторически сложившийся уклад каждого народа, по меткому определению Константина Петровича Победоносцева, драгоценен тем, что не придуман, а создан самой жизнью, и потому замена его чужим или выдуманным укладом жизни неминуемо приводит к сильнейшим катастрофам. А этапы этого пути таковы. Ложные идеи и действия правителей на основе ложных идей, создают почву для изменения психологии руководящего слоя. Усвоив чуждые национальному духу или, что еще хуже, ложные вообще в своей основе политические и социальные идеи, государственные деятели сходят с единственно правильной для данного народа исторической дороги, обычно уже проверенной веками. Измена народным идеалам, нарушая гармонию между народным духом и конкретными историческими условиями, взрастившими этот дух, со временем всегда приводит к катастрофе.

Об этом нам говорят со страниц своих трудов консервативные мыслители прошлого, об этом предупреждают современные мыслители. Белорусский писатель и мыслитель нашего времени Эдуард Мартинович Скобелев в книге «Катастрофа» пишет: «Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращен. Вот отчего попечение о чистоте идеала – первая заповедь подлинно национальной жизни».

Можно по-разному относиться к Ленину, но вот в вопросах культуры он был тысячу раз прав. Конечно, от его глаз не укрылось падение нравов в обществе в канун Первой мировой войны, конечно, он думал о том, что возрождение державы, в данном случае особенной, советской державы, должно происходить во многом благодаря возрождению культуры, правильному пониманию, что есть культура, а что – псевдокультура. И недаром Институт марксизма-ленинизма сразу после ухода Сталина изменил одно важное ленинское положение.

Ленин писал, что «культура должна быть понята народом», то есть народные массы должны возвыситься до высот подлинной культуры, а переделали на то, что «культура должна быть понятна народу», то есть чуть-чуть поменяли слова, но кардинально изменили смысл. В постсталинские времена культуру стали опускать, подстраивать под многомятежные желания разных слоев народа, в том числе и подобных тем, что изобразил в романе «Хождение по мукам» Алексей Толстой.

Шедевры Пушкина оказались непонятными таковому обществу, и их отбросили с легкостью во имя вот этих бесноватых воплей…

 
В животе чертовский голод,
Будем лопать пустоту.
 

Все это не шутки и не просто так. Последователей вот этаких показанных в романе деятелей «станций по борьбе с бытом», несущих хаос и разложение, мы увидели в лице шестидесятников, верных исполнителей известной своей подлостью и коварством директивы «Цели США в отношении России», часто упоминаемой как «директива Аллена Даллеса».

Толстой в предвоенные годы окунулся во всю эту мерзость, валом валившую к нам с Запада, но разобрался во всем, и мы увидим в последующих, особенно в заключительных главах совсем другого Толстого, автора, среди прочих шедевров, рассказа «Русский характер».

«Уезд от нас останется, – и оттуда пойдет русская земля…»

В романе «Хождение по мукам» Алексей Толстой прекрасно показал состояние столичного общества накануне Первой мировой войны.

Если рабочие выходили на баррикады, правда, тоже ведь не сами, а провоцируемые революционерами, в надежде улучшить условия жизни, то интеллигенция буйствовала скорее от скуки. Удобно устроившись на шее у трудового народа, она придумывала себе переживания и страдания, она играла в сочувствие к бедным и обездоленным, но играла ровно настолько, чтобы игра эта не мешала ей жить припеваючи в своем тесном и сытом мирке. За примером не надо далеко ходить. Вспомним отчима писателя, читавшего Бокля, Спенсера, Огюста Конта, но державшего «рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом и таким множеством тараканов» и кормившего их «тухлой солониной».

Иван Лукьянович Солоневич в книге «Диктатура слоя» отметил:

«Русская интеллигенция была, по-видимому, самой образованной в мире, самой “европейской” – редкий из русских интеллигентов не умел читать, по крайней мере, на двух-трех иностранных языках. И из всех этих языков пытался сконструировать себе “мировоззрение” с наибольшей полнотой соответственно последнему крику интеллектуальной моды. Но все это было поверхностно, как кожная сыпь. Пришла она, великая и бескровная, долгожданная и давно спланированная, и тут начались вещи, никакой теорией не предусмотренные».

Он имел в виду революцию.

А вот как раз о жильцах Телегина:

«Русская молодежь в феврале 1917 г. была социалистической почти сплошь. Через год именно эта молодежь пошла в Белые армии всех сторон света».

То есть пошла бороться с носителями идей, ею самой насажденных.

И. Л. Солоневич

И конечно же, об интеллигенции в общем и целом:

«Низы русской интеллигенции были социалистическими почти сплошь – и через год начался их великий исход из социалистического отечества в капиталистическую заграницу. Разум и инстинкт оказались оторванными друг от друга. Но и в переломный период истории взял верх инстинкт, во всяком случае, у подавляющего большинства. И вся столетняя философия русской интеллигенции оказалась тем, чем она была все эти сто лет: словесным блудом и больше ничем».

Но я забежал несколько вперед.

В канун Первой мировой русская интеллигенция еще спорила, позировала на публике, играла роли в комедии, которую сама сочинила и которая в конечном счете превратилась в трагедию для всего народа.

Годы после первой русской революции и потрясений Первой мировой, перекатившихся в гражданскую бойню, были для русской интеллигенции довольно спокойными и комфортными. Все так же путешествовали по Европе и люди творческие, и люди деловые, все так же они встречались в веселых компаниях хоть и вдали от Родины, но с чувством причастности к великой Державе, представителями которой являлись.

Софья Дымшиц рассказала о поездке, которую назвала по сути свадебным путешествием.

«…В конце 1907 года мы надумали совершить заграничную поездку. Мои наставники в области живописи считали, что я должна посетить Париж, который слыл среди них “городом живописи и скульптуры”, что я должна там многое посмотреть, а заодно и “себя показать”, продемонстрировать свои работы тамошним “мэтрам”. Мы же смотрели на эту поездку, прежде всего, как на своего рода свадебное путешествие. И вот в январе 1908 года мы выехали в Париж.

Приехав в Париж, мы поселились в большом пансионе на Рю Сен-Жак, 225. Пансион был населен людьми различнейших наций, вплоть до двух студентов-негров, плененных принцев, воспитывавшихся на средства французского правительства и обучавшихся медицине.

В этом многонациональном пансионе Алексей Николаевич особенно охотно подчеркивал, что он из России, появлялся в шубе и меховой шапке, обедал плотно, как он говорил, “по-волжски”»…

С французским языком у Алексея Николаевича в Париже были постоянные трудности. Он приехал во Францию со слабыми знаниями этого языка и обогатился здесь только словечками и выражениями парижского арго (жаргона) да еще различными французскими крепкими словесами. В этой области французской языковой культуры, которая его весьма забавляла, он достиг такой полноты и виртуозности знаний, что вызывал изумление парижан. Однажды вечером мы нанесли визит нашему парижскому приятелю, русскому поэту и художнику Максимилиану Волошину. Явились мы поздно и без предупреждения, хозяева к нашему приходу не готовились, уже отужинали, и Алексей Николаевич вызвался пойти за вином и закусками в один из близлежащих магазинов. Пока он ходил, закрыли парадную, и консьержка отказалась впустить незнакомого ей визитера. Тогда Алексей Николаевич поговорил с ней на парижском арго, требуя, чтобы его пропустили к «месье Волошину». Консьержка, вне себя от ярости, прибежала к Волошину, заявив, что она не может поверить, что «нахальный субъект» у дверей в самом деле является его другом. Не менее удивлен был и Волошин. «Мой друг, – сказал он, – не говорит по-французски. Здесь какое-то недоразумение». – «О нет! – воскликнула консьержка. – Он говорит. И при этом очень хорошо».

У Толстого не было раболепия перед иностранными языками. Он любил свой, родной, русский язык. Ну а что касается общества, которое они с Софьей нашли в Париже, то казалось, что вся творческая богема переселилась в столицу Франции. Софья вспоминала:

«Среда, в которой мы вращались в Париже, состояла из русских и французских художников и писателей. В эту среду ввела нас русская художница Елизавета Сергеевна Кругликова, которая годами жила в Париже, в районе Монмартра, на рю Буассонад. Елизавета Сергеевна познакомилась с моими работами и направила меня в школу Ла Палетт, где преподавали известные французские художники Бланш, Герен и Ле Фоконье. Из русских живописцев мы часто встречали К. С. Петрова-Водкина, тогда еще молодого художника, Тархова, погруженного в излюбленную им тему поэзии материнства, Широкова, писавшего свои работы лессировкой, и Белкина, начинавшего тогда свой художественный путь. Кругликова познакомила нас и с уже упомянутым Максимилианом Александровичем Волошиным, с которым мы дружили многие годы и после отъезда из Парижа».

Это были не просто встречи. Это были бесконечные беседы на разные важные на то время темы.

«Алексей Николаевич много, часто и подолгу беседовал с Максом Волошиным, широкие литературные и исторические знания которого он очень ценил, – вспоминала Софья Дымшиц. – Он любил этого плотного, крепко сложенного человека, с чуть близорукими и ясными глазами, говорившего тихим и нежным голосом. Ему импонировала его исключительная, почти энциклопедическая образованность; из Волошина всегда можно было “извлечь” что-нибудь новое. Но вместе с тем Толстой был очень далек от того культа всего французского, от того некритического, коленопреклоненного отношения к новейшей французской поэзии, которые проповедовал Волошин».

М. А. Волошин

И очень важное замечание сделала мемуаристка об отношении Толстого к жизни за рубежом:

«Живя в Париже, вращаясь в среде Монмартра, среди французских эстетов, встречаясь с эстетствующими “русскими парижанами”, ужиная чуть ли не ежевечерне в артистических кабачках, Алексей Николаевич оставался здесь гостем, любопытствующим наблюдателем – и только. Сжиться с атмосферой западноевропейского декаданса этот настоящий русский человек и глубоко национальный писатель, разумеется, не мог».

Спокойно и мирно протекала жизнь в России. Писательский мир бурно среагировал на революцию 1905–1907 годов, а потом как-то отошел от этой темы. Не весь, конечно. Максим Горький, к примеру, не уставал писать свои произведения, проникнутые духом бунтарства. Алексей Толстой работал над произведениями жизненными, но в них практически не касался горячих тем.

Продолжалась дружба с Волошиным. Софья Дымшиц вспоминала:

«В 1909 году летом мы по приглашению Максимилиана Александровича Волошина поехали к нему в Коктебель, на восточный берег Крыма.

Волошин и его мать жили постоянно в Крыму. Иногда Максимилиан Александрович выезжал по литературным делам в Петербург или в Париж. В Коктебеле он владел двумя деревянными домами, стоявшими на берегу Черного моря. В двухэтажном доме, где находилась мастерская Волошина, в которой он писал свои многочисленные акварельные пейзажи, проживали хозяева. Здесь же находилась превосходная библиотека Волошина, и сюда, как в своего рода художественный клуб, приходили “дачники” Максимилиана Александровича, которые занимали второй, одноэтажный домик. Эти дачники были главным образом людьми искусства: писателями, артистами, художниками, музыкантами. Летом 1909 года кроме нас у Волошина гостила группа петербургских поэтов».

Великолепная природа Крыма не мола не подействовать на творчество Толстого.

«В Коктебеле, в даче с чудесным видом на море и на длинную цепь синих гор, Алексей Николаевич вернулся к стихам (здесь он работал над сборником стихов “За синими реками”), работал над фарсом “О еже”, писал “Дьявольский маскарад”; пользуясь библиотекой Волошина, начал впервые пробовать свои силы в историческом жанре, изучая эпоху Екатерины II и языковую культуру того времени. Совершенно неожиданно проявил он себя как карикатурист. В свободное время он увлекался сатирическими рисунками, изображая Волошина и его гостей в самых необыкновенных положениях, и вызывал своими дружескими шаржами веселый смех коктебельцев. Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и “позировать” им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов “соревновались” в написании моего “поэтического портрета”. Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием “Портрет гр. С. И. Толстой” вошло в посвященную мне (посвящение гласило: “Посвящаю моей жене, с которой совместно эту книгу писали”) книгу стихов “За синими реками”, выпущенную в 1911 году издательством “Гриф”. Напечатали аналогичные стихи и Волошин и другие поэты…»

Словом, спокойно текла жизнь страны, спокойно протекала и семейная жизнь Алексея Толстого, и, казалось, она удалась.

В канун Первой мировой интеллигенция еще спорила, взывала, разглагольствовала, участвовала во всеобщей комедии, предваряющей трагедию войны.

Войну готовила мировая закулиса, готовила тщательно и настойчиво, насаждая с помощью литературы и искусства культ войны как единственно возможного выхода из кризиса во всех сферах жизни. Мировая закулиса планировала с помощью этой войны ликвидировать три оставшиеся империи – Российскую, Германскую и Австро-Венгерскую. Все они были приговорены, но не понимали этого, а оттого каждая из них жаждала победы над врагом, который еще вчера был пусть даже не искренним, пусть мнимым, но другом.