Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

14 апреля 1922 года Алексей Толстой опубликовал «Открытое письмо Н. В. Чайковскому», в котором изложил свою точку зрения на положение русских эмигрантов за границей и свое отношение к новой России:

«В существующем ныне большевистском правительства газета “Накануне” видит ту реальную – единственную в реальном плане – власть, которая одна сейчас защищает русские границы от покушения на них соседей, поддерживает единство русского государства и на Генуэзской конференции одна выступает в защиту России от возможного порабощения и разграбления ее иными странами.

Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, то есть человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных я был на стороне белых.

Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед. В эти годы погибли два моих родных брата, один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядей, восемь человек моих родных умерло от голода и болезней. Я сам с семьей страдал ужасно. Мне было за что ненавидеть.

Красные одолели, междоусобная война кончилась…»

Толстой не раз высказывался по поводу своего неприятия советской власти и большевиков. Слишком остро и драматически отозвались события пролетарской революции и Гражданской войны на его личной судьбе и судьбе его ближайших родных и друзей. А жизнь он чаще всего воспринимал эмоционально, порой поспешно, под впечатлением того или иного факта, события. Так было и во время Великой Октябрьской революции. Но потом он почувствовал в большевиках ту неодолимую силу, которая оказалась способной восстановить российскую государственность, а это для Толстого как русского патриота было определяющим его гражданскую позицию. И тот факт, что он пришел к признанию советской власти и большевиков после длительных раздумий, ошибок и внутренней борьбы, свидетельствовал о его честности как художника и гражданина. «…И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истерзанный бурями русский корабль».

25 апреля 1922 года газета «Известия», перепечатав письма Чайковского и Толстого, в том же номере дала высокую оценку позиции Алексея Толстого, подчеркнув большое политическое значение его письма, положившего начало расколу эмиграции. А для Толстого это означало, что в новой России он будет желанным и необходимым строителем новой культуры.

Вскоре Толстые вернулись в Россию, и Алексей Николаевич сразу включился в творческую работу. Он так выразил свой взгляд на развитие советской художественной литературы:

«Нам нужен герой нашего времени. Героический роман. Мы не должны бояться широких жестов и больших слов. Жизнь размахивается наотмашь и говорит пронзительные, жестокие слова. Мы не должны бояться громоздких описаний, ни длиннот, ни утомительных характеристик, монументальный реализм! Русское искусство должно быть ясно и прозрачно, как стихи Пушкина. Оно должно пахнуть плотью и быть более вещественным, чем обыденная жизнь. Оно должно быть честно, деловито и велико духом… Да, литература – это один из краеугольных камней нашего нового дома. И как надо много всем нам поработать, чтобы возвести этот дом целым и невредимым до конца».

Он словно чувствовал, что скоро сама жизнь потребует таких героев, которым придется отстаивать свое Отечество в жестокой борьбе с фашистскими захватчиками.

Но это все дела, дела, дела.

А семейная жизнь продолжалась тихо, спокойно, счастливо.

Он обрел в Наталье Васильевне – Тусеньке – верного друга, любящую жену, настоящую вторую половинку.

Разоблачение эмигрантских сказок

С первых лет жизни в России Алексей Толстой показал себя не только патриотом, но и человеком, прекрасно понимающим глубинные процессы, происходящие в стране и за рубежом.

Алексей Толстой признавался:

«Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парием, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах».

В повести «Эмигранты» Алексей Николаевич Толстой ярко высветил жизнь в эмиграции, показал характеры и судьбы эмигрантов. Ведь не все были людьми высоких достоинств, не все были подобны Бунину, Куприну. Бежали за границу жулики и приспособленцы, бежали те, кто готов был сдать Россию интервентам, превратить ее в сырьевой придаток западных алчных нелюдей и заокеанских людоедов.

Повесть написана в 1931 году, и первые ее главы публиковались в журнале «Новый мир». Первоначально Алексей Толстой дал ей название «Черное золото». Под этим названием она вышла уже книгами в 1932 и 1933 годах и вошла в собрание сочинений автора в 1935 году.

Алексей Толстой предварил ее такими словами:

«Факты этой повести исторически подлинны, вплоть до имен участников стокгольмских убийств. Профессор Стокгольмского университета сообщил мне подробности этого забытого дела. Остальные персонажи и сцены взяты по возможности документально из материалов, из устных рассказов и личных наблюдений. В первой редакции эта повесть называлась “Черное золото”».

Он не только рассказал о жизни самих по себе беглецов из России, но и обрисовал обстановку во Франции, которая была не из легких, чему виной только что завершившаяся чудовищная мировая бойня, цели которой так и не стали ясны тем, кто проливал кровь на поле боя. После войны поток людей с искалеченными несправедливой войной душами заполонил страны Антанты. Немало было таковых несчастных и во Франции. Они заполонили Париж, и Толстой видел их, ужасался тем, что происходило…

«Каждый демобилизованный не прочь был бы устроить веселенькое побоище по возвращении с войны. В конце концов, покуда дураки сидели в окопах, умные не теряли времени в тылу. Но власть предоставила вернувшимся “защитникам отечества” лишь мирным путем отыскивать себе место в жизни. Все было ново, потрясено, сдвинулось, перемешалось. Франк падал, цены росли.

Руки, привыкшие к винтовке, нелегко протягивались в окошечко кассира за скудной субботней выручкой. Что ни говори о прекрасной родине, а ухлопать такую уйму народа, чтобы вновь одним – с парусиновым свертком инструментов на плече благонамеренно шагать в дымах рассвета к гудкам кирпичных корпусов, другим – проноситься по тем же мостовым в шикарных машинах (сонные морды, завядшие бутоньерки, смятые груди смокинговых рубашек), – тут можно было задуматься: “Так что же, выходит – ты чужое счастье купил своей кровью? Дурак же ты, Жак!”»

Алчная свора стран Антанты, получив по зубам в России, терзала Германию. В повести читаем…

«Непримиримее всех, мстительнее, жаднее была Франция. Она готовилась к огромному индустриальному подъему: приобретая Эльзас и Лотарингию, оккупируя угольные богатства Рейна, захватывая африканские колонии, Франция намеревалась занять место Германии в промышленности.

С первых же заседаний Совета Десяти Франция повела линию на завоевание мира».

И ведь Франция преуспела в своих амбициях. Перед началом Второй мировой войны, как уже доказано, французская армия по своему оснащению и численности вполне могла противостоять фашистской Германии, и только предательство французской элиты и трусость не привыкших воевать французов позволили Гитлеру завоевать ее за сорок дней и оснастить свои войска французским оружием, взятым в качестве трофеев.

Сколько надежд было у французских промышленников и банкиров в годы Гражданской войны и военной интервенции в России! Какие богатства кружили им головы!

На улицах Парижа. 1920-е гг.

Советская власть национализировала бесчисленное количество зарубежных предприятий, в том числе и французских. Нет, не желание спасти Россию от смуты заставило французское правительство направить в Россию войска. Толстой разоблачил выдумки. Показал, что «для охраны французских капиталов, вложенных в торговые, металлургические, угольные предприятия на Украине, на Дону и Урале, правительство вынуждено послать в одесский порт некоторое количество колониальных войск».

Пресса французская дезориентировала публику.

«Войска как будто победно маршировали по Новороссии. Хотя Советом Десяти и был отклонен план Клемансо о широкой военной экспедиции на восток Европы, но зато сама Россия подавала надежды на скорое освобождение от большевиков: на Северном Кавказе успешно воевал генерал Деникин, под Петроградом – генерал Юденич; в Сибири с помощью французского генерала Жанена и чехословаков образовалось правительство Колчака. Его солдаты очищали Сибирь и восстановляли право собственности.

Совет Десяти с охотой обещал Колчаку всемерную помощь. Русское золото (увезенное чехословаками из Казани) находилось в его руках. Клемансо – как всегда, резко и отчетливо – указывал ему в шифрованных телеграммах линии желательной политики… Огромные военные запасы, оставшиеся после мировой войны и засорявшие рынок, шли теперь в освобождаемую Россию, оживляя частную торговлю. В Архангельске и на Мурманске высаживались английские десанты. Рента ползла вверх.

И вдруг, казалось бы без видимой причины, победоносные французские и греческие войска отплыли из Одессы на родину, бросив заводы, шахты и торговые предприятия своих соотечественников на произвол большевикам. Уплыли и англичане из Архангельска и Мурманска. Газеты объясняли эти досадные события причинами внутренней политики: не имело смысла лишний раз раздражать рабочие кварталы. Рабочие поднимали каждый раз невероятный шум из-за русского вопроса».

Вполне понятно, что и без того не слишком доброе отношение к эмигрантам сменилось на резко отрицательное, даже презрительное. Поначалу французы еще думали, что всю эту безликую, серую массу можно было как-то использовать в случае победы над большевиками. Но скоро стало ясно, что это бесполезно.

В повести показано лицо эмиграции. Остановимся на том, как это показал в повести Алексей Толстой, ведь написанное им чрезвычайно актуально и теперь, когда идейные потомки той пошлой и безликой массы нелюдей, «не помнящих своего родства» – Иванами их как-то называть не хочется, – рыщут голодными стаями по зарубежью, но не стаями волков – до этого умного зверя им не дотянуться, – а стаями омерзительных мышей и крыс, готовых если не сожрать, то испортить все, что попадается на их пути.

Французские танки в Одессе

Разоблачительно звучат толстовские строки…

«Не меньшее изумление вызывали и сами русские, пачками прибывающие в Париж через известные промежутки времени. Более чем странно одетые, с одичавшими и рассеянными глазами, они толкались по парижским улицам, как будто это была большая узловая станция, и все без исключения смахивали на сумасшедших. Сахар, хлеб, папиросы и спички они закупали в огромном количестве и прятали в камины и под кровати, уверяя французов, что эти продукты должны исчезнуть. Встречаясь на улице, в кафе, в вагоне подземной дороги, они как бешеные размахивали газетами. Русских узнавали издали по нездоровому цвету лица и особой походке человека, идущего без ясно поставленной цели. У них водились драгоценности и доллары. На их женщинах (в первые дни по приезде) были длинные юбки, сшитые из портьер, и самодельные шляпы, каких нельзя встретить даже в Центральной Африке. К французам они относились почему-то с высокомерной снисходительностью.

Но были и другие русские: эти смахивали на европейцев и селились в дорогих отелях. Правда, их чемоданы были ободраны и даже с клопами, но фамилии звучали внушительно в промышленных, банковских и биржевых кругах».

Толстой показал всю низость беглецов из России, их злорадство по поводу бедствий, которые обрушивались на поднимающуюся из руин страну в виде эпидемий…

«– Да… да, тиф – это великое испытание. – …Львов прошелся по ковру и остановился около Чермоева. – Тиф – наша основная забота. Но, может быть, и наше главное оружие. Мы широко снабжены медикаментами… У большевиков их нет, у красноармейцев нет сменных рубах… Смертность у них – семьдесят процентов, у нас вдвое меньше. Лучше пуль и штыков за нас борется тифозная вошь…»

Ах, какая радость сквозит в словах тех, кто еще недавно считались русскими людьми, а превратились в безродных нелюдей.

Им уже не нужна была великая, могучая и неделимая России.

Один из бывших русских говорит…

«– …две высшие цивилизации приходят исцелять тяжелобольного… Я приветствую Колчака – он трезво учитывает неизбежность вмешательства Англии в нашу экономическую политику… Менее понятна позиция великодержавных генералов на юге России. Звон оружия заглушает в них голос здравого смысла. Единая, неделимая – это красивое знамя, но это игра дикарей в войну, господа. Нельзя ссориться со взрослыми…»

Взрослые – это страны Антанты, это людоеды и живодеры, это алчные особи без чести и совести. И вот этим нелюдям подпевали эмигранты…

«– Россия – это организм, переросший самого себя. Дом несчастных Романовых кое-как слеплял разваливающиеся куски… Отсюда эта профессиональная великодержавность у наших генералов. Но – распался великий Рим, и – да здравствует европейская цивилизация… Так думают в Англии. Война окончена… Мы на развалинах Рима… Англия принимается наводить у нас порядок…»

Один из персонажей повести показывает свою суть:

«– Я хочу выиграть войну с большевиками. Я хочу реализовать в России мой миллиард долларов, – сказал Денисов. – Желания понятны. Теперь – спрячем-ка их в несгораемый шкаф на некоторое неопределенное время… Дело не так просто, как кажется… Все эти блаженные дурачки вместе с князем Львовым ни черта не понимают… Они размалевывают перед англичанами и французами детские картинки: в милейшей и добрейшей России государственная власть захвачена бандой разбойников… Помогите нам их выгнать из Москвы и – дело в шляпе. Я утверждаю: французы и англичане точно так же ни свиньи собачьей не смыслят в политике, не знают истории с географией… Взять Москву! А Москва-то, между прочим, у них здесь – в Париже, в рабочих кварталах… Танки и пулеметы прежде всего нужно посылать сюда и здесь громить большевиков, и громить планомерно, умно и жестоко».

И далее…

«Денисов говорил, смакуя фразы, поблескивая глазами:

– Вы думаете, в восемнадцатом году, в Москве и Петербурге, я только и делал, что прятался по подвалам, скупая акции и доходные дома? Я изучал революцию, дорогой мой Лисовский, я бегал на рабочие митинги и однажды, с опасностью для жизни, пробрался на собрание, где говорил Ленин… Выводы: Россия до самых костей заражена большевизмом, и это не шутки… И Ленин знает, что делает: у него большой стратегический план… А у здешних дурачков одна только желудочно-сердечная тоска… Кто победит – я вас спрашиваю? …Так вот, у меня тоже свой стратегический план…»

А в целом русская эмиграция, по словам Алексея Толстого: «…самое бесполезное, что можно было придумать, – и этому немало дивились французы, – сидеть у стола под газовым рожком и ночь напролет бродить по психологическим дебрям… Если взять, например, резиновый шар, наполненный воздухом, и поместить его в безвоздушное пространство, он начнет раздуваться, покуда не лопнет. Русских беженцев распирала сложность собственной личности. Для ее ничем не стесняемого расцвета Россия когда-то была удобнейшим местом. Неожиданно поставленная вне закона, она с угрозами и жалобами помчалась через фронты гражданской войны. Она докатилась до Парижа, где попала в разреженную атмосферу, так как здесь никому не была нужна. Иной из беженцев помирился бы даже с имущественными потерями, но никак не с тем, что из жизни может быть вышвырнуто его “я”. Если нет меня, то что же есть? Если я страдаю – значит нужно изменить окружающее, чтобы я не страдал. Я – русский, я люблю мою Россию, то есть люблю себя в окружении вещей и людей, каким я был в России. Если этого нет или этого не вернут, то такая Россия мне не нужна».

Про эту повесть на Западе, в стане нелюдей, говорили, что она написана с советских позиций. Уточним: она написана с позиций правды. И автор завершает ее с убежденностью в правоте дела большевиков…

«В Советской России революция продолжала победоносно разворачиваться, опрокидывая все планы версальских мудрецов и надежды эмигрантских комитетов. В Лондоне и Париже с золотых перьев слетали новые ядовитые капли, вызывая новые волны исторических событий. Так, на гребне одной из волн поднялся было над рубежом Советской России всадник в польской конфедератке и занес уже саблю для удара, но ответная волна гневно опрокинула это жалкое подобие воина».

День писательской жены

В эмиграции Наталье Васильевне приходилось порой зарабатывать на жизнь семьи. Не всегда приносило необходимые средства писательское творчество Алексея Толстого.

В Советском Союзе материальных проблем не было. Алексея Николаевича печатали много, и гонорары были большими. Но появилось у жены много других забот. Она, можно сказать, стала литературным секретарем.

Она забывала себя, почти перестала писать стихи. Помнила только о нем, обеспечивала его творчество, его литературный рост. Она исполняла то, что действительно нужно, она исполняла и любые желания и даже прихоти.

Портрет А. Н. Толстого. Художник П. П. Кончаловский

Вот только один день в ее воспоминаниях:

«В этот день я выехала из Детского Села (ныне Пушкин, до 1918 года – Царское Село, с 1918 по 1937 год – Детское Село. – Н.Ш.) в Ленинград ранним поездом, как всегда переполненным. Приходилось стоять в проходе.

Нагруженная сумками и бесконечными поручениями, я примостилась у окна и принялась перечитывать свой блокнот. В блокноте стояло:

“1) В Госиздат (аванс у Чагина).

2) В “Советский писатель” (к Зое Никитиной).

1 Изящная словесность (франц.).

3) Фининспектор.

4) Вино.

5) Миноги (подчеркнуто два раза).

6) Мите резинки.

7) Юлии – штопка.

8) Сухая горчица (подчеркнуто).

Алеше:

9) Лента для машины.

10) Взять из починки трубку.

11) Табак.

12) Обратный поезд – 5 ч. 30 м.”».

И все это одной, и все это в один день. И каждый пункт не просто пункт. Это задачи, которые надо решить. Причем и задачи важные, и в общем-то необязательные. Но даже сущие, как казалось бы, пустяки не упускала из виду Наталья Васильевна, потому что понимала, что успешная работа мужа зависела даже от пустяков. Вот, к примеру, трубка и табак! Пустяк. Но Толстой привык работать именно покуривая. А работал он не покладая рук и был совершенно уверен, что она, его Тусенька, выполнит все поручения в точности, чего бы ей этого не стоило.

А она отметила:

«Самое неприятное в этом списке было – фининспектор. Самое тяжелое – вино. Самое трудное – миноги. Самое фантастическое – обратный поезд в 5 часов 8 минут».

По существу, важное-то только фининспектор. А миноги, конечно, блажь, но эта блажь завязана на приглашение гостей, как она говорила, на «великое шумство».

И она не могла не успеть. Ведь придут гости, а миног нет.

Но зачем миноги? Она вспоминала:

«Еще накануне вечером Алеша просил:

– Ты уж завтра как-нибудь постарайся, Наташа. Понимаешь, чтобы все ладненько было, – он делал неопределенно-округляющие движения обеими руками, – ну, одним словом, так, как ты умеешь. Главное, студень и миноги.

– Миног нет нигде, – сказала я.

– Катастрофа!! Я Лаврушку звал на миноги…

На лице его было отчаянье.

– Я постараюсь. Поищу.

– Буба, – сказал он с предельной нежностью в голосе, – на Фонтанке есть живорыбные садки. Там, наверное, есть миноги. Убежден, что есть.

– Зайду».

И она взялась за это странное поручение, потому что очень хотела, чтобы ее Алешенька не нервничал, не переживал, чтобы он спокойно работал, и ради этой спокойной работы обеспечивала все, вплоть до «шумства».

В воспоминаниях рассказала далее:

«С утра я была настроена очень энергично. Решила действовать, не теряя ни одной секунды. Все шло вначале довольно гладко. Чагин (приглашенный тоже на “шумство”) безболезненно подписал ордер в кассу и осведомился, к которому часу приезжать.

– К семи. Не опаздывайте, – сказала я, думая про себя: “Самой бы не опоздать!”»

В своем дневнике она записала все, что пришлось испытать в тот день, в общем-то самый обычный день писательской жены.

«…фининспектор, зверь по фамилии Птицын, уперся с отсрочкой платежа и тут же проглотил сразу большую часть взятых сегодня авансов. Но это было неизбежно, как судьба. Огорчаться и сетовать было глупо».

Но основные и неотложные задачи оказалось решить проще, чем те, которые можно было бы отнести к прихотям. И Наталья Васильевна рассказала:

«Исполнив все мелкие поручения, я занялась миногами, и по сравнению с той затратой сил и энергии, какая ушла на них, все остальное мне показалось пустяком. Миног не было нигде. Ни в живорыбных садках, ни на базарах, ни в магазинах. Что делать? Уже в пятом часу кто-то из знакомых, встреченных на улице, догадался послать меня на Клинский рынок, где я нашла наконец эту рыбу. На радостях я накупила ее столько, что едва смогла донести до трамвая. На одной руке у меня висела сумка с вином, на другой – сумка с миногами, сверток с ними же был зажат под мышкой. Взбудораженная неожиданной удачей, я не замечала тяжестей; я представляла себе, как будет доволен Алеша.

Подъезжая к вокзалу, я взглянула на часы. Две минуты до отхода поезда. Я приготовилась спрыгнуть с подножки; сзади кто-то подтолкнул меня деревянным сундуком, я полетела прямо в грязь, в талый снег на мостовой. Милиционер помог мне подняться. Промокшая, с разбитой коленкой я подбирала свои миноги, рассыпанные на мостовой. Тут же багровела в снегу лужа вокруг разбитой бутылки мукузани.

Уминая в сумку миноги, погружая руки в эту скользкую, змеиную кашу, я плакала от омерзения к ней, от жалости к себе, от обиды.

– Окаянная рыба! И на эту гадость убить день! В рот никогда не возьму… Будь она проклята!

Так, причитая, я все же подбирала и уминала, и снова подбирала миноги до тех пор, пока не убедилась, что больше на мостовой их нет. Тогда выяснилось, что потери мои, в сущности, невелики. Вино цело. Разбиты только бутылка мукузани и коленка. Утешенная столь незначительным ущербом, я поплелась на вокзал. Конечно, на поезд в 5 часов 30 минут я опоздала. Следующий был в 6 часов 10 минут.

В буфете я села под пальмой, у столика, и сразу почувствовала, что устала. Колено болело, чулок был разорван. Варежки мокрые, хоть выжми. Сырая шуба пахнет собакой. Я сидела в полном угнетении. Передо мной вдоль пустого прилавка на буфете были выставлены в ряд тарелочки с нарезанной селедкой, убранной цветистыми кусочками моркови и свеклы. Я с утра ничего не ела и вдруг – захотела есть.

Подошедший официант махнул салфеткой вправо и влево по скатерти и поставил передо мной тарелочку.

– А есть чем я буду? – спросила я.

– Документ имеете? – уныло осведомился официант.

– Зачем это?

– Без документа прибор не полагается.

– Это что еще за новость?

– Не новость, а воровство, – сказал официант нравоучительно, – надо сознательность иметь, гражданка.

Я дала ему паспорт, а в обмен он принес мне сильно помятую оловянную ложку. Есть селедку оловянной ложкой было очень противно с непривычки и как-то унизительно. Но я ела и думала о том, какая я несчастная, вконец замотанная женщина. А главное, дома никто не оценит моих героических усилий с миногами и даже не заметит их.

Для чего я стараюсь? Конечно, за столом будут пить мое здоровье; Алеша первый подымет тост за Бубу самоотверженную, и все его шумно подхватят. Миноги будут скользить по пьяным глоткам, как по маслу. Нет, это не стоит затраты сил. Я устала. Сдав ложку и получив в обмен паспорт, я села наконец в вагон, в самый темный угол, с намерением хорошо и без помехи выплакаться за полчаса езды до Детского Села.

Но за минуту до отхода поезда в вагон ввалилась шумная компания хорошо одетых людей. Это были мои гости, я с ужасом убедилась в этом.

Я отвернулась к окну, стараясь глубже забиться в темный угол. Гости, к счастью, не узнали меня. Конечно, умнее было бы просто подойти к ним, нагрузить их своими авоськами. Но было стыдно и мокрой шубы, и заплаканного лица. А главное, от усталости, от неудач, от унизительной оловянной ложки на вокзале я впала в состояние козерога (так называл это Алеша), а выйти из него было не так-то легко».

Конечно, эти воспоминания – крик души. В них чувствуется затаенная обида. Столько хлопот, столько волнений ради гостей. И какова реакция?

«В Детском меня встретил и немножко успокоил мягкий снежок. Он падал с неба такой чистый, такой ни в чем не виноватый.

– Как хорошо! – вздохнула я с облегчением, усаживаясь на извозчика.

Обогнав своих гостей, я была через пять минут дома.

Алеша выбежал в переднюю:

– Наконец-то! Где ты пропадала, Наташа? У нас дом полон гостей.

Он был свежевыбрит, наряден, благоухал шипром. Снимая с меня шубу, он даже не заметил, что она мокрая.

– А миноги? – тревожно спросил он.

– Вот твои миноги, – ответила я голосом, который самой мне показался трагическим; положила сумки на подзеркальник и прошла к себе в спальню.

– Что такое? – забеспокоился Алеша, идя вслед за мной. – Что случилось, Наташа?

Я молча показала ему разбитое колено.

– Бедняжечка! – воскликнул он. – Упала?

Потом наклонился, разглядывая коленку.

– Постой, это надо йодом… – И побежал за ним в ванную.

Но в переднюю в это время ввалился Щеголев, в своих енотах похожий на медведя, за ним второй гость, за вторым – третий. Встречая их и суетясь, Алеша забыл про йод. Я заперлась в ванной комнате. Здесь было тепло и уютно, в колонке трещали дрова. Я помылась, прижгла колено йодом, переоделась, надушилась, припудрила заплаканное лицо и вышла к гостям».

Гости… И Толстой забыл про ободранную коленку. Забыл про йод, которым надо было обработать рану. Что это? Как объяснить? Вероятно, он уже стал относиться к жене без прежнего восторга и трепета. Она превратилась во что-то привычное, пожалуй даже не украшающее, а просто сопровождающее его жизнь. В неотъемлемую часть этой жизни.

В свое время Лев Николаевич Толстой написал: «Русские писатели чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского».

Но Лев Николаевич тогда еще не знал жены Ивана Алексеевич Бунина. Ее подвиг раскрылся значительно позже, причем в полной мере он раскрылся в эмиграции, где она стала подлинным ангелом-хранителем великого мастера русской словесности.

И что же Бунин? Он не оценил это?

В эмиграции он встретил и полюбил поэтессу Галину Кузнецову, которая была моложе ровно на тридцать лет… Тридцать лет – это полжизни, а для кого-то и больше, ведь время было нелегкое, исполненное трагедий. Но Бунин недаром говорил: «Истинная любовь не выбирает». Вера Николаевна, по свидетельству одной поэтессы, «сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича». Были и семейные объяснения, почти скандалы. Но что же можно было поделать? После объяснения с женой Бунин просто уехал в Париж. Таиться уже не было смысла. А Вера Николаевна только восклицала:

«Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!»

Но как же действительно поступить? После стольких лет совместной жизни, жизни в любви, после стольких испытаний – и расстаться? Это было невозможно.

Упрекать Ивана Алексеевича? Устраивать скандалы? Она понимала, что это бессмысленно, да и не так была воспитана, чувство достоинства и высокая внутренняя культура не позволяли. Бунин переживал, казнил себя, но ничего поделать не мог, ведь он любил жену, и любовь эта была долгой. Когда у него спросили, любит ли он Веру Николаевну, он воскликнул:

– Любить Веру?! Как это?! Это то же самое, что любить свою руку или ногу…

Но он не мог расстаться с супругой и не мог бросить Галину Кузнецову, а потом привез ее домой, назвав своей ученицей, и попытался убедить Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Поверила ли она? Бывают случаи в жизни, когда человек верит в невозможное, в то, во что поверить нельзя. Почему? Да потому, что иногда вера просто спасительна.

И Вера Николаевна поверила или сделала вид, что поверила. Может быть, это действительно так. Конечно, всегда находятся знатоки, которые с какой-то непонятной целью стараются убедить в том, в чем человеку убеждаться очень тяжело. Наконец, Вера Николаевна решила для себя вопрос и записала в своем дневнике:

«Пусть любит Галину… только бы от этой любви ему было сладостно на душе…»

Веру Николаевну утешало лишь то, что Иван Алексеевич работал постоянно, целеустремленно в напряженном режиме, что его совершенно не выбивали из колеи любовные коллизии. Он работал так, что ей порой казалось, что действительно Галина Кузнецова лишь помощница, и не более того. Но сама же и понимала, что такие мысли – спасительный самообман.

О том, как разрешилась ситуация, я подробно рассказал в книге «Темные аллеи Бунина в жизни и любви. Лира и судьба в жизни русских поэтов», вышедшей в 2020 году в издательстве «Вече», в серии «Любовные драмы».

Можем ли мы осуждать Ивана Алексеевича Бунина? Осуждать и порицать писателя за подобные поступки, наверное, все-таки может только тот, кто живет по подобным творческим лекалам, что и мыслит, и чувствует так, как мастер пера, подобный Льву Толстому, Бунину, Куприну и, конечно же, герою данной книги Алексею Толстому.

И. А. Бунин с женой Верой

Доставалось в жизни всем. Анна Григорьевна Достоевская переживала пристрастие мужа к рулетке. Не сдавалась. И постепенно этот «недуг» был преодолен.

Анна Григорьевна писала:

«С чувством надо бережно обращаться, чтобы оно не разбилось. Нет в жизни ничего более ценного, как любовь. Больше прощать следует – вину в себе искать и шероховатости в себе сглаживать».

Вере Николаевне Буниной досталась борьба с любовными увлечениями Ивана Алексеевича. Жена Александра Ивановича Куприна тоже несла свой крест. Ей выпало бороться с пристрастием мужа к выпивкам, хотя и женщин он тоже не чурался.

Олег Михайлов отметил в книге:

«Чуткая и самоотверженная Елизавета Морицовна с болью следила за тем, как гаснет в Куприне писатель. На ее хрупкие плечи легли теперь все житейские невзгоды – все муки за неоплаченные долги и добывание денег “хоть из-под земли” не только для собственной семьи, но и для нуждающихся друзей и знакомых».

Но самым для нее ужасным испытанием было еще и то, что Куприн, несмотря на возраст, часто увлекался женщинами, посвящал им стихи, бывало, что не ночевал дома.

Иван Алексеевич Бунин тоже коснулся жизни Куприна в эмиграции:

«Восемнадцать лет тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Париже, – самыми близкими соседями, в одном и том же доме, – и он пил особенно много, доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: “Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев”. Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет пятнадцать, «молодцом во всех отношениях», как говорили некоторые».