Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

Не полный брак, но и не сожительство

Брат Софьи хоть и познакомил Алексея Толстого с сестрой, хоть и питал, видимо, какие-то надежды на то, что они смогут обрести счастье, но все же переживал, что приятель женат, да к тому же у него растет сын.

Заметив, что Софья слишком увлеклась Алексеем, решил поставить вопрос ребром. Однажды вызвал приятеля на разговор. Вопрос один: как тот собирается решить свой семейный вопрос? Уехал? Но так ведь уехал как бы учиться и даже начал посещать занятия. А дальше что?

Поинтересовался осторожно, собирается ли возвращаться к жене или, как, кстати, сам заявлял в первые дни их знакомства, пойдет на полный разрыв отношений.

А Толстой и сам не знал ответа. С одной стороны, жена есть жена, к тому же сын растет. С другой – не слишком верил в то, что по возвращении к ней сможет долго выдержать жизнь, которая оказалась слишком уж пресной.

Лео Дымшиц старался придать своим вопросам случайный характер. Мол, просто интересуется судьбой приятеля, но Толстой понял, в чем дело. Несмотря на то что был сильно увлечен Софьей, сразу пойти на разрыв с женой не решился. К тому же ведь и Софья официально была пока еще замужем.

Не найдя в приятеле решимости круто изменить свою жизнь, Дымшиц решил, что нужно прекратить отношения с ним своей сестры Софьи. Он знал, что сестра не любит своего мужа, что вышла замуж в какой-то непонятной эйфории.

Внучка писателя Елена Толстая рассказала об этом браке:

«В 1903 году она (Софья. – Н.Ш.) начала учиться в Бернском университете на медицинском факультете, а летом или осенью 1905 года вышла замуж за студента философского факультета того же Бернского университета Исаака Розенфельда… В 1905 году, будучи замешан в подпольной революционной деятельности, он выехал в Германию, изучал философию в Гиссене, затем в Берне, где и женился на студентке Софье Дымшиц… Если бы он вернулся в Россию, его бы сослали в Сибирь. Соня влюбилась в него как в героя и решила выйти за него замуж. Она вернулась в Петербург, к родителям. И сказала: “Я выхожу замуж за Розенфельда”. Дедушка говорит: “Кто такой этот Розенфельд?” Она говорит: “Он – политический эмигрант”. – “Что? Политэмигрант? Каторжник? Нет. Он закончит тюрьмой. Категорически нет”. Тогда Соня устроила скандал. “Я повешусь!” Бабушка говорит дедушке: “Исаак, это твоя дочь. Не тебе жить с Розенфельдом. Ей жить с Розенфельдом. Пусть женятся”. И отправился кортеж… в Берн, на свадьбу. Сама Софья о своем браке с Розенфельдом написала лаконично и неохотно: “Я в это время жила и училась в Берне, где была студенткой университета. В этом же университете обучался и человек, считавшийся по документам моим мужем. Брак наш был странный, я сказала бы “придуманный”. Человека этого я не любила и не сумела его полюбить”.

Университет в Берне

Брак и не по любви, и не по расчету, а просто по велению минутных впечатлений, не мог продолжаться долго. Поняв, что это не тот человек, который ей нужен, Софья весной 1906 года просто сбежала от него, и вскоре брат познакомил ее с графом Алексеем Толстым. Революция революцией, но против графского титула она нисколько не возражала».

История умалчивает, до каких пределов дошли отношения Алексея и Софьи в Дрездене. Известно только, что именно Лео Дымшиц настоял на ее отъезде в Россию в надежде, что увлечение забудется.

Алексей остро переживал разлуку. Именно разлука зачастую дает понять, насколько близок нам тот или иной человек, а особенно ярко высвечивает она чувства влюбленных. И нередко именно жизненные повороты, связанные с любовными переживаниями, обращают человека к творчеству, особенно к творчеству поэтическому.

До той поры Алексей Толстой нередко писал стихи, но не придавал этому своему увлечению серьезного внимания. А тут стихи полились, словно из рога изобилия.

В Дрездене он долго оставаться не мог, поспешил в Петербург, где поселилась Софья. В 1907 году он выпустил первый поэтический сборник «Лирика», открыв его посвящением: «Тебе, моя жемчужина». Этой жемчужиной явилась Софья.

Стихи были в основном написаны по канонам новых веяний в литературе, которые явились не случайно. В начале XX века в литературу, как и в живопись, как и в музыку, рванула масса бездарей и графоманов. Каждый видел себя великим поэтом, великим прозаиком, великим художником или великим музыкантом.

Рассчитывали прорваться за счет оригинальности и необычности, тем более несколько уже свихнувшаяся от пьянящих и раскрепощающих революционных идей молодежь, готовая отбросить и забыть классику, точно стая навозных мух, окуналась во все это безобразие.

 
Белый сумрак, однотонно,
Полутени, полузвуки,
Стоны скрипки полусонно…
Призрак счастья жгучей муки.
 

Так и хочется сказать: «жгучей мухи».

В стихотворении «Под солнцем»:

 
Мы одиноки
В белом просторе;
Далеки
Дни и долинное горе.
Строги
Молчанья;
Мы – боги
Пьем непорочность лобзанья.
– Отдайся
В сиянье алмазных венцов.
Влюбленные,
Стройно нагие,
Золотом бледных лучей залитые,
Будем мы вечно лежать
Усыпленные
<…>
 

Как видим, добавились эротические мотивы, в развитие бытовавшего тогда призыва «дорогу свободному эросу», против всего традиционного и патриархального…

 
И брак совершился.
Долинный нерадостный мрак.
 

Брак – мрак. Вот так!

Алексей Толстой вернулся в Россию, спеша за своей новой любовью, но снова оказался в семье. Отношения не наладились, а стали еще хуже, нежели до отъезда. Он не любил, ну а Юлия? Кто же спрашивает нелюбимую жену, каково ей? Он весь в увлечении, весь в кипении страстей.

Но как возобновить отношения с Софьей? Посещать возлюбленную в ее доме, сохранявшем свою патриархальность, возможности не было.

Софья, вернувшись в Петербург, заявила родителям, что разочаровалась не только в муже, но и в профессии, которую избрала. Словом, не хочу быть медичкой, хочу быть художницей. Тут же выбрала учителя, художника Сергея Семеновича Егорнова (1860–1920), салонного портретиста традиционно академического направления.

Там-то, в этой школе, ее и нашел Алексей Толстой. Ну и чтобы видеться с ней, тоже стал брать уроки у Егорнова.

Софья Дымшиц впоследствии вспоминала:

«Однажды утром я пришла в школу Егорнова и увидела Алексея Николаевича, который сидел очень серьезный и упорно и сосредоточенно рисовал. В перерыве Егорнов познакомил нас, и мы очень спокойно разыграли сцену “первого знакомства”. Скоро, однако, милейшему Егорнову стало ясно, что встреча наша была не случайной, и он принялся покровительствовать нашей любви. Егорнов начал писать мой портрет (очень удачная и реалистическая работа, которая ныне находится у моей дочери – М. А. Толстой в Москве), а А.Н. неизменно присутствовал при этом как ученик и “эксперт”. Получалось так, что мы проводили вместе целые дни в школе Егорнова».

Отдыхающая молодая женщина. Художник С. С. Егорнов

Мало того, Алексей стал наведываться в гости, правда, на первых порах с женой. Вот как бы соратники по живописи. Но вскоре стал приходить один. Родители Софьи разгадали, в чем дело, и отказали от дома. Это привело к размолвке, и некоторое время они с Софьей не встречались.

И наконец Алексей Толстой решился. Софья Дымшиц так описала тот его шаг:

«Однажды весной 1907 года Алексей Николаевич явился в школу Егорнова, облаченный в сюртук, торжественный, застегнутый на все пуговицы. Оставшись со мной наедине, он сделал мне предложение стать его женой. В ответ я обрисовала ему всю нелепость нашего положения: я – неразведенная жена, он – неразведенный муж. Но Алексей Николаевич продолжал настаивать, заявил, что его решение куплено ценой глубоких переживаний, говорил, что его разрыв с семьей предрешен, и требовал моего ухода из семьи. Все же мы в этот раз ни до чего не договорились и в следующие дни еще неоднократно обсуждали наши радостные чувства и невеселые обстоятельства. Наконец, желая окончательно проверить чувства Алексея Николаевича к его семье и ко мне, я предложила, чтобы он с Юлией Васильевной совершил заграничную поездку».

Необычный совет. И в то же время весьма рациональный. Уводить из семьи мужа без уверенности в том, что он не дрогнет в дальнейшем, Софья сочла неблагоразумным.

Толстой согласился. Делать нечего. Сказанное прозвучало в ультимативном тоне. Выбрали Италию. Любила русская интеллигенция путешествовать по Европе, ну а уж те, кто пробовал свою кисть в живописи, в первую очередь выбирали Италию, где кипели страсти среди русских художников, где завязывались и рушились романы, где в свое время писали свои шедевры и Александр Иванов, и Орест Кипренский, где встретил свою таинственную незнакомку, сбившую его в Питере театральной каретой, Айвазовский.

Красоты итальянской природы могли настроить на примирение, заставить забыть семейные неурядицы, могли, но не сделали этого. Лишь месяц выдержал Толстой разлуку с любимой. Жена раздражала, он не испытывал к ней никаких чувств, все ушло, и ушло безвозвратно.

Наконец, он объявил ей, что уезжает в Россию, разумеется, в Петербург. Сообщил ли или нет, что едет к Софье? Так ведь и объявлять нужды не было. Юлия все прекрасно понимала.

Простились сухо, а через пару дней Толстой уже встречал у входа в художественную студию Софью.

Софья все поняла. Проверку он выдержал. Она более не отвергала его предложения и, не без скандала покинув семью, поселилась с ним на снятой даче.

Елена Толстая рассказала:

«Несмотря на все преграды, в июле 1907 года влюбленные наконец соединились, поселившись вместе в первом своем общем доме – т. н. “Кошкином доме” в Келломяках. Соня писала: “В июле 1907 года началась наша совместная жизнь. Лето мы провели в Карелии, в Финляндии, в местечке Келломяки. Жили мы в лесу, в маленьком одноэтажном домике. Жили мы тихо и уединенно. Жили полные любви и надежд, много работали. Я занималась живописью. Алексей Николаевич отошел от изобразительного искусства и погрузился в литературную работу».

Железнодорожная станция Келломяки. Сьаринная открытка

В этих условиях проявились черты Толстого, ранее, возможно, даже и ему самому неизвестные:

«Он довел меня к себе, в свое жилье, – вспоминала Софья, – и тут обнаружилось одно его драгоценное качество, которым впоследствии я восхищалась всю жизнь: его талант домовитости, умение украсить свой дом, придать ему нарядный уют».

Правда, здесь, в Финляндии, на Козьем болоте, у него еще не было тех великолепных картин, которыми он с таким безукоризненным чутьем красоты увешивал свои стены впоследствии, не было статуй, люстр, восточных ковров. Зато у него были кусты можжевельника, сосновые и еловые ветки, букеты папоротников, какие-то ярко-красные ягоды, шишки. Всем этим он обильно украсил стены и углы своей комнаты. А над дверью снаружи приколотил небольшую дощечку, на которой была намалевана им лиловая (или зеленая?) кошка модного декадентского стиля, и лачугу стали называть «Кошкин дом».

В тот период Алексей Толстой буквально поразил всех своей удивительной тягой к творчеству. Сосед по даче Корней Чуковский отмечал: «Чтобы одновременно в течение года печататься в шестнадцати разных изданиях, нужно было работать не разгибая спины».

Максимилиан Волошин писал А. М. Петровой: «Толстых вижу не часто. Он идет вперед гигантскими шагами. Его последние повести пророчат в нем очень крупного романиста. Его литературная дорога уже обеспечена». Издатель «Шиповника» С. Ю. Копельман заключил с Толстым договор на право публикаций того, что он напишет, с выгодным гонораром и дополнительными 250 рублями в месяц».

Софья Дымшиц о том времени вспоминала: «Около года мы прожили на старой квартире: на Таврической улице, – а затем осенью 1910 года сняли четырехкомнатную квартиру – мансарду на Невском проспекте… Жизнь наша шла по заведенному Алексеем Николаевичем распорядку. Она строилась так, чтобы он мог работать строго организованно. По утрам, после завтрака, мы совершали прогулку. Затем, вернувшись, Алексей Николаевич наливал в большой кофейник черного кофе и уходил работать в свой кабинет… на обед приходил к нам кто-либо из гостей. Алексей Николаевич выходил из кабинета, все еще погруженный в мысли, тихий и молчаливый. Но очень скоро он превращался в веселого и гостеприимного хозяина, в остроумного рассказчика и внимательного собеседника…»

Работал очень много. В те годы появились его изумительные сказки, которые охотно публиковали различные периодические издания и к которым стали проявлять интерес книгоиздатели.

К. И. Чуковский

Софья Дымшиц-Толстая в гостях у Волошина. Коктебель. 1909 г.

Откуда все это бралось? Не из родного ли Заволжья, не из замечательных сказок матери, которыми Алексей восхищался в детстве? И конечно, талант. Корней Чуковский недаром отмечал: «Алексей Толстой талантлив очаровательно. Это гармоничный, счастливый, свободный, воздушный, нисколько не напряженный талант. Он пишет, как дышит. Что ни подвернется ему под перо: деревья, кобылы, закаты, старые бабушки, дети, – все живет, и блестит, и восхищает…»

Софья Дымшиц в своих воспоминаниях рассказала о некоторых прозаических произведениях, не увидевших свет и оставшихся в рукописях. Они были написаны в период, когда в их жизни не было ни облачка, ни даже тени.

В своей книге Елена Дмитриевна Толстая привела один такой материал, написанный по мотивам первой встречи и первой прогулки Алексея Толстого с Софьей. Герой назван Алексеем, героиня – Рахилью.

«Очевидно, к тому же 1907-му или к началу 1908 года принадлежит несколько прозаических фрагментов, оставшихся в рукописях, в одном из них появляется женский образ, навеянный Софьей. По всей вероятности, здесь отражена их первая встреча, произошедшая весною под Дрезденом; знакомит молодых людей брат героини, как и было в действительности.

Заголовок такой… «Низкий и длинный кабачок». Гл. 2. Отрывки.

«На веранде темно, а сквозь широкие окна виден танец в освещенной люстрами паркетной зале… По крыше <веранды> и в темноте за открытой верандой стучит и плещет теплый дождь и шумят липы…

– Вы любите дождь ночью, спрашивает Рахил[ь] и <кажется> Алексей знает, что это говорят темные глаза ее… <…>

– Мне представляются маленькие духи, хлопают в ладошки, со смехом пролетают в листьях, шлепают босыми ножками по земле, а вовсе не дождь, говорит Рахиль».

Вспомним. Это точно так, как было в день знакомства. И Толстой передает свои чувства…

«Алексей искренно восхищен – конечно это очень красиво, и ему что-то вроде этого представляется…

Узкое синее платье надушено фиалками и глаза такие лиловые в темноте, а она все улыбается и слова такие непохожие и тоненькие, как ее руки.

Говорит, что кажется Алексею, вот он проснется и будет плакать…

– Мне кажется, раньше было это, – говорит Алексей.

– Что?

– Да вот так мы сидели и шел дождь…

Рахиль улыбается…

Брат ее и Жорж сидят рядом у другого стола, курят и глядят в окошки…

– А им не кажется, – улыбается Рахиль. – Знаете, почему…

– Почему? <…>

Печалятся лиловые глаза. Рахиль вздыхает…

Нет, я не скажу <вам этого>…

Опять запах фиалки вдыхает Алексей. <…>

– Хорошо, если бы на земле цвели цветы, деревья, летали дневные птицы в золотых перушках… и не было бы людей совсем…

Люди злые, жестокие, как волки… Я бы согласился быть тогда ужом или ящерицей… И ручья я услышал сказки, птицы пели бы веселые песни, бабочки переносили аромат с цветов во все уголки земли, солнце ласкало и целовало бы мою спину и чешуйчатую головку… Как хорошо… А человеком нет, это слишком жестоко…

– Вы не любите людей?

– Ненавижу…

– Зачем. Люди красивее цветов и золотых птиц, сказки их прекраснее сказок ручья, а солнце больше всего дарит света и радости тем, которые боготворят его.

– Я не понимаю вас, – изумленно сказал Алексей. <…>

– Зла нет и нет ненависти, есть неправильное понимание любви, и все исходит от того человека, который говорит о зле и ненависти… Человек, который говорит, создает сам зло и ненависть, потому что любовь, данную ему Богом, устремляет на себя, как стрелок из лука к себе обертывает упругую дугу и в свое сердце стрелу… вонзает, и ему кажется, кто-то другой, а не сам он ранит сердце. Чем сильнее он ненавидит, считает ненавистника непохожим на себя, тем сильнее себя любит…

(Если бы все любовь свою обернули к другим)…»

В скобках, видимо, взяты мысли автора, которые он не решил, кому отдать из героев.

И далее…

«Непонятны и странны горячие слова молодой женщины казались Алексею… Что она, смеется или сказку рассказывает…

– Ну, сказал Алексей и вздрогнул, должно быть от ночного холода, а если я имею смертельного врага, который оскорбил и уничтожил живую душу во мне, что же делать с ним… Простить?

Робкая и нежная улыбка осветила глаза и детские губы Рахили…

– Зачем вы спрашиваете, я не исповедник… Нельзя говорить: поступи так, вы спросите себя…

– Я спросил и ответил…

Замолчали. – Алексей постукивал ложечкой о мраморный стол…

– Ну что вы ответили…

– Убить…

– Да…

Алексей вспыхнул… Вы сказали да и говорили о любви. Я не понимаю вас…

Рахиль засмеялась, запрокинув голову… Мы ужасно что говорили, вы ничего не понимаете.

Брат Рахили и Жорж обернулись, улыбаясь…»

Под текстом подпись (Толстой 1907–1908: 29–34).

Тогда уже Алексея Николаевича занимали мысли о добре и зле, о сущности человеческой жизни. Этот неопубликованный отрывок дает представление, как Толстой воплощал в художественные произведения события реальной жизни. Просто он привносил в них то, что волновало его на момент работы над тем или иным произведением. За основу в данном случае он взял события реальные, причем воспроизвел в точности определенную часть диалога, который был у него с Софьей, например, то, что она говорила о маленьких духах, которые «шлепают босыми ножками по земле», но далее уже идет разговор на тему, волнующую писателя, разговор, видимо, еще не прописанный до совершенства, но демонстрирующий движение творческого замысла.

«Если бы все любовь свою обратили к другим». Здесь что-то даже проскальзывает евангельское.

Не случайно внучка Толстого опубликовала этот отрывок. Он говорит о постоянном поиске писателя, о том, что, кроме известных нам произведений, были и недописанные, и незавершенные. Что ж, в сутках только 24 часа, и приходилось выбирать главное…

К внешне спокойному времени между революциями, когда еще не забылись вихри 1905–1907 годов, но пока не обозначились новые ураганы, относится знакомство Алексея Толстого с Буниным.

Иван Алексеевич так рассказал о нем:

«Я познакомился с Толстым как раз в те годы, о которых (скорбя по случаю провала “первой революции”) так трагически декламировал Блок: “Мы – дети страшных лет России – забыть не можем ничего!” – в годы между этой первой революцией и первой мировой войной. Я редактировал тогда беллетристику в журнале “Северное сияние”, который затеяла некая общественная деятельница, графиня Варвара Бобринская. И вот в редакцию этого журнала явился однажды рослый и довольно красивый молодой человек, церемонно представился мне (“граф Алексей Толстой”) и предложил для напечатания свою рукопись под заглавием “Сорочьи сказки”, ряд коротеньких и очень ловко сделанных “в русском стиле”, бывшем тогда в моде, пустяков. Я, конечно, их принял, они были написаны не только ловко, но и с какой-то особой свободой, непринужденностью (которой всегда отличались все писания Толстого). Я с тех пор заинтересовался им, прочел его “декадентскую книжку стихов”, будто бы уже давно сожженную, потом стал читать все прочие его писания. Тут-то мне и открылось впервые, как разнообразны были они, – как с самого начала своего писательства проявил он великое умение поставлять на литературный рынок только то, что шло на нем ходко, в зависимости от тех или иных меняющихся вкусов и обстоятельств. Революционных стихов его я никогда не читал, ничего не слыхал о них и от самого Толстого: может быть, он пробовал писать и в этом роде, в честь “первой революции”, да скоро бросил – то ли потому, что уже слишком скучен показался ему этот род, то ли по той простой причине, что эта революция довольно скоро провалилась, хотя и успели русские мужички-“богоносцы” сжечь и разграбить множество дворянских поместий. Что до «декадентской» его книжки, то я ее читал и, насколько помню, ничего декадентского в ней не нашел; сочиняя ее, он тоже следовал тому, чем тоже увлекались тогда: стилизацией всего старинного и сказочного русского. За этой книжкой последовали его рассказы из дворянского быта, тоже написанные во вкусе тех дней: шарж, нарочитая карикатурность, нарочитые (да и не нарочитые) нелепости. Кажется, в те годы написал он и несколько комедий, приспособленных к провинциальным вкусам и потому очень выигрышных».

Сам Толстой писал о том времени и о взлете своего творчества так:

«В 1907 году я встретился с моей теперешней женой и почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок. Было страшное неудовлетворение семьей, школой и уже умирающими интересами партий. Я начал много читать и писать стихи. Я был уверен в одном, что есть любовь. Теперь я уверен, что в любви рождаются вторично. Любовь есть начало человеческого пути».

Он испытал счастье любви, но препятствия к тому, чтобы быть вместе, на том не окончились. Софья по-прежнему была замужем, а он по-прежнему женат.

Предстояло пройти бракоразводные процессы, которые в ту пору простыми не были.

Когда Алексей Толстой в первый раз коснулся темы развода, Юлия сразу сказала свое твердое «нет». Быть может, в ней говорила обида. Вот так, ходил, ухаживал, клялся в любви и верности, писал стихи, и вдруг… Да только ведь не вдруг. Внезапными разводы бывают редко. Не может не заметить вторая половинка, что нелюбима, что тот, кто был мужем, думает уже не о ней и не к ней его тянет непреодолимая сила каждый час, каждую минуту.

Но постепенно Юлия пришла к пониманию: то, что раскололось, уже не склеить. Тянуть время – только себя мучить. И вот, когда Алексей пришел к ней в очередной раз, сказала спокойно, без истерик и слез, сказала как отрезала:

– Раз уж вы намерены полностью посвятить себя искусству, Софья Исааковна вам куда больше подходит.

Быть может, таким образом она дала какое-то объяснение для себя лично. У нее-то с творчеством ничего не получалось. Она стала самой обыкновенной медичкой.

Толстой вернулся к Софье после этого разговора словно на крыльях, но нашел ее в удрученном состоянии.

– Муж развода не дает, – объявила она.

Проблема была в том, что Софья ждала ребенка. Неужели же он должен был появиться на свет незаконнорожденным?

Самого-то Алексея Толстого при рождении записали сыном графа Николая Александровича. Хоть мать и ушла от мужа, но развод еще не оформила. А тут все получилось гораздо сложнее, хотя казалось, что и не может быть сложнее того, что было у родителей Алексея.

Думали-гадали, как быть с ребенком. Нашли вариант. Нужно было родить в Париже, чтобы записать на Алексея Толстого. Так и сделали.

В 1911 году родилась дочь, которую назвали Марьяна, или Марианна. Она стала доктором технических наук, профессором Московского института стали и сплавов и заведующей кафедрой общей химии Московского авиационно-технологического института имени К. Э. Циолковского.

Воспитанием дочери родители почти не занимались. Помогали бабушки и тетушки. Сами же ушли в творчество.

В год рождения дочери вышел романы «Чудаки», в следующем году роман «Хромой барин», ну а рассказов, повестей и пьес не счесть и быстро не перечислить. Пьесы охотно брал в репертуар престижный в то время Малый театр.

Конечно, несколько удручало, что не удавалось зарегистрировать брак. Вроде жена – и не жена, а сожительница, хотя в данном случае все-таки таковое определение, существующее для живущих вне заключения брака по нежеланию сделать этого, к Толстому было отнести несправедливо, ведь так сложились обстоятельства. Он при всем желании не мог оформить отношения.

Муж Софьи так и не дал развода, конечно, вовсе не из любви к ней, а из своей подлой революционной сущности. Тысячу раз прав мыслитель русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич, писавший:

«Социальная революция устраивается не “социальными низами”, а биологическими подонками человечества. И не на пользу социальных низов, а во имя вожделений биологических отбросов. Питекантроп прорывается и крушит все. Пока захваченное врасплох человечество не приходит в себя и не отправляет питекантропов на виселицу…»

Алексей Толстой без всякого стеснения называл Софью своей женой и графиней. Впрочем, в начале XX века титулы уже не имели того магического значения, как в века минувшие. Ну а завистники и злопыхатели пытались усомниться в графстве его самого, что, как мы видели из приведенных выше фактов и документов, конечно, совершенно абсурдно.

Главным было то, что любовь и прекрасные отношения в семье способствовали необыкновенному творческому взлету. Алексей Толстой постепенно входил в общество самых читаемых писателей. Ну а Софья углубилась в художественное творчество, в живопись.

До детей ли, когда каждую минуту мысли только о работе, только о сюжетных построениях, только об образах создаваемых героев?

Казалось бы, Алексей Толстой обрел счастье на всю жизнь. Но разве не так думал он, вступая в брак с Юлией Рожанской? Но, как помним, уже через несколько дней, во время прекрасного свадебного путешествия, он записал на томике Афанасия Фета стихотворение Алексея Константиновича Толстого, которое прямо свидетельствовало о его сомнениях.

И вот теперь, добившись того, что Софья связала с ним жизнь, он, по мнению Елены Толстой, вновь засомневался, причем весьма и весьма быстро произошли какие-то тайные движения души, говорящие о том.

А ведь так было и у отца, графа Николая Александровича Толстого, когда тот долго добивался руки Александры Леонтьевны, а добившись, повел себя странным образом…

Елена Толстая пишет:

«Первое подозрение, что семейная идиллия Толстых нарушилась уже в Париже в начале 1908 года, возникает при чтении его стихов. Одно из последних стихотворений в его записной тетради, датированное 24 января, звучит в чересчур личном и необычном для автора горестном тоне:

Перед камином…

 
Нет больше одиночества, чем жить среди людей,
Чем видеть нежных девушек, влюбленных в радость дня…
Бегут, спешат прохожие; нет дела до меня.
В камине потухающем нет более огней,
В душе змея холодная свернулась и легла.
За окнами встревоженный, тысячеглазый Он.
Хохочет с диким скрежетом кирпичным животом.
Тусклы огни фонарные, ползет меж улиц мгла.
Нет большего мучения, чем видеть, как живут,
Средь пляски сладострастия поникнуть и молчать.
Пришла к соседу девушка, он будет целовать.
 
 
За окнами, за шторами все тени там и тут.
Потух камин. И страшно мне: Зачем себя люблю.
Сижу согнувшись сморщенный, ненужный и чужой.
Покрыты угли красные пушистою золой.
Себе чужой. [нрзб] Так тихо сплю.
 

И далее внучка писателя продолжает размышления:

«Этот странный и нелепый текст, полный штампов, диких образов и первичных эмоций, находится среди стихов главным образом на “мирискуснические” темы, например, “На террасе”: “В синем стройно замерла” – как будто навеяно картиной Сомова; “Лунный путь” описывает старинный волшебный интерьер, который потом появится в “Детстве Никиты”:

 
Лунные залы таинственно спали.
Ровно квадраты паркета сверкали.
Синим огнем.
<…>
Тускло горит позолота багета,
Жутки протяжные скрипы паркета,
Облики сов.
 

Даже на этом бесхитростно-эпигонском фоне “Перед камином” выглядит каким-то нехудожественным диссонансом, детским всхлипом».

А. Н. Толстой в начале XX. Фото Л. Н. Андреева

Тут нужно, наверное, пояснить, что такое мирискуснические темы. Этот термин появился в конце девятнадцатого века и относился к произведениям необыкновенной эстетической красоты, написанным с особым вдохновением. Нашел отражение в русской культуре Серебряного века. У истоков стояли главный идеолог «Мира искусства» художник Александр Николаевич Бенуа, театральный деятель Сергей Павлович Дягилев, публицист и художественный критик Дмитрий Владимирович Философов, живописец Константин Андреевич Сомов и другие.

Алексей Толстой разделял их взгляды, его творчество было вдохновенно и лирично. Внучка писателя представила его произведения, написанные в период сомнений, «нечто вроде лирического дневника для одного себя».

Эти записи сугубо личные, а потому лишь немногие раскрыты внучкой писателя, которая отметила, что, «ожегшись на первой поэтической книге, лирики больше никогда публиковать не будет и тетрадь эту никому не покажет».

Она пишет:

«Мы не знаем, действительно ли размолвка с Софьей имела место, и действительно ли испытанное автором чувство было связано с ней, а не с чем-то другим. Ничего не известно и о других участниках гипотетического сюжета. Известно, однако, что Толстой никогда не переживал настоящих депрессий: когда его загоняли в угол, он становился непредсказуем и шел на крайности. То, что произошло в эту ночь, явно было чрезвычайно важно для него – и принудило пойти на крайность: он преобразил свою творческую систему! Ведь уже следующая запись в тетрадке представляет собой верлибр (свободный стих, свободный от правильной рифмы. – Н.Ш.) “Чорт…”:

 
Под кроватью кто-то живет.
Когда тушу свечу,
Он начинает пищать
Тонко и протяжно, в одну ноту.
Мне это приятно…
На душе делается совершенно пусто,
И тело цепенеет,
Как будто меня уже нет.
Остановится. Тогда гудит тишина.
Начинает снова, еще протяжнее.
Я сначала сержусь,
А потом привыкаю.
Я захотел его обмануть,
Вечером сел в кресло, протянул ноги
И притворился, что засыпаю.
Тогда он сразу запищал,
Я схватил свечу и заглянул,
Под кроватью никого не было.
Я понял, что приходил чорт. унифицируем?
Он хочет, чтоб я повесился.
 

Похоже, что это стихотворение сочинено после бессонной ночи и свидетельствует об опыте измененного состояния сознания, вызванном психическим кризисом».