Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

На чужбине

Торопились, торопились за границу, торопились эмигранты всех мастей, но, конечно, не обездоленных слоев населения. Им неплохо жилось в России, но они не ценили того, что было у них, они раскачивали лодку русского самодержавия, надеясь на какие-то особые блага, когда не будет царя, рассчитывая на свободы, которых у них было при царе предостаточно.

Первые разочарования наступили на пароходе. Но, прибыв на место – неважно в какую страну, в Италию ли, во Францию – разочаровались… Стремились-то большинство именно во Францию, особенно если приходилось бывать там в довоенное время. Наверное, наивно полагали, что будут встречены с распростертыми объятиями, как когда-то прежде.

Завершающие страницы повести «Похождения Невзорова, или Ибикус» автор посвятил тому, как на самом деле встретила беженцев из России лицемерная и жестокая Европа…

«На дворе перед посольством, вот уже третий месяц, сидели на ступеньках, лежали в пыльной траве на высохших клумбах русские, в большинстве женщины, те, кто уже проел последнее колечко, последнюю юбчонку. Здесь они дожидались субсидий или виз. Но субсидии не выдавались, по поводу виз шла сложная переписка. У невручившего грамот не было сумм, чтобы кормить всю эту ораву – душ двести пятьдесят, и души на дворе посольства худели, обнашивались, таяли, иные так и оставались ночевать на сухих клумбах у мраморного подъезда.

Семен Иванович прошелся по двору, чуть-чуть даже прихрамывая и опираясь на тросточку. Нужно было, конечно, много вкуса и воображения, чтобы среди этих унылых женских фигур найти жемчужины его будущего “аристократического салона”. Он с трудом узнал несколько знакомых по пароходу, – так эти женщины изменились. Вот девушка, та, которую он тогда прозвал: “котик, чудная мордашка”, сидит, опершись локтями о худые колени, личико детское, очаровательное, но даже какие-то пыльные тени на лице».

Ну а что же Толстые? Алексей Николаевич был уже достаточно известным писателем не только в России. Его знали в Европе. Но и у него жизнь сложилась не так, как мечталось. Наталья Васильевна вспоминала:

«Жизнь в Париже была трудной. Толстой писал первую часть “Хождения по мукам”. Я окончила трехмесячные курсы шитья и кройки на avenue de Opéra и принялась подрабатывать шитьем платьев. Были месяцы, когда заработок мой выручал семью».

А какие были заказы? И кто заказывал?

«Вечером под Новый год, уложив детей спать, я сидела у камина в нашей маленькой столовой на улице Ренуар и заканчивала бархатное платье; уже два раза приходили справляться, готово ли оно. Моя заказчица, жена русского художника Р., собиралась ехать в нем на встречу Нового года. Я торопилась и поглядывала на часы. Круглые брикеты в камине накалились, их ровный жар согревал ноги. Я устала, просидев целый день за работой, и уже предвкушала отдых после трудового дня: сдать заказ, взять ванну, надушиться, надеть вечернее платье. В ресторане у Прюнье заказан был столик. Там соберутся друзья к двенадцати часам. Сегодня я прокучу собственные, заработанные деньги. Разорюсь на лангуста, так и быть, а мужу закажу дюжину маленьких кольчестер – его любимых устриц. Это будет замечательно.

Из соседней комнаты, где Толстой стучал на машинке, доплывал знакомый запах кэпстена (трубочного табака. – Н.Ш.). Как всегда, и дымок этот, и стук машинки рождали во мне ощущение праздника».

Русские эмигранты у собора св. Александра Невского в Париже

Как видим, приходилось подрабатывать портнихой. Но такова уж жизнь в эмиграции.

Тяжелые испытания выпали в эмиграции и на долю жены Куприна. Он вспоминал:

«Елизавета Морицовна сама стирает, стряпает и моет посуду…»

Приходилось ей и работу искать, чтобы как-то прожить, свести концы с концами.

Олег Михайлов отметил в книге:

«На ее хрупкие плечи легли теперь все житейские невзгоды – все муки за неоплаченные долги и добывание денег “хоть из-под земли” не только для собственной семьи, но и для нуждающихся друзей и знакомых».

Нелегко жилось и семье Бунина. Они с супругой Верой Николаевной тоже испытали нужду.

Алексей Толстой был в самых лучших отношениях с Буниным, а вот с Куприным общался мало. В эмиграции первой Куприна встретила Наталья Васильевна, встретила, как указала, спустя 10 лет после первого, не очень приятного знакомства, о котором, точнее о том, как оно произошло, Алексей Толстой не знал, и слава богу.

Встретилась же после столь долгого перерыва как раз в тот день, когда пошла передавать заказчице законченное платье.

«К одиннадцати часам я закончила платье, встряхнула его и, перекинув на руку, опустилась в бельэтаж, где жила моя заказчица.

– Наконец-то! – воскликнула она и повела меня в спальню, вытолкнув оттуда каких-то мужчин в смокингах, между которыми был Куприн».

Закончив работу и сдав заказ, Наталья Васильевна пошла домой.

«У дверей курил Куприн.

– С Новым годом! – остановил он меня.

Поклонившись, я хотела пройти мимо, но он загородил дорогу.

– Дайте ручку, портниха.

Я протянула руку.

– Помирились? – спросил он и, не выпуская руки, близко заглянул в глаза.

– Александр Иванович, а как же перышки?

Он не сразу понял, потом улыбнулся:

– Перышки? Вот злопамятная! А они на портнихах не растут. И слава тебе господи. Без них лучше. Верно?

– Верно, – согласилась я, – с Новым годом!

На этом мы простились».

Что же за «перышки» вспомнила Наталья Васильевна? В воспоминаниях она поведала:

«Так случилось, что на банкете памяти Тургенева, в белом зале Театрального клуба, меня посадили далеко от мужа, на другом конце стола. По молодости лет я была неопытна в застольных беседах и поэтому, окруженная малознакомыми людьми, чувствовала себя неуютно. Напротив сидел плотный человек с волосами, начесанными на лоб челкой. Он в упор смотрел на меня злыми медвежьими глазками.

– Это писатель Куприн, – шепнул мне сосед, критик Волынский, – прошу вас, не глядите в его сторону. Он пьян.

Но Куприн искал моего взгляда и, встретясь с ним, спросил:

– Замужем?

Я ответила, словно уличенная в нехорошем:

– Да.

Тогда, обращаясь к своему соседу, он сказал громко:

– А делает вид, будто не знает, как дети делаются!

Мне стало жарко. Я не знала, что ответить на дерзость. Волынский поторопился отвлечь мое внимание и заговорил о вечере дионисийских плясок на квартире у Сологуба.

– Вы не принимаете участия? Надо, чтобы вы плясали с нами, – сказал он и взволнованно вытер губы комочком платка. Куприн в это время, отмахнувшись от соседа, тянувшего его в сторону, продолжал, глядя на меня в упор…

Я не знала, куда отвести глаза, как скрыть запылавшее лицо. Но, видимо, пьяному человеку нравилось мое смущение. Он поднял рюмку и, продолжая глядеть в упор, медленно и отчетливо, пренебрегая буквой “э”, произнес:

– Поетесса…»

Тут нужно уточнить, что тогда Наталья Васильевна была еще замужем за адвокатом. Ну а Куприн, как известно, прошел армейский строй, да и после ухода из армии варился в таком обществе, где за словом в карман не лезли и слова эти частенько не относились к изящной словесности.

Впрочем, это не помешало ему стать великолепным писателем и создавать произведения, написанные высоким и изящным стилем, немногим уступающим бунинскому.

А. И. Куприн

В эмиграции было сложно удержаться от соблазна залить свои переживания вином. Только напряженная творческая работа спасала от падения.

Перед Алексеем Толстым такие вопросы не стояли. Сразу же начал он работу над своим главным романом – «Хождение по мукам».

Одну из главных героинь – Катю – он писал со своей верной и надежной второй половинки, с Натальи Васильевны, урожденной Крандиевской.

Она вспоминала, что каждый час, каждую минуту Толстой был занят своим романом, постоянно размышлял над ним.

«Однажды летом в немецком курорте Миздрой, когда мы лежали на пляже, он зарыл в песок мою руку.

– Похоронил, – пошутила я.

Но он шутки не принял, взглянул странно-серьезно, потом быстро разрыл песок, откопал руку.

Мы долго молчали после этого. Задумчиво пересыпая песок из ладони в ладонь, он следил за струйкой, бегущей между пальцами.

Я угадывала его мысли и, чтобы отвлечь их, спросила, кого из героинь своих он любит больше, Дашу или Катю.

– Вот уж не знаю, – ответил он, – Катя – синица, Даша – козерог, как тебе известно.

В лексиконе нашем “козерог” и “синица” были обозначением двух различных женских характеров. Не простота, самолюбивый зажим чувств, всевозможные сложности – это называлось “козерог”. Женственность, ясная и милосердная, – это называлось “синица”.

Мы поняли друг друга и посмеялись. Потом он сказал, что серьезно озабочен дальнейшей судьбой сестер. Одну надо провести благополучно через всю трилогию (Дашу), другая должна кончить трагически (Катя). Но ему по-человечески жаль губить Катю.

– А ты не губи.

– Не знаю. Чего-нибудь придумаю, – ответил он как бы нехотя и тут же помянул про Махно: Катя попадает в плен к нему. – Давно я нацеливаюсь на этого живоглота, – сказал он весело.

– Ну а Катя? Что же дальше с ней?

Но он сразу замкнулся. Я поняла, что дальше расспрашивать нельзя. И только через шесть лет после этого разговора Толстой приступил к работе над “18-м годом”».

«Восемнадцатый год» – вторая книга трилогии «Хождение по мукам»

Вот какой портрет «живоглота» он нарисовал в романе…

«Прямые, каштанового цвета длинные волосы падали ему на узкие, как у подростка, плечи. Черный суконный пиджак был перекрещен ремнями снаряжения, за кожаным поясом – два револьвера и шашка, ноги – в щегольских сапогах со шпорами – скрещены под стулом. Покачивая головой, отчего жирные волосы его полезли по плечам, он торопливо писал, перо брызгало и рвало бумагу».

Характеристика продолжается по мере развития сцены:

«Длинноволосый человек бросил перо и запустил маленькую руку в волосы, перечитывая написанное».

Вот показано раздражение…

«Спина у длинноволосого вытянулась. Он выдернул руку из волос, схватился за край стола. Слышно было – задышал. Голова его закидывалась.

Стул закачался, длинноволосый отшвырнул его ногой. Катя с содроганием увидела наконец лицо этого маленького человека в черном полувоенном костюме. Он казался переодетым монашком. Из-под сильных надбровий, из впадин глядели на Катю карие, бешеные, пристальные глаза. Лицо было рябоватое, с желтизной, чисто выбритое – бабье, и что-то в нем казалось недозрелым и свирепым, как у подростка. Все, кроме глаз, старых и умных.

Еще сильнее содрогнулась бы Катя, знай, что перед ней стоит сам батько Махно. Он рассматривал сидевшую на кровати молодую женщину, в пыльных башмаках, в помятом, еще изящном шелковом платье, в темном платочке, повязанном по-крестьянски, и, видимо, не мог угадать – что это за птица залетела в избу. Длинную верхнюю губу его перекосило усмешкой, открывшей редко посаженные зубы. Спросил коротко, резко:

– Чья?

Катя не поняла, затрясла головой. Усмешка сползла с его лица, и оно стало таким, что у Кати затряслись губы.

– Ты кто? Проститутка? Если сифилис – расстреляю. Ну? По-русски говорить умеешь? Больна? Здорова?

– Я пленная, – едва слышно проговорила Катя.

– Что умеешь? Маникюр знаешь? Инструменты дадим…

– Хорошо, – еще тише ответила она.

– Но разврата не заводить в армии… Поняла? Оставайся. Вернусь вечером после боя, – почистишь мне ногти».

Толстой показал одновременно и самого Махно, отвратительным и неприглядным одним только внешним видом, и встречу старого, уже забываемого доброго (для власть имущих) мира, который встретился… нет, не с новым миром, который нес большевизм, а с тем миром, который явил себя в результате провозглашенной свободы от культуры, нравственности, чести и долга. Свободы же, на которую все позарились, – свободы человека от произвола властей, – пока даже не намечалось. За свободу при сохранении всех человеческих достоинств еще надо было бороться, и роман Алексея Толстого закладывал первые кирпичики в строительство нового справедливого мира, показывая путь к нему именно через хождение по мукам.

Толстой покинул Россию раньше Бунина. Обосновавшись в Париже, он стал звать Ивана Алексеевича последовать его примеру. Бунин в очерке «Третий Толстой» привел несколько дружеских писем Алексея Николаевича, в которых тот не только давал советы, но и предлагал помощь.

«Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с Вами, – писал Толстой осенью 1919 года. – Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы не скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено – не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острове в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все это искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».

В другом письме он предлагал помощь:

«Милый Иван Алексеевич, князь Георгий Евгеньевич Львов (бывший глава Временного правительства, он сейчас в Париже) говорил со мной о Вас, спрашивал, где Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы, по всей вероятности, согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоем. Я думаю, милый Ивам Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. Минимум Вам будет гарантирован, кроме того, к Вашим услугам журнал “Грядущая Россия” (начавший выходить в Париже), затем одно огромное издание, куда я приглашен редактором, кроме того, издания Ваших книг по-русски, немецки и английски. Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и все, все в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо…»

Г. Е. Львов

Мало того, заботился о том, чтобы Бунины приехали не на голодный паек, он собирался заняться изданием книг Ивана Алексеевича:

«Пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет… Все это время работаю над романом, листов в 18–20. Написано – одна треть. Кроме того, подрабатываю на стороне и честно и похабно – сценарий… Франция – удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной, обжилой дом… Большевиков здесь быть не может, что бы ни говорили… Крепко и горячо обнимаю Вас, дорогой Иван Алексеевич…»

Конечно, людям творческим, особенно уже известным, каковыми были и Алексей Толстой, и Иван Бунин, было легче, чем, скажем, огромному количеству офицеров, коим приходилось биться за место шофера такси или официанта в ресторане.

Русских было слишком много, чтобы всем хватило рабочих мест. Иван Алексеевич писал в очерке:

«Париж, куда мы приехали в самом конце марта, встретил нас не только радостной красотой своей весны, но и особенным многолюдством русских, многие имена которых были известны не только всей России, но и Европе, – тут были некоторые уцелевшие великие князья, миллионеры из дельцов, знаменитые политические и общественные деятели, депутаты Государственной думы, писатели, художники, журналисты, музыканты, и все были, невзирая ни на что, преисполнены надежд на возрождение России и возбуждены своей жизнью и той разнообразной деятельностью, которая развивалась все более и более на всех поприщах. И с кем только не встречались мы чуть не каждый день в первые годы эмиграции на всяких заседаниях, собраниях и в частных домах! Деникин, Керенский, князь Львов, Маклаков, Стахович, Милюков, Струве, Гучков, Набоков, Савинков, Бурцев, композитор Прокофьев, из художников – Яковлев, Малявин, Судейкин, Бакст, Шухаев; из писателей – Мережковские, Куприн, Алданов, Теффи, Бальмонт».

Толстой еще в Одессу писал Бунину, что возможность работать творчески есть. Толстой был неистощим на выдумки. Иван Алексеевич вспоминал:

«Толстой однажды явился ко мне утром и сказал: “Едем по буржуям собирать деньги; нам, писакам, надо затеять свое собственное книгоиздательство, русских журналов и газет в Париже достаточно, печататься нам есть где, но это мало, мы должны еще и издаваться!” И мы взяли такси, навестили нескольких “буржуев”, каждому из них излагая цель нашего визита в нескольких словах, каждым были приняты с отменным радушием, и в три-четыре часа собрали сто шестьдесят тысяч франков, а что это было тридцать лет тому назад! И книгоиздательство мы вскоре основали, и оно было тоже немалым материальным подспорьем не только нам с Толстым. Но у Толстых была постоянная беда: денег им никогда не хватало. Не раз говорил он мне в Париже:

– Господи, до чего хорошо живем мы во всех отношениях, за весь свой век не жил я так, только вот деньги черт их знает куда страшно быстро исчезают в суматохе…

– В какой суматохе?

– Ну я уж не знаю в какой; главное то, что пустые карманы я совершенно ненавижу, поехать куда-нибудь в город, смотреть на витрины без возможности купить что-нибудь – истинное мучение для меня; покупать я люблю даже всякую совсем ненужную ерунду до страсти! Кроме того, ведь нас пять человек, считая эту эстонку при детях. Вот и надо постоянно ловчиться…»

Нехватка денег была локомотивом творчества. Бунин привел характерную фразу Толстого: «А, будь я очень богат, было бы чертовски скучно…»

Любовь к достатку у Толстого была всегда.

Бунин вспоминал, что, едва появлялись деньги, он тут же тратил их вчистую:

«– Я не дурак, – говорил он мне, смеясь, – тотчас накупил себе белья, ботинок, у меня их целых шесть пар и все лучшей марки и на великолепных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг, два пальто… Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны…»

Толстой, не стесняясь, пользовался наивностью некоторых финансовых воротил, не разобравшихся в том, что происходит в России. Иван Алексеевич Бунин рассказал:

«В надежде на падение большевиков некоторые парижские русские богатые люди и банки покупали в первые годы эмиграции разные имущества эмигрантов, оставшиеся в России, и Толстой продал за восемнадцать тысяч франков свое несуществующее в России имение, выпучивал глаза, рассказывая мне об этом:

– Понимаете, какая дурацкая история вышла: я все им изложил честь честью, и сколько десятин, и сколько пахотной земли и всяких угодий, как вдруг спрашивают: а где же находится это имение? Я было заметался, как сукин сын, не зная, как соврать, да, к счастью, вспомнил комедию “Каширская старина” и быстро говорю: в Каширском уезде, при деревне Порточки… И, слава Богу, продал!»

Можно бы упрекнуть Толстого в бесчестности, но ведь он обманул дельцов, которые хотели нажиться на бедах покинувших Россию людей. Покупали-то имения за бесценок, что столь же бесчестно. Ну а воздух продать и совсем за бесценок можно.

«Жили мы с Толстыми в Париже особенно дружно, – вспоминал Бунин, – встречались с ними часто, то бывали они в гостях у наших общих друзей и знакомых, то Толстой приходил к нам с Наташей, то присылал нам записочки в таком, например, роде:

“У нас нынче буйабез (рыбное блюдо. – Н.Ш.) от Прюнье и такое пуи (напиток. – Н.Ш.), какого никто и никогда не пивал, четыре сорта сыру, котлеты от Потэн, и мы с Наташей боимся, что никто не придет. Умоляю – быть в семь с половиной!”»

А. М. Горький, А. Н. Толстой и другие в эмиграции

Записочки подчас были шутливыми… «Может быть… зайдете к нам вечерком – выпить стакан доброго вина и полюбоваться огнями этого чудного города, который так далеко виден с нашего шестого этажа. Мы с Наташей к вашему приходу оклеим прихожую новыми обоями…»

То есть решение о возвращении в Россию постепенно зрело у Толстого вовсе не из-за материальных трудностей. Ему было душно за границей, душно без русских просторов, без неповторимого, всецело понятного только русскому человеку ощущения Родины. Алексей Толстой вообще был весьма и весьма своеобразным человеком.

В очерке «Третий Толстой» Бунин писал о нем так:

«В эмиграции, говоря о нем, часто называли его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все забавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал, как очень немногие… Вел он себя в эмиграции нередко и впрямь “Алешкой”, хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и все-таки прощали ему: что ж, мол, взять с Алешки! По наружности он был породист, рослый, плотный, бритое полное лицо его было женственно, пенсне при слегка откинутой голове весьма помогало ему иметь в случаях надобности высокомерное выражение; одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, – признак натуры упорной, настойчивой, – постоянно играл какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом, иногда, в каком-нибудь “салоне”, сюсюкал, как великосветский фат, хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза и давясь, крякал, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но проснувшись, на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный».

Только «работник первоклассный» мог создать за короткий срок столько произведений. Первая книга романа «Хождение по мукам», фантастический роман «Аэлита», работал над романом «Гиперболоид инженера Гарина», повесть «Детство Никиты» и многие другие произведения.

И все-таки материальное положение не удовлетворяло. Толстой, по словам Бунина, все чаще ворчал:

– Совершенно не понимаю, как быть дальше! Сорвал со всех, с кого было можно, уже тридцать семь тысяч франков, – в долг, разумеется, как это принято говорить между порядочными людьми, – теперь бледнеют, когда я вхожу в какой-нибудь дом на обед или на вечор, – зная, что я тотчас подойду к кому-нибудь, притворно задыхаясь: тысячу франков до пятницы, иначе мне пуля в лоб!

Наталья Васильевна писала по поводу денег:

– Что ж, в эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут…

А ведь в 1907 году, побывав во Франции с Софьей, Толстой восхищался Парижем:

«Что за изумительный фейерверковый город Париж. Вся жизнь на улицах, на улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят… И люди живые, веселые, общительные…

Прозу пока я оставил, слишком рано для меня писать то, что требует спокойного созерцания и продумывания».

И далее:

«Здесь все живет женщиной, говорит и кричит о красоте, о перьях, о разврате, о любви, изощренной и мимолетной. Люди как цветы зацветают, чтобы любить, и хрупки и воздушны и ярки их сношения, грешные изысканные орхидеи француза и теплица, полная греховного их аромата – Париж».

Теперь Париж был иным, да и встретил по-иному. Безжалостный, жестокий или просто равнодушный. Действительно, с голоду не умереть, но не хлебом единым жив человек.

Летом 1920 года, отдыхая на побережье Франции, Толстой отметил: «Бретань. Крошечная деревушка не берегу моря. Из далекой России доносились отрывочные сведения о героических боях с поляками, о грандиозных победах у Перекопа. Я работал тогда над первой книгой трилогии “Хождения по мукам”. Работа двигалась к концу. Но вместе с концом созревало сознание, что самое главное так и осталось непонятным, что место художника должно быть не здесь, среди циклопических камней и тишины… но в самом кипении борьбы, там, где в муках рождается новый мир».

В Бретани в начале XX в.

Где же рождался этот новый мир? Конечно, он рождался в России. Правда, Бунин считал, что летом 1921 года Толстой думал о переезде не в Россию, а в Германию. Он стремился в Берлин. Из Бордо, где Толстые проводили лето, Алексей Николаевич писал Бунину:

«Милые друзья, Иван и Вера Николаевна, было бы напрасно при Вашей недоверчивости уверять Вас, что я очень давно собирался вам писать, но откладывал исключительно по причине того, что напишу завтра… Как вы живете? Живем мы в этой дыре неплохо, питаемся лучше, чем в Париже, и дешевле больше чем вдвое. Если бы были хоть “тительные” денежки – рай, хотя скучно. Но денег нет совсем, и если ничего не случится хорошего осенью, то и с нами ничего хорошего не случится. Напиши мне, Иван, милый, как наши общие дела? Бог смерти не дает – надо кряхтеть! Пишу довольно много. Окончил роман и переделываю конец. Хорошо было бы, если бы вы оба приехали сюда зимовать, мы бы перезимовали вместе. Дом комфортабельный, и жили бы мы чудесно и дешево, в Париж можно наезжать. Подумай, напиши…»

«Тительные денюжки», очевидно, – титульные, то есть эквивалент денежных средств.

А уже 16 ноябри 1921 года письмо пришло из Германии:

«Милый Иван, приехали мы в Берлин, – Боже, здесь все иное. Очень похоже на Россию, во всяком случае очень близко от России. Жизнь здесь приблизительно как в Харькове при гетмане: марка падает, цены растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличие: там вся жизнь построена была на песке, на политике, на авантюре, – революция была только заказана сверху. Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают, как никто. Большевизма здесь не будет, это уже ясно. На улице снег, совсем как в Москве в конце ноября, – все черное. Живем мы в пансионе, недурно, но тебе бы не понравилось. Вина здесь совсем нет, это очень большое лишение, а от здешнего пива гонит в сон и в мочу… Здесь мы пробудем недолго и затем едем – Наташа с детьми в Фрейбург, я – в Мюнхен… Здесь вовсю идет издательская деятельность. На марки все это грош, но, живя в Германии, зарабатывать можно неплохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россией. Вопрос со старым правописанием, очевидно, будет решен в положительном смысле. Скоро, скоро наступят времена полегче наших…»

Он звал в Бунина в Германию, а сам рвался в Россию.

«Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Мюнстера и, закружившись, как это ты сам понимаешь, в вихре великосветской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь – почему ты так упорно не хочешь ехать в Германию, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог бы жить в Берлине вдвоем в лучшем пансионе, в лучшей части города девять месяцев: жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем тринадцать-четырнадцать тысяч марок в месяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето, то есть на самое тяжелое время. В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, – меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно… Книжный рынок здесь очень велик и развивается с каждым месяцем, покупается все, даже такие книги, которые в довоенное время в России сели бы. И есть у всех надежда, что рынок увеличится продвижением книг в Россию: часть книг уже проникает туда, – не говоря уже о книгах с соглашательским оттенком, проникает обычная литература… Словом, в Берлине сейчас уже около тринадцати издательств, и все они, так или иначе, работают… Обнимаю тебя. Твой А. Толстой».

Впрочем, Бунин сразу оговорился в очерке:

«Очень значительна в этом письме строка: “Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето…” Значит, он тогда еще и не думал о возвращении в Россию. Однако это письмо было уже последним его письмом ко мне».

Бунин столь скрупулезно описывал мысли Толстого, приводил его письма, потому что тема возвращения в Россию была для него очень болезненной. Его тянуло домой, но он выразил свое отношение к революции в своих дневниках 1918–1920 годов. Ну а после того как некоторые отрывки из дневников под названием «Окаянные дни» были впервые опубликованы в 1925–1927 годах в русской эмигрантской газете «Возрождение», выходившей в Париже, о возвращении и речи не могло быть. Он понимал, что публикация конечно же известна советскому правительству и соответствующим органам, ему возвращаться опасно.

Галина Кузнецова так отозвалась об этом произведении в своем «Грасском дневнике»: «В сумерки Иван Алексеевич вошел ко мне и дал свои “Окаянные дни”. Как тяжел этот дневник!! Как ни будь он прав – тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Коротко сказала что-то по этому поводу – рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это…»

Да, гнев, ярость, бешенство в «Окаянных днях» льются через край. То есть Бунин поначалу не был готов морально к принятию решения о возвращении в Россию, а потом отрезал эту возможность публикацией этого произведения. Тут, видимо, нельзя сбрасывать со счета и еще один момент. Алексей Толстой тоже ведь нелицеприятно отзывался о советской власти, но он умел не только легко писать в чисто лирическом жанре, но и создавать сильные публицистические статьи на политические темы. Бунин по натуре своей был лириком. Произведений политического характера он не писал, разве что кроме воззвания о жестокости немцев и «Окаянных дней». Ему было бы трудно подстроиться под новую власть и новые условия советской печати.

А у Толстого решение вернуться в Россию в конце концов вызрело окончательно. Нужен был какой-то толчок, и толчком этим были упреки некоего Н. В. Чайковского, бывшего главы белогвардейского правительства Северной области по поводу сотрудничества Толстого с газетой «Накануне», центральным печатным органом сменовеховцев, идейно-политического течения, в котором было много сторонников Советской России.

Н. В. Чайковский

В. Петелин в книге «Алексей Толстой», вышедшей в серии «ЖЗЛ» в 1978 году, так пояснил сложившуюся обстановку:

«Прежде всего Н. В. Чайковский, бывший глава белогвардейского правительства “Северной области”, от имени “Исполнительного бюро комитета помощи писателям-эмигрантам” обратился к Толстому за разъяснениями по поводу его сотрудничества в газете “Накануне”, а затем и бывший министр Временного правительства П. Н. Милюков прямо заявил Толстому, что его сотрудничество со “сменовеховцами” несовместимо с пребыванием в “Союзе русских писателей”».