Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

Достаточно вспомнить переписку императора Николая Второго с кайзером Вильгельмом в канун войны. Какие реверансы! Брат мой! Иначе друг друга и не называли. А кайзер уже точил нож, чтобы вонзить в спину своему «брату».

Толстой ярко показал, что общество было не готово к войне, хотя и взывало к потрясениям. А между этими призывами отдыхало, путешествовало по Европе.

О том, что большая часть общества не подозревала, какие ждут испытания, писатель показал в «Хождении по мукам» на примере Даши…

«– Дарья Дмитриевна!

Кто-то спрыгнул на землю и побежал. От этого голоса у Даши закатилось сердце, ослабли ноги. Она обернулась. К ней подбегал Телегин, загорелый, взволнованный, синеглазый, до того неожиданно родной, что Даша стремительно положила руки ему на грудь, прижалась лицом и громко, по-детски, заплакала.

Телегин твердо держал ее за плечи. Когда Даша срывающимся голосом попыталась что-то объяснить, он сказал:

– Пожалуйста, Дарья Дмитриевна, пожалуйста, потом. Это не важно…

Парусиновый пиджак на груди у него промок от Дашиных слез. И ей стало легче.

– Вы к нам ехали? – спросила она.

– Да, я проститься приехал, Дарья Дмитриевна… Вчера только узнал, что вы здесь, и вот, хотел проститься…

– Проститься?

– Призывают, ничего не поделаешь.

– Призывают?

– Разве вы ничего не слыхали?

– Нет.

– Война, оказывается, вот в чем дело-то.

Даша взглянула на него, поморгала и так в эту минуту ничего и не поняла…»

Действительно, сложно осознать известие, вот так, внезапно обрушившееся на человека.

А в Петербурге полная эйфория. Патриотизм зашкаливал. Толпы народа выкрикивали воинственные лозунги, собираясь на площадях, особенно на Дворцовой, и у всех была уверенность в победе.

Даже либеральные издания, которые еще недавно взывали к свержению самодержавия, сделали крутой поворот вправо…

Но и в таковых изданиях не все были едины.

К. А. Мерецков

Алексей Толстой знал об этом не понаслышке. Он был очевидцем происходящего, он стоял на патриотических позициях…

В романе есть такой эпизод…

«В кабинете редактора большой либеральной газеты “Слово народа” шло чрезвычайное редакционное заседание, и так как вчера законом спиртные напитки были запрещены, то к редакционному чаю, сверх обычая, были поданы коньяк и ром.

Матерые, бородатые либералы сидели в глубоких креслах, курили табак и чувствовали себя сбитыми с толку. Молодые сотрудники разместились на подоконниках и на знаменитом кожаном диване, оплоте оппозиции, про который один известный писатель выразился неосторожно, что там – клопы.

Редактор, седой и румяный, английской повадки мужчина, говорил чеканным голосом, – слово к слову, – одну из своих замечательных речей, которая должна была и на самом деле дала линию поведения всей либеральной печати.

– …Сложность нашей задачи в том, что, не отступая ни шагу от оппозиции царской власти, мы должны перед лицом опасности, грозящей целостности Российского государства, подать руку этой власти. Наш жест должен быть честным и открытым. Вопрос о вине царского правительства, вовлекшего Россию в войну, есть в эту минуту вопрос второстепенный. Мы должны победить, а затем судить виновных. Господа, в то время как мы здесь разговариваем, под Красноставом происходит кровопролитное сражение, куда в наш прорванный фронт брошена наша гвардия. Исход сражения еще не известен, но помнить надлежит, что опасность грозит Киеву. Нет сомнения, что война не может продолжаться долее трех-четырех месяцев, и какой бы ни был ее исход, – мы с гордо поднятой головой скажем царскому правительству: в тяжелый час мы были с вами, теперь мы потребуем вас к ответу…»

Этак вот… Так, мол, и быть, поддержим! А потом разберемся.

Но и на это не все согласны. Читаем дальше…

«Один из старейших членов редакции – Белосветов, пишущий по земскому вопросу, не выдержав, воскликнул вне себя:

– Воюет царское правительство, при чем здесь мы и протянутая рука? Убейте, не понимаю. Простая логика говорит, что мы должны отмежеваться от этой авантюры, а вслед за нами – и вся интеллигенция. Пускай цари ломают себе шеи, – мы только выиграем.

– Да, уж знаете, протягивать руку Николаю Второму, как хотите, – противно, господа, – пробормотал Альфа, передовик, выбирая в сухарнице пирожное, – во сне холодный пот прошибет…»

Какие точные и емкие фразы! Как ярко показана вся низость интеллигенции, поедавшей пирожные между заявлениями о желании поражения своей страны. И какие характерные споры…

«Сейчас же заговорило несколько голосов:

– Нет и не может быть таких условий, которые заставили бы нас пойти на соглашение…

– Что же это такое – капитуляция? – я спрашиваю.

– Позорный конец всему прогрессивному движению?

– А я, господа, все-таки хотел бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне цель этой войны.

– Вот когда немцы намнут шею, – тогда узнаете.

– Эге, батенька, да вы, кажется, националист!

– Просто – я не желаю быть битым.

– Да ведь бить-то будут не вас, а Николая Второго.

– Позвольте… А Польша? а Волынь? а Киев?

– Чем больше будем биты, – тем скорее настанет революция.

– А я ни за какую вашу революцию не желаю отдавать Киева…

– Петр Петрович, стыдитесь, батенька…

С трудом восстановив порядок, редактор разъяснил, что на основании циркуляра о военном положении военная цензура закроет газету за малейший выпад против правительства и будут уничтожены зачатки свободного слова, в борьбе за которое положено столько сил».

Актуальность эпизода необыкновенна.

Спорили те, кто сравнительно недавно поздравлял японского императора с победой над Россией в ходе Русско-японской войны, с теми, кто сохранил в себе ростки патриотизма.

А ведь Толстой еще в годы написания романа уловил всю низость и продажность либерализма, той заразы, которая разрушала сознание людей, разрушала общество. И в результате даже на фоне общего патриотического подъема находились люди, точнее нелюди, много нелюдей, готовых сдать страну ради ложных идей, заманчивых внешне, конечно, заманчивых для особей без чести и совести, но пагубных по сути.

Поэтому нечего удивляться, что и перед Великой Отечественной войной оставалось еще немало предателей, готовых служить кому угодно, лишь бы им самим было хорошо, служить, не понимая, что им хорошо будет относительно – в будке, на цепи, в положении «служи, служи на задних лапках».

Чему же тут удивляться, что генерал армии Павлов ответил на вопрос судьи относительно его контактов с Мерецковым: «Поддерживая все время с Мерецковым постоянную связь, последний в неоднократных беседах со мной систематически высказывал свои пораженческие настроения, доказывал неизбежность поражения Красной Армии в предстоящей войне с немцами. С момента начала военных действий Германии на Западе Мерецков говорил, что сейчас немцам не до нас, но в случае нападения их на Советский Союз и победы германской армии хуже нам от этого не будет».

Судья спросил: «Такой разговор у вас с Мерецковым был?

Признал, но с оговоркой:

– Да, такой разговор у меня с ним был. Этот разговор происходил у меня с ним в январе месяце тысяча девятьсот сорокового года в Райволе.

– Кому это «нам хуже не будет»?

Павлов помялся. Что тут ответить:

– Я понял его, что мне и ему.

– Вы соглашались с ним? – спросил Ульрих.

– Я не возражал ему…»

Вот так, либералам времен войны с Японией казалось, что им хуже не будет в случае победы японцев, либералы Первой мировой пошли дальше и готовы были даже действовать против правительства России, духовный выкормыш либералов генерал Павлов игнорировал директиву от 18 июня 1941 года о приведении войск в полную боевую готовность, открыл 104 километра фронта и фактически сдал Белоруссию.

Алексей Толстой показал в романе, о чем рассуждали в газете те, кто должен бы настраивать читателей на защиту Отечества. А они гадали – принимать войну или не принимать.

Вот как в романе…

«– Предлагаю уважаемому собранию найти приемлемую точку зрения. Со своей стороны, смею высказать, быть может, парадоксальное мнение, что нам придется принять эту войну целиком, со всеми последствиями. Не забывайте, что война чрезвычайно популярна в обществе. В Москве ее объявили второй отечественной. – Он тонко улыбнулся и опустил глаза. – Государь был встречен в Москве почти горячо. Мобилизация среди простого населения проходит так, как этого ожидать не могли и не смели…»

Все это были разговоры прекраснейшие и благороднейшие, но каждому становилось ясно, что соглашения с правительством не миновать, и поэтому, когда из типографии принесли корректуру передовой статьи, начинавшейся словами: «Перед лицом германского нашествия мы должны сомкнуть единый фронт», не все были довольны.

Религиозный мыслитель русского зарубежья Георгий Петрович Федотов писал, что интеллигенция – это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» – это «псевдоним для некоего типа личности… людей определенного склада мысли и определенных политических взглядов».

Недаром Константин Петрович Победоносцев в свое время писал Вячеславу Константиновичу Плеве: «Ради Бога, исключите слова “русская интеллигенция”. Ведь такого слова “интеллигенция” по-русски нет. Бог знает, кто его выдумал, и Бог знает, что оно означает…»

Министр внутренних дел В. К. Плеве пришел к выводу о нетождественности интеллигенции с понятием «образованная часть населения», о том, что это «прослойка между народом и дворянством, лишенная присущего народу хорошего вкуса». Он писал: «Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая русской интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей присущую особенность: она принципиально и притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитированию государственной, а также духовно-православной власти, ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна».

Сам же Толстой принял войну и стал военным корреспондентом.

В «Хождении по мукам» есть великолепно прописанный эпизод, показывающий совсем других героев.

На заявление Рощина – я думаю, все помнят этого героя:

«– Родины у нас с вами больше нет… есть место, где была наша родина… великая Россия перестала существовать с той минуты, когда народ бросил оружие… Русского народа нет, есть жители, да такие вот дураки…»

Иван Ильич ответил Даше, уже ночью ответил…

Он «сидел на постланном диване и читал огромную книгу, держа ее обеими руками на коленях.

<…>

– Я нашел… ты послушай… – Он перевернул страницу книги и вполголоса стал читать:

“Триста лет тому назад ветер вольно гулял по лесам и степным равнинам, по огромному кладбищу, называвшемуся Русской землей. Там были обгоревшие стены городов, пепел на местах селений, кресты и кости у заросших травою дорог, стаи воронов да волчий вой по ночам. Кое-где еще по лесным тропам пробирались последние шайки шишей, давно уже пропивших награбленные за десять лет боярские шубы, драгоценные чаши, жемчужные оклады с икон. Теперь все было выграблено, вычищено на Руси. Шиши да казаки в драных зипунах рыскали за последней добычей.

Опустошена и безлюдна была Россия. Даже крымские татары не выбегали больше на Дикую степь, – грабить было нечего. За десять лет Великой Смуты самозванцы, воры, казаки и польские наездники прошли саблей и огнем из края в край всю Русскую землю. Был страшный голод, – люди ели конский навоз и солонину из человеческого мяса. Ходила черная язва. Остатки народа разбредались за литовский рубеж, на север к Белому морю, на Урал к Строгановым, в Сибирь. В эти тяжкие дни к обугленным стенам Москвы, начисто разоренной и выпустошенной и с великими трудами очищенной от воров, к огромному этому пепелищу везли на санях по грязной мартовской дороге испуганного мальчика, Михаила Романова, выбранного, по совету патриарха, обнищалыми боярами, бесторжными торговыми гостями и суровыми северных и приволжских земель мужиками в цари московские. Новый царь умел только плакать и молиться. И он молился и плакал, в страхе и унынии глядя в окно возка на оборванные, одичавшие толпы русских людей, вышедших встречать его за московские заставы. Не было большой веры в нового царя у русских людей. Но жить было надо. Начали кое-как жить. Призаняли денег у купцов Строгановых. Горожане стали обстраиваться, мужики – запахивать пустую землю. Стали высылать конных и пеших добрых людей бить воров по дорогам. Жили бедно, сурово. Кланялись низко и Крыму, и Литве, и шведам. Берегли веру. Знали, что есть одна только сила – хоть и вороватый временами, но крепкий, расторопный, легкий народ. Надеялись перетерпеть, и перетерпели. И снова начали заселяться пустоши, поросшие бурьяном…”

Иван Ильич захлопнул книгу:

– Ты видишь… И теперь не пропадем… Великая Россия пропала! А вот внуки этих самых драных мужиков, которые с кольями ходили выручать Москву, – разбили Карла Двенадцатого, загнали татар за Перекоп, Литву прибрали к рукам и похаживали в лапотках уже по берегу Тихого океана… Уезд от нас останется, – и оттуда пойдет русская земля…»

Это мог написать только подлинный патриот, человек, который был плоть от плоти русским, который с молоком матери впитал русский дух, подаренный ему заволжскими просторами, выросший на великой и могучей реке Волге, сила которой, неизмеримая сила, питает с самых ранних лет тех, кто прикоснется к ней, и, как советовала в великолепной песне Людмила Зыкина, «когда придешь домой в конце пути, свои ладони в Волгу опусти».

И другая любовь?

Видимо, крепко унаследовал Алексей Толстой от отца страсть к настойчивой борьбе за достижение цели и постепенное охлаждение к достигнутому. Как он добивался руки Юлии Рожанской! Добился – и все, уже через несколько дней почувствовал сомнения. Вспомним надпись на книжке… С еще бо́льшим трудом боролся за Софью Дымшиц. Добился. Снова появились сомнения, но они долгое время не оказывали влияния на его семейную жизнь. Затерялись где-то в закромах памяти.

О том, какими были отношения Алексея Толстого с Софьей через несколько лет совместной жизни, рассказала писательница Рашель Мироновна Хин-Гольдовская, хозяйка московского литературного салона, который часто посещала чета Толстых:

«Вчера обедали Толстые и Волошин. Просидели у нас до 12 часов. Толстые мне понравились, особенно он. Большой, толстый, прекрасная голова, умное, совсем гладкое лицо, молодое, с каким-то детским, упрямо-лукавым выражением. Длинные волосы на косой пробор (могли бы быть покороче). Одет вообще с “нынешней” претенциозностью – серый короткий жилет, отложной воротник a l’enfant (как у ребенка) с длиннейшими острыми концами, смокинг с круглой фалдой, который смешно топорщится на его необъятном arriere-train. И все-таки милый, простой, не “гениальничает” – совсем bon efant. Жена его – художница, еврейка, с тонким профилем, глаза миндалинами, смуглая, рот некрасивый, зубы скверные в открытых, красных деснах (она это, конечно, знает, потому что улыбается с большой осторожностью). Волосы у нее темно-каштановые, гладко, по моде, обматывают всю голову и кончики ушей как парик. Одета тоже “стильно”. Ярко-красный неуклюжий балахон с золотым кружевным воротником. В ушах длинные хрустальные серьги. Руки, обнаженные до локтя, – красивые и маленькие. Его зовут Алексей Николаевич, ее – Софья Исааковна. Они не венчаны (Волошин мне говорил, что у него есть законная жена – какая-то акушерка, а у нее муж – философ!). У нее печальный взгляд, и когда она молчит, то вокруг рта вырезывается горькая, старческая складка. Ей можно дать лет 35–37. Ему лет 28–30. Она держится все время настороже, говорит “значительно”, обдуманно… почему-то запнулась и даже сконфузилась, когда ей по течению беседы пришлось сказать, что она родилась в “Витебске”… Может быть, ей неприятно, что она еврейка? Говорит она без акцента, хотя с какой-то примесью. Он совсем прост, свободен, смеется, острит, горячится… Из всех “звезд” современного Парнаса Толстой произвел на меня самое приятное впечатление».

Р. М. Хин-Гольдовская

Что это? Субъективное представление о красоте? Ведь множество свидетельств о том, что Софья красива. Да и сам Алексей Толстой называл ее красавицей. Могла ли столь сильно измениться? Или предвзятое отношение писательницы?

Существуют, кстати, фотографии, где юная Софья весьма мила.

Впрочем, это неважно. Важно то, что мы видим пока добрые отношения между супругами, ну или, если все-таки говорить без всякого рода словесных эквилибристик, – сожителями. Видим то, что увидела писательница Хин-Гольдовская.

Дело, конечно, не во внешности. Когда полюбил, все устраивало. Рубежным стал момент, когда Алексей углубился в художественную прозу, полностью оставив живопись, а Софья окунулась в картины…

Тем не менее отношения продолжались. Толстой по-прежнему частенько заходил в студию, где работала Софья. А рядом с ней, за соседним мольбертом, он заметил барышню, которая показалась ему необыкновенно красивой. Это была Наталья Крандиевская, поэтесса, которая пробовала себя и в живописи. Чтобы показать ее внешность, сошлюсь на подлинного знатока женской красоты Ивана Алексеевича Бунина:

«Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее – иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ, – и я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов».

Софья представила Алексея и Наталью друг другу и вряд ли заметила, как изменилось выражение его лица.

Вскоре он узнал, что Наталья пишет неплохие стихи, что происходит она из литературной семьи. Отец Натальи был редактором-издателем «Бюллетеней литературы и жизни», постоянно вращался в кругу известных писателей. Мать Натальи – Анастасия Кузьмичева – была хорошо знакома с Максимом Горьким, Антоном Павловичем Чеховым, Василием Васильевичем Розановым, да и сама писала книги. Она окончила Высшие женские курсы, созданные в 1872 году сверхштатным профессором всеобщей истории Московского университета Владимиром Ивановичем Герье, дававшие очень хорошее образование. Впоследствии они были преобразованы в 3-й Московский государственный университет. После окончания курсов Анастасия ушла в творчество. Сохранилось упоминание о ней в письме Горького, адресованном Чехову: «Видел писательницу Крандиевскую – хороша. Скромная, о себе много не думает, видимо, хорошая мать, дети – славные…»

У ней были две дочери: старшая, Наталья, которую дома звали Туся, и Надежда, к ней с детства прилипло прозвище Дюна. Наталья стала поэтессой, а Надежда – скульптором.

В романе «Хождение по мукам» Толстой вывел Наталью в образе Кати, а Надежду – в образе Даши.

Толстой даже вложил в уста Даши строки из замечательного стихотворения Натальи Крандиевской.

Сыплет звезды август холодеющий

 
Сыплет звезды август холодеющий,
Небеса студены, ночи – сини.
Лунный пламень, млеющий, негреющий,
Проплывает облаком в пустыне.
 
 
О, моя любовь незавершенная,
В сердце холодеющая нежность!
Для кого душа моя зажженная
Падает звездою в бесконечность?
 

Даша в романе декламирует две первые строки второго четверостишия.

Первое время после знакомства Толстой вынужден был ограничиваться лишь взглядами, на какие-то отношения пойти было сложно, ведь рядом Софья. Не назначишь же при ней свидание. Единственно, на что он решился, так подарить свою книгу «За синими реками», подписав ее четверостишием:

 
Не робость, нет, но произнесть
Иное не покорны губы,
Когда такая нежность есть,
Что слово – только символ грубый.
 

Вручая книгу, признался:

– Я вас побаиваюсь. Чувствую себя пошляком в вашем присутствии.

Она улыбнулась и ответила…

 
Не приносите женщине проблем.
Зачем ей Ваши? – у нее свои.
Проблем и так хватает вся и всем…
Вы принесите женщине Любви.
 

Но на том первый диалог и окончился, ведь рядом, в нескольких шагах, стояла у своего мольберта Софья.

К тому, что Алексей подарил Наталье книгу, она отнеслась равнодушно. Писатели часто дарят свои книги, дарят и подругам своих жен. Софья слишком была увлечена творчеством, чтобы обращать внимание на то, что Алексей порой слишком уж заглядывался на молодых красивых барышень. Возможно, уже тогда и у нее наступил кризис чувств. Жизнь шла размеренно, размеренными и спокойными были отношения.

Знакомство Алексея с Натальей видимого извне продолжения не получало. Это был странный роман взглядов и жестов.

Алексей запомнил фразу: «Вы принесите женщине Любви».

Ему хотелось услышать из ее уст и другие стихотворения. Нет, не прочесть в сборнике – в сборнике прочесть просто. Именно услышать. И он в очередное свое посещение студии деликатно попросил прочитать что-то на выбор. Софья снова отнеслась к этому равнодушно.

И Наталья прочитала милым, приятным голосом, проникающим в душу и вызывающим бурю эмоций…

 
Рожденная на стыке двух веков,
Крещенная в предгрозовой купели,
Лечу стрелою, пущенною к цели
Над заревом пожаров и костров.
 
 
За мною мир в развалинах суров.
За мной кружат, вздымая прах, метели,
И новый век встает из колыбели,
Из пепелища истин и основ.
 
 
Еще не убран в ризы, не украшен,
Младенчески-невинен и жесток,
И дик, и наг, и наготою страшен,
Он расправляет крылья на восток.
 
 
Лечу за ним, лечу, как семя бури,
Плодотворить грядущего лазури.
 

Да, страшный новый век уже шагал по земле, его роковые повороты уже успели сотрясти Россию в нулевые годы, но они приближались с новой силой, они уже были у порога, но думать о них, стоя рядом с милой барышней, не хотелось, и Толстой очень тихо, чтобы не слышала Софья, попросил:

– А о любви?

– Извольте…

Н. В. Крандиевская

Наталья прочитала…

 
Как высказать себя в любви?
Не доверяй зовущим взглядам.
Знакомым сердце не зови,
С тобою бьющееся рядом.
 
 
Среди людей, в мельканье дней,
Спроси себя, кого ты знаешь?
Ах, в мертвый хоровод теней
Живые руки ты вплетаешь!
 
 
И кто мне скажет, что ищу
У милых глаз в лазури темной?
Овеяна их тишью дремной,
О чем томительно грущу?
 
 
Хочу ли тайной жизни реку
В колодцы светлые замкнуть?
О, если б ведать трудный путь
От человека к человеку!
 

– Трудный путь от человека к человеку, – повторил Алексей и совсем тихо прибавил: – Мечтаю пройти его, этот путь к любимому человеку.

Но пройти этот путь быстро не удалось. Вскоре позвало близившееся лето на юг, на море. Алексей с Софьей отправились сначала в Анапу – на Северный Кавказ купальный сезон приходит раньше, – а затем перебрались в Крым, в Коктебель, в гости к Волошину.

Наталья Крандиевская описала последний вечер перед отъездом Толстого:

«Была… встреча, последняя перед летним разъездом. Толстой уезжал в Коктебель, я в Петербург, к мужу (в Венецию никто не собирался).

Мы встретились в “обормотнике” (коммунальная квартира, где жили мать и сын Волошины в окружении артистической богемы. – Коммент. к мемуарам), на вечере у Макса Волошина, где хозяин читал превосходные стихи, но в таком количестве, что, расходясь, гости ахали, взглянув на часы.

Толстой провожал нас с сестрой по кривым арбатским переулкам. Шли молча. У Толстого было обиженное лицо. Дюна сказала, что такие лица бывают у детей, когда их загоняют спать раньше времени.

– Вот это верно, – засмеялся он, – что толку спать! В гробу наспимся. – И, сразу повеселев, он стал просить: – Давайте еще погуляем, глядите, какая ночь! Ну, сделаем крюк по Мерзляковскому, хотите?

И мы стали плутать втроем по середине мостовой, по светлым от луны и пустынным переулкам.

– Подумать только, сколько времени потеряно зря и безвозвратно, – говорил Толстой, ведя обеих нас под руки, – милые сестры, разлука – дьявольская вещь! Жить нам на земле не так уж и много положено, а любить и того меньше. Удивительно неумно и расточительно проматывает человек жизнь! Вот вы, например. – Мы все трое остановились посреди улицы, и, обращаясь ко мне, Толстой вдруг горячо воскликнул: – Разве вам надо ехать в Петербург? А вы едете.

– Еду, – ответила я резко, – и разбираться в том, надо ли это или не надо, могу только я одна.

– Простите, – сказал Толстой, – я хам, конечно.

Сестра дергала меня за рукав, я отстранила ее, и все мы, как по уговору, повернули к дому. У подъезда простились. Толстой поцеловал мне руку.

– Не сердитесь, – сказал он тихо, – будьте счастливы.

Никогда я не плакала так горько, как в эту ночь. Я плакала о “потерянном безвозвратно времени” и о той преграде, которую, как мне казалось, я воздвигла собственными руками между собой и Толстым в эту ночь».

И она уехала к мужу, а Толстой отправился на юг с женой, отношения с которой были так себе – просто никакие. Нет, они не ссорились, им стало неинтересно вместе. В конце концов Софья заявила:

– Хочу в Париж. Здесь мне скучно, тошно…

Не сказала «поехали в Париж», а именно – «хочу», то есть одна.

Алексей Толстой не возражал.

Простились сухо.

Толстой сказал:

– Я чувствую, что ты уезжаешь от меня навсегда.

Но сказал эту фразу, долженствовавшую быть грустной, совсем без грусти.

Подумал ли он в те минуты, когда остался один, о Наталье Крандиевской? Возможно, да только вокруг было столько молодых красивых барышень, ведь курортный сезон входил в свою силу.

В одиночестве он пребывал недолго. Вскоре к нему приехала юная балерина Маргарита Кандаурова. Он был давно и страстно влюблен в нее, о чем Софья Дымшиц, покинувшая его в Крыму, впоследствии совершенно спокойно вспоминала.

Вот запись из воспоминаний Софьи Дымшиц:

«В 1915 году у Алексея Николаевича были новые тяжелые переживания. Маргарита Кандаурова, предмет его страстного увлечения, отказалась выйти за него замуж. Я считала, что для Алексея Николаевича, несмотря на его страдания, это было объективно удачей: молодая, семнадцатилетняя балерина, талантливая и возвышенная натура, все же не могла стать для него надежным другом и помощником в жизни и труде».

М. П. Кандаурова

Но вот все переменилось. Они вместе в Коктебеле, в сказке. Сближение произошло стремительно. Толстой сделал предложение, и Маргарита согласилась стать его женой. Отчего же нет? Тридцатилетний перспективный, уже получивший известность литератор – хорошая партия.

Быть может, они бы к осени уже действительно стали мужем и женой, но 1 августа 1914 года поломало многие судьбы.

Толстой поспешил в Москву. Оттуда он написал своему отчиму Бострому:

«Сейчас все интересы, вся жизнь замерла, томлюсь в Москве бесконечно, и очень страдаю, потому что ко всему люблю девушку, которая никогда не будет моей женой… Я работаю в “Русских ведомостях”, никогда не думал, что стану журналистом, буду писать патриотические статьи. Так меняются времена. А в самом деле я стал патриотом. Знаешь, бывает так, что юноша хулит себя, презирает, считает, что он глуп и прыщав, и вдруг наступает час, когда он постигает свои духовные силы (час, которому предшествует катастрофа), и сомнению больше нет места. Так и мы все теперь: вдруг выросли, нужно делать дело – самокритике нет места – мы великий народ – будем же им».

Эти мысли мы находим в романе «Хождение по мукам». Вспомним размышления Ивана Ильича Телегина о величии России, о непобедимости русского народа.

Но почему же Толстой написал, что юная девушка никогда не будет его женой? Ведь она дала согласие выйти за него замуж?

Только ли война тому причиной? Да, война все всколыхнула, но ко всему привыкают люди. Они так же любят, ревнуют, женятся, ссорятся, разводятся. Ведь в войнах прошлого зачастую вдали от фронта долгое время сохранялась почти что прежняя жизнь, и нарушали ее разве что потоки раненых, лазареты, госпитали. Указывали на то, что идет война, большое количество военных, часто встречающиеся на улицах колонны войск.

Но так же работали театры, рестораны и прочие заведения, которые привычны для времени мирного и подчас удивительны для времени военного.

И кто-то из завсегдатаев ресторанов, поднимая бокалы и произнося тосты, не относящиеся к событиям, даже не задумывался о том, что, быть может, в тот момент, когда раздавался звон бокала о бокал, где-то далеко, на фронте, уже не со звоном, а с грохотом разрывался снаряд, и в момент хмельной здравицы в честь кого-то восседавшего в кресле за белоснежной скатертью обрывалась чья-то жизнь в открытом непогодам окопе.

Знаменитый русский философ Иван Александрович Ильин писал в 1915 году: «Война вторглась неожиданно в нашу жизнь и заставила нас гореть не о себе и работать не на себя. Она создала возможность взаимного понимания и доверия, она вызвала нас на щедрость и пробудила в нас даже доброту… Война несет людям духовное испытание и духовный суд».

На Дворцовой площади. 1914 г.

Так восприняло русское общество, точнее культурный слой русского общества, начало Первой мировой войны.

Дневники Прасковьи Мельгуновой-Степановой (1882–1974), супруги историка и издателя С. П. Мельгунова, работавшей в годы войны в госпитале, в 1922 году вместе с мужем высланной из России, дают картину происходящего.

Война еще не началась, но дыхание ее уже чувствовалось в Москве.

«22 июля. Москва имеет странный вид: на Тверском бульваре стоят взятые в мобилизацию телеги под конвоем; на Патриарших прудах – артиллерийский обоз; всюду солдаты или запасные, которых толпами гонят; видела сегодня на Покровке запасных, загоняемых в IV мужскую гимназию».

А уже 4 августа в дневниках говорится о «Воззвании градоначальника об устройстве частных лазаретов». О том, что уже много раненых и «стоят в вагонах с 1 часа ночи до 8 ч. утра, ожидая разгрузки».

В дневниках очень много о госпиталях, лазаретах, об огромном количестве раненых, нахлынувших в Москву.

Именно в этих тяжелых условиях и Наталья Васильевна Крандиевская, как и многие женщины, пошла работать в лазарет.

Показано то лицо войны, на которое часто закрывались глаза.

«23 августа

С. (муж Прасковьи Сергей Мельгунов. – Н.Ш.) был вчера на заседании Пироговского общества. Оказывается, полная дезорганизация царит везде. В Москву уже привезли 35 000 раненых: 5000 из них отправлено дальше, 10 000 кроватей приготовил город, а больше ничего нет. Вчера ждали 1000, а привезли 6–8 тыс. – девать некуда: свалили в университете Шанявского на полу на соломе: город ссорится с Земским союзом, не знают ничего, отказывают, говоря, что не от них зависит. Ссорятся за первенство… Хорошо работают только добровольцы-студенты на вокзале, даже комендант относится к ним с почтением. Ничего не готово».

Показан патриотический подъем, выраженный и в милосердии:

«…в Управе стоят столько желающих взять раненых на дом и не могут добиться ордеров в больницы, без которых раненых не выдают, а тянется это без конца. Когда дадут раненого, то берут обязательство, что его одного не будут пускать на перевязку и не выпускать на улицу, т[ак] ч[то] держать их у себя надо, вроде как под арестом – не очень-то это приятно и очень затруднительно. Вообще город ставит массу затруднений и злится. Ему отпущено 38 миллионов на помощь раненым, а он все старается даром спихнуть раненых, но когда что-нибудь наконец дает, приходится благодарить…»