Текст книги "Записка Анке (сборник)"

С момента появления на дирижабле Билькинса Зуль почти не показывался в общих помещениях. Однажды в поисках нужной ему книги Зуль вышел в салон и принялся рыться в шкафу. Он совершенно не обратил внимания на человека, сидящего в углу за работой. Но, когда взгляд его упал сзади на сидящего, доцент уловил в очертаниях головы что-то знакомое. Перед ним была спина с могучими плечами и крепко поставленной между ними на короткой шее головой. Зуль мог поклясться, что он знает эту голову, но из памяти выпала какая-то деталь, с которой должно ассоциироваться представление об имени владельца. Зуль рылся в памяти, но напрасно он старался представить себе лицо сидящего. Оно упорно ускользало. Чего-то, какой-то мелочи не хватало, чтобы его вспомнить. И вдруг Зуль вздрогнул. Сквозь тишину коридора до него донеслось пение передатчика из радиокабины. Доцент взглянул наискосок через темный коридор и в светлом квадрате двери увидел склоненную голову с надетым на нее блестящим обручем наушников. На один момент Зуль прикрыл глаза, стараясь отогнать от себя слишком реальную галлюцинацию. Вот мелочь, нужная ему, чтобы совершенно ясно представить себе всю картину, при которой память навсегда зафиксировала голову, так уверенно посаженную на крепкой шее между могучих плеч.

«Наутилус». Светлый квадрат двери в радиорубку. Вебстер, настраивающий станцию для передачи его, Зуля, невинной семейной депеши…

«Невинная семейная депеша», – мысленно повторил Зуль свою тогдашнюю фразу.

Человек в углу прервал писание. Зуль поспешно швырнул книгу в шкаф и выскочил из кают-компании. Пробегая к себе, Зуль не заметил того, что едва не сбил с ног ошарашенного такой поспешностью капитана. Старик прижался к переборке и долгим изумленным взглядом проводил доцента.

Простояв еще минуту в нерешительности, Хансен прошел к кабине Зарсена и откинул портьеру:

– Зарсен, дружище. Я пришел к вам, чтобы поделиться своими сомнениями.

Зарсен вскочил со стула и обеспокоенно уставился влюбленными глазами в грустное лицо старика. Хансен сел и задумчиво покачал головой:

– Подумайте, что у нас теперь получилось, Зарсен.

– Ноев ковчег, херре.

– Да, мой милый, если хотите, именно Ноев ковчег, но какой! В этом замечательном ковчеге собрались такие звери, которые не только не могут совместно делать дело, но которых просто нельзя подпускать друг к другу. Посмотрите-ка: Зуль в буквальном смысле слова ненавидит американских геологов, в свою очередь, он, по моему мнению, имеет все основания опасаться таких же чувств со стороны Билькинса. Я уже не говорю об этом радисте с «Наутилуса», с которым я не хотел бы сводить Зуля. По-моему, между ними не все в порядке. Затем возьмите это происшествие с Литке, к которому мы до сих пор не имеем ключа. Но если допустить хотя бы на один момент, что он действительно не мог сам свалиться в люк, как утверждают в один голос все немецкие офицеры, то какие откровения ждут нас еще при его выздоровлении? Наконец, Йельсон, наиболее спокойный из всех пассажиров. Этот тоже как-то косится на Зуля и, не скрою, при упоминании и вашего имени тоже настораживается. Что же получается? Зарсен, дорогой мой, за все мои путешествия я впервые оказываюсь в таком положении: иметь совершенно исключительный состав научных работников и лучших полярных пилотов мира на борту – и не иметь возможности предпринять ни одного шага. Да что же это такое?

– Я думаю, херре, – серьезно произнес Зарсен, – что нет оснований приходить в отчаяние, хотя, конечно, компания не из надежных. Держите всех в ежовых рукавицах, и баста.

Хансен улыбнулся:

– Если бы все было так просто, дорогой мой!

На переборке пискнул зуммер телефона. Зарсен снял трубку:

– Алло… да, я… Ага, понимаю, сейчас бегу.

Он оживленно обернулся к Хансену:

– Идемте-ка, херре, скорее в рубку. Мы как раз сейчас ложимся на новый курс для обследования первого квадрата сектора недоступности.

Оба поспешно прошли в главную рубку.

Этот момент Хансен занес в свой дневник как начало настоящей работы экспедиции.

Методически, шаг за шагом исследовал воздушный корабль белое пятно полярной карты, разграфленное Хансеном на правильные прямоугольники. Размер этих прямоугольников был таков, чтобы, идя на высоте трехсот метров (большей высоты дирижабль из-за огромной перегрузки взять уже не мог), можно было видеть поверхность, расположенную под кораблем в обе стороны до нанесенных на карте границ прямоугольника.

Зуль, Билькинс и Йельсон были приставлены в качестве помощников к вахтенным начальникам, чтобы не упустить ни малейшей детали в наблюдениях.

Час за часом, ломаясь на торосах, бежит по ледяным полям тень дирижабля. Точно помогая поискам уставившихся биноклями в сверкающую даль людей, солнце ни на минуту не сходит с неба. Ни единого облачка. Прозрачная голубизна. Бледная, подернутая белесоватыми отсветами льда.

Только один раз на вахте Билькинса, перепоясывая темной полосой отсвета прозрачный купол неба, прошла под кораблем широкая полоса чистой воды. Дрожащими от досады руками пеленговал Билькинс эту сверкающую широкой чернотой свободную дорогу, ведущую от самого сердца сектора недоступности в направлении на запад – юг – запад. Продолженная легкой наметкой карандашная линия пеленга пересекла как раз те координаты, на которых остался затопленный «Наутилус». Тонко очиненный карандаш с хрустом обломился под судорожно опершейся на него тяжелой рукой. На белом поле карты остались черная крапинка и крошечный кусочек графита.

Долго, очень долго смотрел на этот обломок графита Билькинс. Наконец, решительно тряхнув головой, он уверенным движением смахнул черную крошку с карты и стер резинкой ее следы с белого поля.

Ровно гудят моторы. Час за часом их песня рвет скованное морозом молчание. И никто, ни единое живое существо не поднимает внизу голову, чтобы взглянуть наверх на плывущую в небе серебряную сигару. Только белые поля, бесконечные, похожие друг на друга, как торосы, которыми избугрен их белый простор. Немые свидетели великой победы, они равнодушно и бесследно возвращают небу падающий сверху могучий стальной гимн. И бездомный, никому не интересный, никого не поднимающий гимн побеждающей техники беспомощно тает.

Но иначе реагируют на это пение люди на борту дирижабля. Уверенность в своих силах и спокойствие за судьбу, доверенную чудесному слепку дюраля и стали, возбуждают они в одних. В тех, кто ведет корабль. Желание использовать раз в жизни приходящую возможность – в других. В ученых. Они методически, не отрываясь от приборов, ведут наблюдения. Регистрируют, записывают, измеряют. Забыв про еду и сон. Пользуясь бессменно бдеющим солнцем.

И вот на вахте Зарсена и старшего его помощника Билькинса один из ученых, поглощенный магнитными наблюдениями, вдруг бросил работу и, смешно поддерживая на бегу толстый живот, затрусил к кабине капитана. Он без предупреждения влетел к Хансену.

– Алло… – он дернул спящего старика за ногу. – Алло, скорее, доктор!

Фритьоф Хансен удивленно протер глаза, спуская ноги с койки. Толстяк воодушевленно объяснял ему:

– …нет, не качайте головой, уважаемый доктор. Я не могу ошибаться. Я замечаю эти необычайные явления в течение почти целых суток… Из-за них сегодня ни на минуту не прилег. Я не могу ошибаться, нет… Вы только взгляните на совершенно изумительные записи приборов. Все как одна…

Хансен прервал толстяка:

– Не сердитесь, профессор. Я, полностью доверяя вам и вашим изумительным приборам, не понимаю только одного – в чем именно вы не ошибаетесь и что говорят записи приборов?

Профессор на момент опешил:

– Позвольте… Ах, да! – он хлопнул себя по лбу. – Я же не сказал вам самого главного: по-видимому, мы приближаемся к суше значительных размеров!

Хансен вскочил. Он порывисто схватил толстяка за руку. Красные пальцы беспомощно повисли в воздухе. Немец радостно заморгал.

Хансен быстро бросал слова:

– Примерное расстояние до земли?

– Думаю, что не более двухсот миль.

– Направление?

– Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить. Чтобы определить направление, необходимо сделать маневры дирижаблем, поставив его по очереди на различные румбы.

Хансен, не отвечая, побежал в рубку. Толстяк с трудом поспевал за стариком.

Зарсен удивленно обернулся на влетевшего в рубку Хансена. Лицо старика поразило его радостью, которой уже давно не было на нем заметно. Радость оживила морщинки собранного в мелкую сетку лица.

Отдав все распоряжения, о которых просил немецкий магнитолог, Хансен не отходил от него ни на одну минуту. Успокоившись от первого возбуждения, старик внимательно следил за движениями дрожащих стрелочек, неохотно поворачивающихся на кварцевых волосках. Спокойные мысли потекли в седой голове. Тихой чередой пошли перед глазами былые походы и спутники. Новые земли и воды. Везде и всюду одни и те же льды. Всегда одинаковые – на поверхности ли океана, на плоской ли, никогда не топтанной человеком земле. Сверкающие глыбы великанов-айсбергов, отвесные стены глетчеров, беспорядочные нагромождения торосов и плоские беспредельные в сияющем просторе паки. Всю жизнь один только лед. Менялись только лица и имена спутников.

Едва заметно дрожат чувствительные магнитики на прозрачных ниточках. Поворачиваются неуловимо для глаза. И так же медленно течет перед Хансеном длинный черед знакомых обветренных лиц, ставших родными, самыми близкими и дорогими. А за этими лицами мачты и ванты, крутые борта судов. Вот первым идет «Викинг». Первое плавание. Первые льды. Первый медведь. Это 1882 год. А вот и великий скептик Норденшельд – «Старый Нор». Вот, как живая, его широченная спина, про которую рассказывают, что именно ею он загородил шлюпку от грозивших залить ее волн во время плавания по Енисею… Старый Нор… Великий Нор… Его первое рукопожатие и удивленный вопрос: «Вы хотите пересечь Гренландию? Так, так… Это 1886-й… Через два года Гамель – первый человек, открывший свой кошелек для молодого сумасброда. А вот и они, первые сподвижники первой настоящей победы – Свердруп, Дитрихсен, Трана… А за ними скуластые широкие лица маленьких несуразных лапландцев Балто и Равна… Это Гренландия. 1888-й… Здесь мысли Хансена сразу перескочили к накрепко вмерзшему в ледяное поле круглому «Фраму». Какой пушистый снежный ковер покрыл его палубу!.. А реи, а ванты… Точно их нарисовали для театральной декорации… Да, это 1895-й… Бессмертный поход с Иогансеном к так и недостигнутому полюсу. А вот и «Коррект» добряка Самюэльсона… Интересно, сколько лет нужно было потратить, хотя бы с тем же Свердрупом или со славным неутомимым Иогансеном, чтобы пройти тот путь, к концу которого, может быть сегодня, подлетает «Граф Цеппелин»?..

– Доктор Хансен! – неожиданно раздалось над самым ухом.

Фритьоф вздрогнул. Провел ладонью по глазам.

– Простите, профессор, я весь внимание.

Но толстяк от волнения ничего не мог сказать.

– Смотрите, смотрите, доктор, – выдавил он наконец из себя, показывая на трепещущие в чудесном предчувствии магниты. – Теперь уже наверно… О, наверняка… Ведь это наш немецкий прибор…

Хансен хотел склониться над прибором, но громовой голос из носовой рубки заставил его вскочить, как на пружине:

– Херре… херре!.. Земля по левому борту!

Это кричал Зарсен.

Хансен торопливо пожал руку магнитологу. Он стремительно расправился во весь рост. Длинный, сухой, с блестящей на ярких отсветах солнца серебряной головой, он медленно твердыми шагами прошел в главную рубку. Каждая морщинка в сетке, обволакивающей обветренную кожу лица, смеялась. Счастье струилось из каждой складочки. Счастье, доступное немногим, – счастье открытия новой земли среди льдов. Тем большее, что ведь это – Земля Недоступности!

V. Земля Недоступности

Зуль с настойчивым терпением исследовал каждый фут земли, старательно раскапывая снежный покров и при помощи инструментов проникая в твердую корку вечной мерзлоты. При этом рабочей силой ему служил Гисер-Зарсен. С медвежьим усердием он орудовал инструментом, разворачивая породу не хуже машины.

– Природа сделала ошибку, наделив вас человеческой наружностью, дорогой Зарсен, – острил Зуль. – Минимум того, что вы должны были от нее получить, – это корпуленция слона. А еще правильнее было бы, если допустить возможность превращения материи при сохранении количества энергии, заложенной в теле, – переделать вас в трактор. Из вас вышел бы неплохой фордзончик.

Зарсен сопел и отдувался. Потел, точно работал под палящим солнцем.

Однако, увлекаясь геологическими разведками, Зуль ни одной минуты не забывал того, что в другом направлении от лагеря с таким же рвением разгребают снег и пробиваются сквозь сахарно-звенящую мерзлоту американцы. Как и ожидал Зуль, они не сдержали своего слова. В первый же день пребывания на Земле Недоступности повели энергичные работы по выяснению геологической природы острова. Работа американцев не давала Зулю покоя. Он разрывался между собственными разведками и желанием знать, что делают соперники.

Результаты работ беспокоили его тем больше, что, поставленный в условия почти совершенной изоляции, он располагал только одним помощником – Зарсеном. Американцы же имели в своем распоряжении весь экипаж «Наутилуса».

Зуль не спал несколько ночей. Ему мерещились американские разрезы с перепоясывающими их жирной черной чертой фантастически мощными пластами.

Наконец доцент не выдержал.

Выбрав ненастную ночь, когда лагерь спал, забившись в плотно затянутые палатки, Зуль нацепил лыжи и, часто оглядываясь, побежал в том направлении, куда каждый день уходили американские партии. Пройдя всего какой-нибудь километр, Зуль с неудовольствием констатировал, что направление, выбранное американцами, гораздо более удачно для работ уже по одному тому, что в этом месте поверхность островного пласта резко понижается и образует небольшой обрыв. Это сулило возможность естественных обнажений. Следующий километр принес Зулю подтверждение его худших опасений. На понижающемся скате берега он обнаружил старательно снятый снежный покров по всей высоте берегового откоса. Из глубокой снежной траншеи на доцента глядели точно нарисованные пласты породы. К своему ужасу, Зуль увидел, что таких траншей американцы успели сделать уже довольно много, на протяжении нескольких километров. Картина геологического образования должна была быть для них в этом месте уже совершенно ясной. Оставалось сделать геологический разрез. Только в одном или двух местах, носящих ясные следы смещений и оползней, Зуль нашел шурфы. По-видимому, американцы не удовлетворились внешней картиной для составления профиля и взяли глубинные пробы. При этом Зулю даже не оставалось места для сомнений, ради чего произвели всю эту разведку американцы. Их интересовал горизонт мощного пласта, от одного внешнего вида которого Зуль потерял способность двигаться. Его лыжи приросли к снегу. Он отбросил палки и на коленях пополз по вырытой в снегу траншее. Сомнений быть не могло! Это были выходы угля… При этом опытным глазом геолога, привыкшего к своеобразию обнажений на островных образованиях Северного полярного моря, Зуль оценил неслучайность этих выходов. Картина была достаточно ясной для того, чтобы начать немедленную геологическую съемку всей местности. Обдирая колени, Зуль ползал по траншее и молотком отбивал кусочки проб, набивая себе карманы.

Солнце коснулось горизонта и снова начало свое восхождение по бледному куполу неба, а Зуль переходил от траншеи к траншее. Скоро в карманах не стало места. Он совал пробы прямо за пазуху. У последних траншей доцент уже с трудом поднимался на ноги под тяжестью оттопыренных карманов. Совершенно измученный, он отыскал наконец брошенные палки и, тяжело вытягивая ноги из начавшего отмокать под действием солнечных лучей снега, побрел к лагерю.

Со следующего утра Зарсен обнаружил в своем руководителе заметное охлаждение к разведкам. Зуль больше для вида ковырялся с Зарсеном, настоящую свою работу проводя по ночам. Он старательно исследовал шаг за шагом работу американцев. Наконец ему пришлось и вовсе прекратить дневные выходы. Его сил не хватало на то, чтобы работать и днем и ночью. Еще через некоторое время он принужден был вовлечь в свою ночную работу и Зарсена – нужно было произвести нивелирование участков, разведанных американцами.

Как раз с этим периодом совпало и открытие, сделанное немецкими учеными с «Графа Цеппелина». Производя бурение, они обнаружили в природных газах пройденных скважин присутствие гелия. Немцам не удалось сохранить это обстоятельство в секрете. Машинист из команды дирижабля, принимавший участие в работах и слышавший разговоры ученых о результатах первых бурений, разболтал об этом команде. Через два дня после исследования газов в экспедиционной лаборатории знал об открытии гелия и Зуль. В первый момент он даже не поверил сообщению – слишком грандиозен был процент содержания этого газа. Но сведения подтвердились. Зуль был совершенно потрясен. В таких условиях медлить с заявками казалось ему невозможным. Не рассчитывая на поддержку Хансена в том случае, если бы он открыл ему истинное положение вещей, Зуль решил вопрос по-своему.

Со стороны немецкой части экспедиции Зуль считал свой тыл обеспеченным. Немцев остров интересовал только как база для воздушных сообщений на трансарктическом направлении. Им не были интересны недра. Исключение составлял гелий. Именно он открывал совершенно неожиданные перспективы, превосходящие самые смелые планы немцев в отношении обеспечения воздушных кораблей подъемным газом на этой самой северной из воздушных станций. Но Зуля, в свою очередь, именно этот газ, несмотря на всю его ценность, не интересовал. Здесь его интересы с интересами немцев никак не перекрещивались.

Таким образом, свои отношения с немцами доцент считал обеспеченными – они вполне спокойно могли поделить остров. Хуже обстояло дело с американцами. Хотя Зуль и категорически отказывался признать их своими законными конкурентами, он едва ли мог заставить их отказаться от заявок на открытие месторождения.

Все эти соображения и привели Зуля к тому образу действий, которому он посвятил ближайшие две ночи после того, как американские геологи покинули береговую полосу и перешли на несколько километров в глубь острова. При помощи ничего не подозревающего Зарсена Зуль выставил заявочные столбы на всех участках, разведанных американцами. Сделав геологическую карту и разрезы береговой полосы, тщательно разработанные по материалам, полученным в ночных походах, Зуль хотел представить их Хансену в первый же день его возвращения из поездки по острову. Материалы якобы своих разведок он подкрепил заявкой на все участки, обставленные столбами. Он решил настаивать на том, чтобы Хансен как единственное лицо, могущее претендовать на официальное положение на Земле Недоступности, немедленно телеграфировал на континент о заявках, сделанных Зулем от имени Норвегии. Доцент прекрасно знал о претензиях и спорах, какие должны возникнуть в далекой Европе в связи с его заявками, но рассчитывал на помощь английской части пайщиков своего предприятия.

Тщательно подготовив план действий, Зуль упустил только одно. Именно то, что произошло.

Накануне возвращения Хансена Зуль сладко потягивался в спальном мешке, вспоминая полезно проведенную ночь. С большим удовлетворением он установил, что американцы и в дальнейшей работе по исследованию в глубину острова продвигаются так же успешно, как на береговой полосе. Это сулило значительные результаты. А следовательно, и значительное облегчение трудов доцента по изучению недр Земли Недоступности. Зуль жмурился на сверкающий за полотнищем палатки снег. Он давно привык к этому сверканию и любил его. С ровными ледяными пейзажами паков, с неприветливыми буграми торосов, с хрупким салом полыний и разводьев были у него связаны почти все воспоминания и надежды. Главное, Зуль верил этим пейзажам, как никому. Он был совершенно уверен в том, что они, как никто, умеют сохранить для него свои тайны от нескромных взоров непосвященных. Зуль верил, что лед, холодный, бесстрастный, неподкупный лед, никому не передаст его интересов.

Доцент мечтательно пускал кольцо за кольцом, раскуривая первую утреннюю папиросу, когда полотнище палатки распахнулось и в просвете появилась коренастая фигура Билькинса. С непривычки к полумраку Билькинс подслеповато сощурился. Наконец взгляд его остановился на Зуле.

– Не стану хвастаться, что мне было легко отказаться от удовольствия уже давно разделаться с вами. Ха-ха, пришлось-таки на старости лет поработать над собой, чтобы дотянуть ваше существование до прибытия в более или менее культурные края и проделать в более пышной обстановке то, что я бы хотел сотворить здесь… Очень жаль, конечно. При этом есть доля риска, что за разговорами ускользнет суть дела и я не буду иметь удовольствия видеть экзекуцию, ради которой стремлюсь сохранить вашу жизнь.

Билькинс на минуту умолк.

Воспользовавшись молчанием, доцент овладел разговором:

– Я всегда думал, что вы американец, мистер Билькинс… Жаль… очень жаль, что я ошибся. Мне почему-то казалось, что здравый смысл должен у вас преобладать над всякими соображениями так называемого идеологического, гуманитарного и всякого иного свойства. А здравый смысл я трактую в данном случае как справедливое участие в выгодах, которые получает наше общество от вашего вольного и невольного содействия сделанным мною открытиям. Ведь вы еще не знаете о тех столбах, которые я выставил на этом острове. Мною обнаружены здесь совершенно исключительные месторождения…

– Вот об этих-то столбах я и пришел с вами переговорить, – перебил Билькинс. – Я хочу, чтобы вы собственными руками переметили на них имя Зуль на имя Билькинс и вместо слова Norge поставили три буквы USA. И вы это сделаете! – крикнул Билькинс, наступая на спокойно лежащего доцента.

Норвежец не пошевелился. Когда взбешенный Билькинс остановился, почти наступая на край его постели, Зуль стрельнул в прореху палатки окурком и сел в мешке:

– Именно этой-то глупости, мистер Билькинс, я и не сделаю. Ради ваших собственных интересов! Да-да, не смейтесь, пожалуйста. Вы напрасно думаете, что практицизм погасил во мне всякие человеческие чувства, – я практик именно потому, что еще не стал американским дельцом, способным совершать всякие глупости только по соображениям делового, а иногда и чисто формального порядка. Я прежде всего человек… а потом уже делец. И именно поэтому на столбах останутся мое имя и название моей страны как владелицы участков. Пусть тут есть маленькая передержка в части предварительной разведки. Я готов признать, что часть работы принадлежит здесь вашим геологам. Но… ведь они же отказались совершенно официально от каких бы то ни было притязаний на недра этих земель еще тогда, когда вы изволили сидеть на льдинке и ждать нашего прибытия… Да-да, именно так… Вам это неизвестно? Ну, так спросите их об этом. Таким образом, видите, мои столбы более чем законны. Это первое соображение чисто формального порядка… Теперь о личных интересах. На ваших геологов мне, по правде сказать, совершенно наплевать. Что же касается вас, то здесь я не только готов учесть свои обязательства, но трактую их даже значительно шире, чем вы сами. Именно так! Трактую их очень широко. Я вам гарантирую: в той же точно сумме, в какой получаю акции я, получаете их и вы… Видите. А стоит мне переметить столбы, как владельцем всех этих участков явится не кто иной, как небезызвестный вам мистер Хармон. Кому это нужно? Америке? Не думаю. Ей не до копания в этих мерзлых камнях. Вам? Еще меньше. Вы в таком случае не увидите ничего, кроме хорошо известной детишкам комбинации из трех пальцев. Так ради кого или чего я должен перемечивать столбы?

Билькинс молча кивал головой в такт речи Зуля. Тут он не выдержал:

– Должен признаться, ваша откровенность превосходит даже то нелестное мнение, какое я о вас составил по нашему прежнему знакомству.

Зуль пожал плечами и закурил новую папиросу:

– Только ваши интересы, мистер Билькинс.

– У американцев тоже не все продается, мистер Зуль! Вы, вскормленный вашим «суровым отцом-Нордом», не восприняли от него основного – элементарной порядочности, той порядочности, которую приобретают, попав на эти поля, даже самые отпетые типы… Боюсь, что нам с вами не о чем говорить. Придется мне самому с моими людьми переметить столбы. Черт с вами, это мы сделаем за вас… А разговаривать с вами мы будем в другой раз и в другой обстановке.

Билькинс вышел из палатки. Зуль стремительно выскочил из мешка.

– Алло… Эй, мистер Билькинс!

Американец не оборачивался.

– Мистер Билькинс, подождите одну минуту!

Зуль бежал за летчиком, быстро перебирая разутыми ногами по снегу. Потом он остановился. Подумал и вернулся в палатку.

Наскоро обувшись и натянув теплое платье, Зуль побежал к Зарсену. Но по дороге он встретил группу американских подводников с Билькинсом и Вильсоном во главе. С топорами и досками они быстро шли к местам старых американских разведок. Зуль рванулся было к ним, но остановился и погрозил кулаком.

– Воевать, мистер Билькинс? – крикнул Зуль. – Тем хуже для вас! Имейте в виду, что в этих местах война жестока!

Доцент круто повернулся и пошел к палаткам, покручивая кончик бороды.

Война началась с этого утра.

Ночью, выйдя к своим заявочным столбам, Зуль нашел на них новые американские надписи. Поколебавшись, он протянул руку к доске. Где-то под ухом воздух лопнул в резком хлопке выстрела. Над головой коротко зыкнула пуля. Зуль увидел, как она ударилась тут же в откос берега, взметнув осколки заледеневшего снега.

Доцент стремительно отдернул руку и присел. На лице его была написана растерянность.

– Война оказывается серьезнее, чем я думал… – пробормотал он наконец.

Не разгибаясь, Зуль подполз к первой же траншее и свалился в нее. Отряхнулся и осторожно выглянул. Никого не было видно. Подождал. Никого. Осмелел и полез вон. Выстрел грянул с другой стороны. Взрывая снег длинной бороздкой, пуля прочертила свой путь перед траншеей. Зуль снова стремительно сел на дно рва.

Он пополз на карачках. Старался влипнуть в землю. Обдирая руки и колени об острую породу, выполз на бугор. Не разгибаясь, побежал к лагерю. Слышал, как сзади кто-то раскатисто смеялся и звал его по имени. Но он не обернулся.

А наутро вернулся Хансен. И все пошло вверх дном. Немцы оставили свою съемку и работы над гелием. Американцы забросили разведки и уголь. И даже Зуль, похудевший и осунувшийся за одну ночь, забыл про свои столбы.

Хансен привез необычайную новость!