Текст книги "Записка Анке (сборник)"

5. Илюска казит

Михайло допил третью кружку какао, сопровожденного ломтем белого хлеба с маслом и ветчиной. Вылка все еще с жадностью завтракал, возбуждая удивление окружающих немцев. Вместе с плотно заправленными в рот кусками ветчины у него в зубах завидно хрустели один за другим ровные голубоватые куски сахара.

Оленных вместе с немцами с искренним удивлением, почти восторгом, наблюдал необычайный аппетит самоедина. В мозгу Оленных стали воскресать давно сданные в архив памяти образы сибиряков. Но представление о них было слишком далеким и бледным, чтобы аппетит Вылки не показался ему чем-то феноменальным. Оленных не выдержал роли радушного хозяина и задал Михайле вопрос:

– А скажите, земляк, это действительно, что пишут газеты, будто, стало быть, в России вроде как голод?

Михайло не спеша отер с бороды потеки какао и обчистил крошки хлеба, завязшие в кудрявых седоватых зарослях.

– Видите ли, земляк, это в зависимости от впечатления, в каком вы хотите взять положение. С одной стороны, оно, конечно, не приходится говорить, а с другой – все-таки нечего бога гневить.

– Значит, все-таки продовольствия не в достаток?

– Ежели кто не вырабатывает, то, конешно, не в достаток, а то и вовсе без продовольствия сидеть будет. Ну а ежели приналечь, то, опять же говорю, не только што с достатком, а и с остатком будете.

– А разве не так, что у вас любой бездельник на шею сесть может и верхом ездить?

– У нас, извините, таких глупостей не бывает. С чего-то вы такое взяли?

– Все в газетах немецких пишут, – уклончиво ответил Оленных. – Ну а как с дикарями?

– То есть какие же это такие дикари?

– Да вот с эскимосами этими самыми, – кивнул Оленных в сторону уплетавшего за обе щеки Вылки.

– Наперво не эскимосы, а так называются они – самоеды. И опять же дикари они, конечно, в рассуждении больших европ, а только промежду собой большого понимания люди.

– А жмать вы их жмаете, я так полагаю. Опять-таки у нас в газетах все больше говорится о том, что в России теперь инородцы только называются иначе, а жизнь у них все та же инородская, и даже значительно неблагоприятнее.

– Сказать вам правду, земляк, последнюю газету я месяцев десять, а то и год назад видел. Да и грамоте-то в этих краях вроде как вовсе разучился. Письмо написать ноне и то с затруднением приходится. Но того, о чем вы сказываете, читывать да и слыхивать не приводилось. У нас так полагают, что самоедин ноне уже больше инородцем даже и не прозывается. Как он в интернационале всех народов есть равный промежду равных и называется национал. А насчет прижиму ему, на мое мнение, тоже жаловаться не приходится. Взять хотя бы вот этого самого Илюшку Вылку. Ну, скажем, он, конешно, работящий, башковитый, прямо сказать, самоедин. Ну и притеснение ему едва ли какое учинить можно. Потому он как есть голова, так у нас головой и находится.

– То есть как же это головой? – удивленно вскинулся задумавшийся было Оленных.

– Вполне форменная голова. Как он есть председатель артели нашей.

– Инородской небось?

– Не, зачем. В ней не только самоеды. Мы все в ней члены. Вот я сам и сынок мой членами состоим.

– Ну а как же над русскими самоед этот самый верховодит?

– Голованит, как всякая голова. Вона спросите его сами, как он до этого дошел. Илька, а Илька, да брось-ка ты шамовку. А то небось у немцев впечатление голода происходит. Будто и не едал ты николись.

Илья поднял голову.

– Как мозна не едал? Едал я. А только такое не едал. Больна хорос шамофка тесь, – благодушно сказал он. – А ты чиво ко мине привязился?

– А вот, Илья, обскажи гражданину земляку про свое житье. Главное, интересуется он, как это тебя в председатели артели к нам угораздило. Как это ты, такой дурной, а артелью править можешь. Ты не гляди, что земляк снаружи вроде как немецкий, а только он по нутру русак.

Вылка долго с задумчивым видом скреб под малицей.

– Ты, Михайла, цудной, рази мозна цево казать бис кумки? Тады казать мозна. Давай кумку, парень.

«Парень» в смехе тряс седой бородищей:

– Сучий ты сын, Илюшка, без рюмки не дохне́шь! Ладно, тут порядки европейские, а в европах у них небось закладать не возбраняется. Ин дам.

Михайло достал объемистую баклагу и протянул Вылке. Вылка взял было ее, но на полпути ко рту повернулся к Оленных.

– Коли ты, парень, земляк наса – пивай.

– А что тут есть? – нерешительно спросил радист.

– Ты пивай, парень, потом баить будес, – улыбнулся Илья.

Оленных нерешительно поглядел на обмызганный край баклаги. Отлил несколько капель в стакан. Пригубил. Посмаковал. На лице появилось удивление:

– Никак водка, братцы?

– Самая что ни на есть чистейшая. Сорок градусов, – улыбнулся Михайло.

– Вроде казенки, верно. Я вкус-то давно забыл. С самого германского плена не пробовал ведь.

– «Горькая» у нас прозывается.

– Горькай и есть… Уф-ф, – размазал Вылка ладонью по губам тяжкий вздох, оторвавшись от горлышка баклаги, – самой самоетьки вина.

– А ну-ка капните, землячки, мне несколько, – соблазнился Оленных. – Россией от нее отзывает.

– Пережиток, – важно сказал Михайло, наливая радисту в стакан. – У нас ноне это дело выводится. Вот только таких дурней, как наш Илья, не отговоришь. Да, надо сказать правду, и все они, самоеды наши, больно горазды зашибать. А только власть как есть с этим непотребством борется и водку из нашей жизни с корнем выводит.

Оленных недоверчиво поглядел на Михайлу.

– И, к примеру сказавши, вот вы, земляк, так-таки не пьете?

– Ни вот столечко. Давно забыл и вкус, и запах. Для этого дурня только и баклагу захватил… Но, впрочем, разговор наш в сторону пошел. Илюшка, ты от разговору не отвиливай. Обсказывай земляку.

– Циво обсказывать-та? Жись самоетьска, она какая жись. Всякий насу жись знает.

– Всякий, да не всякий. Ты, Илюшка, сейчас для всех европ обсказать должон. Как земляк он есть теперь чужестранец немецкий, то и должон ты ему свою жизнь вполне ясно разъяснить, чтобы он в заграницах дотошную передачу твоих слов иметь мог.

– Се казать?

– Все обсказывай, как ты был самый што ни на есть худой самоедин и как председателем стал.

– Ты мине, Михайло, обманить хотиш. Какой сказ самоетьски? Русак слусать не станет.

– Совсем напротив, господин Вылка, нам очень даже приятно, – вступился Оленных. – А самое главное, очень нас интересует, в каком положении вы при советской власти находитесь и в каком направлении главнейшие основания ваших отношений с нею, как вы есть самоедский большевик.

– Какой моя больсевик? Нету больсевик. Больсевик больно умной. У нас на острову только одна больсевик самоетька – Тыко Вылка. Хороса мужик. Москва бывал. Цитать, писать мозит. А только у него партейный билет нету, как он беспартейный больсевик. А я какой могу быть больсевик? Как я есть только промышленник. А только на тот год я тоже больсевик стану.

– А зачем же это вам нужно большевиком-то становиться?

– А вот ты послушай. Мне так сдается – кажный самоедин больсевик стать должон. Ты гляди, какая наша жизнь. Ты как думаешь, я жить доперву вовсе не мог. Я на Колгуе живал, на большой тундре живал, на Вайгаче живал. С большой тундры родом я. Но только малой я совсем был, когда батька мой на Колгуй ушла. У батьки моего оленей совсем мало было. Всех оленей копытка побила. Батька в пастухи пошел к другому большому хозяину. Хозяин его на Колгуй послал. Там, на Колгуе, батька пастушил. Жизнь тяжкая была. Мясо мы едали, айбарданье делали. Голодом не сиживали. А только с постелями плохо бывало. Постели хозяин отбирал. С русским купцом торговал. На чумы, на одежду ничего не оставалось. Только что было своих оленей у батьки – постели пошивали. Сколько их надо самоедскому человеку, так в три раза меньше бывало. Такой жись я недовольна стала. Как я вырос, по Колгую на промысел ходить стал. Песца бивал. А ты знаешь, какой промысел у нас бывал? Два десяти песца на одного охотника бивали. Только все едино ничево не бывало у нас с такого промысла. Купец Карпов в Бугрино зимовье построил. Товар возил. Менку делал. По десяти рублев за песца назначал. Какой цена! Хороша цена. На десять рублев много товару брать можно. А купец как делал? Товару на сотню рублев дает, а других песцов на деньги забирает. Деньги, чиво они, ежели товару нету? Деньги лежат, пока самоедин водку пить не захотел. А как самоедин водку пить захотел, купец водку и дает. Сто рублев ведро назначает. Самоедин водку гораздо много пивает. Ведро пивает. Два пивает. Как пивать нечево, товар назад несет – на водку менку делает. А как без товару жить? Самоедину без товару жить не можно. Мука нужна. Сахар нужна. Соль нужна. Цай нужна. Масла нужна. Свинца нужна. Патрон нужна. Дробовка нужна. Без дробовки самоедин не может жить. А где возьмешь товар? Опять в купцову лавку самоедин пришел. На расписку товар забрал. А за расписку другой год десять песцов задаром купцу давать надо. Кридит прозывался. На кридит хуже всего и пропадал самоедин…

Вылка подумал. Поскреб под малицей.

– Такой кридит никуда не годицца. Жонка как золото[1]1
  Медь.


[Закрыть] увидал – давай, хозяин, золота. Кридит. Сукна увидит – давай сукна. Кридит. Мало десяти песцов для такого кридита. Весь промысел на кридит купцу подпишешь. На другой год ничего нет. Весь товар в кридит брать надо. А подписка в два раза больше стала. За три года, что с купцом возился, на десять годов кридитку написал. Так жить не можно стало. Я с Колгуя ушла. Жонки у меня тогда не было. Один ушла. Вайгач пришла. Промысла нету. Купец есть. Кридит есть. Водка есть. Жизни нету. А тут поп пришла. Свой кридит делал. Купец на зиму на Большую землю уходит, поп остается. Кушать самоеду нечего станит – поп кридит делает. Водка – кридит. Мука – кридит. А самоедин попу песца давай. А поп песца купцу продает. А только поп хуже купца стала. Кридит не дает, коли молицца не станешь. Крестицца нада. Молицца нада. Церкову ходить нада. За все попу деньги платить нада. А какие у самоедина деньги? Снова кридит. Тоже и на Вайгаче жизни не стало. Деньга нет, мука нет, только водка на кридит есь. Стала я с Вайгача в море ходить. Промысел сей год, как в моря ходил, плохой был. Опять кридит. Силы не стала. На сукову мать Вайгач послал. Пошла я на Новая Земля. Сказывали, на Новая Земля промыс хороша.

Пришла я на Новая Земля, и ничего нету у мине. Кусать нету, постели нету, порох нету, свинец нет, все нету. Только винтовка есь. На промыс снова в кридит свинца и пороху набирал. Снова купец и поп кридит писал, пока моя жизнь до самого конца в книгу не записали. Трудно было.

Русак на промысу тоже бывал. Русаку легче жилось. Русак на попа плевал. Русак только купцу кланялся, и то купец русаку лучшие деньги за промыс давал, чем самоедину. Русак на купца по матери крицал, русак купцу морду бивал, русак, коли один купец плохой бывал, до другого купца ходил. А самоед куда пойдет? Большой начальник сегда говорил: «Самоед, тогда от купца уйдешь, когда тебя поп в землю копать станет». А мне что поп в землю, что купец поверх земли – одно дело.

Другой большой начальник на Новая Земля наезжал. Суд делал. Наши самоетьки-промышленники этому начальнику говаривали. Начальник к матери наших промышленников послал – не стану, сказал, слушать вас, писать надо. Жалоба прозывается… А какую жалобу самоедин писать мог: самоеды писать не знают…

Дурной я тадысь был – сам голодный, а жонку завел. Жонка с голоду померла. Я другую завел. Другая жонка сынка дала. Сынок маленький помер. Другой раз дочку дала. Дочка и сейчас жива. А почему жива? Купец добрый стал? Поп молицца бросил? Не, врешь, парень, – купец хуже моржа глядел на меня. Нет, парень, переменка вышла, вот чево. Один год параход с Большой земли пришел. Водки нету. Товару нету. Промыс у купца на руках остался. Другой год параход не пришел. Мы промыс купцу сдавать не стали. Сказали купцу: «Товар давай – промыс сдадим. Товар не даваешь, промыс не даем». Купец к начальнику езжал. А начальник с острова убег. Мы ничего не понимали. Тут норвецкий параход пришел. Промыс скупать стал. Сколько раз на год приходил. Весь, говорит, промыс давай, все давай – товар несет. Мы промыс сдавали.

На другой год пришел наш параход. А только купца нет. И начальник иной. Чудные штуки говаривать стал. Купца, кажит, николи не будя. Попов тоже не будя. Сами у себя промыс, кажит, скупайте – в артель собирайте. На артель все товары с Большой земли посылать станем. Менку на промыс сделаем.

– Какую, кажим, цену давать станешь?

– Какую вам надо, штоб кушать и жить, – кажит.

Такось чудной парень пришел. Кажит, начальник он.

Большую бумагу с печаткой являет. Наши русаки бумагу читали, печатку обсмотрели – правильная, кажут, бумага.

Первый год ходил тот начальник, менку делал. Товар давал. Велел норведцам промыс не сдавать. Казал, на Руси другой год царя нету. На заместо царя кимитет сел. Какой человек этот кимитет – мы не понимали. Начальник казал, большевик-кимитет. Какой человек большевик – мы не знали. С большевиком менки николи не имели. Большевик на Новая Земля николи не хаживал. Начальник, кажит, большевиков многа – я сам, кажит, большевик. Я казал начальнику: «Илька большевик станет, коли без попа жить можна». «Можна», – казит. «А кушать большевик давает?» – «Давает», – казит. «Кушать, – казит, – давает всяким, кто работать промыс хочет. Если работаешь, промыс сдаешь – кусай. Коли не работаешь – помирай». Та чудной: начальник, а сам вроде как промыслом ходит.

Зачали мы артель делать. В артели одним самоедам не можно работать, есь работа, что самоедин делать не может. Стали русаков зазывать, а русаки свою артель делать хочут. Сперва кажный сам собою промыс делал. Потом все-таки русаки с самоединами работать стали. Дела лучше пошли. А тут в это время стали совет свой новоземельный делать. И Тыко Вылку председателем собирали. Он большой мужик. Даром што самоедин. Стал самоедин свой совет делать. Ницево, коли русаки помогали, выходило.

А тут в артели нашей председатель помер. Антошка Колпаков – русак был. Наси ребята русаки говорят: «Артель наша много самоедского люду имеет. Новая Земля тоже – самоедская земля. Нужно, чтобы председатель самоедской тоже был». Стали сбирать председателя. Меня сбирали. Боязно было по первому делу. А потом ничево – пошло. Сколько годов я, Михайло, ноне ужо председателем-то?

– Я так располагаю, што, верно, третий пошел.

– Вот и я кажу, третий год пошел, как я председатель, – самодовольно улыбнулся Илья, – третий год все кажу своим ребятам: «Водку пить не надо, парни. Водка – враг наш». Ребята помалу отвыкать стали. Только теперь надо председателя нашего Илью Вылку от водки отвадить. Сей есь самое трудное дело. Ты как думаешь, Михайло?

Михайло безнадежно махнул рукой:

– Ты, Илюшка, сей год пить бросить-то обещал, а вот все не бросаешь. Гляди-кось, сопьешься, парень. А вы, земляк, уж извиняйте, – повернулся он к Оленных.

Но, взглянув на земляка, сразу осекся. Радист сидел, обхватив голову руками, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку. Из-под набухших век по щеке растекалась капельками слеза. Михайло заерзал:

– Вы што ж это, землячок?

Оленных вздрогнул и поглядел на собеседников.

– Так, некоторая глупость… Впрочем, может, и не глупость. Какая уж это Рассея, ваша Новая Земля, а ведь вот, глядите, какую мокрость развел. Свое дело все-таки это все, родное. Ведь ничегошеньки-то мы о Рассее не знаем… А хочется знать, что ни скажете. Ведь не немцы же мы…

– Friedrich, wo bist du?![2]2
  Фридрих, где ты?! (нем.)


[Закрыть] – раздалось за переборкой.

Оленных вскочил:

– Видите, Фридрих я, а хочу быть Федором.

– Ин, ладна, Федя, – примирительно шепнул Михайло, – еще потолкуем. А сичас извиняйте, надо собачек поглядеть… Эй, Илья! Ишь, нагрузился, собачий сын… Эй, председатель, дойдем до собак поглядеть.

– Собак как не смотреть, можно смотреть… – встрепенулся Вылка и вместе с Михайлой пошел в тускло освещенный проход, где к нависшим кружевам металлических балок были привязаны свернувшиеся калачиком и грудившиеся друг к дружке собаки.

6. Загадка Зарсена

В кабине сидели двое. Молодой хозяин кабины – второй штурман воздушного корабля – Освальд Мюллер и первый штурман Гисер-Зарсен. Дружеская беседа длилась уже почти час. Зарсен частенько вынимал из кармана бутылку и подливал в рюмки. Бутылка опустела; Зарсен сходил за второй. Мюллер быстро пьянел. Язык уже плохо слушался. Но он пил, стараясь не отставать от Зарсена, точно не замечая своего опьянения. Только на момент, когда он сделал было попытку встать со стула, в глазах его мелькнуло сознание. Но было уже поздно. Большие голубые глаза быстро соловели, и скоро Зарсен оказал собутыльнику последнюю услугу, уложив его в койку. Тот пытался протестовать. Уверял, что он должен отстоять свою вахту и чувствует себя хорошо. Но застыл на полуслове с открытым ртом.

Зарсен потушил свет и, заперев за собою дверь, вышел из кабины. Пройдя к себе, он долго поливал голову холодной водой и тер одеколоном виски. Сунул в карман старательно сложенную карту и пошел в главную гондолу. Здесь вахта уже сменилась. Только вахтенный штурман ждал еще не пришедшего ему на смену Мюллера.

– Зарсен, почему вы? Меня сменяет ведь Мюллер.

– Мюллеру очень нездоровится, и я обещал простоять за него эту вахту.

Штурману было все равно, кому сдавать вахту. Через пять минут, пожав руку Зарсену, он покинул рубку.

Зарсен прошел в карточную и быстро заменил разложенную на столе карту своей.

Заслышав деревянные шаги в проходе, Зарсен с непринужденным видом уселся около стола и занялся вычислениями. В спину его кольнули строгие глаза Литке:

– Почему Мюллера нет на вахте?

– Он болен и просил его не тревожить.

– Об этом первым должен знать я. Без моего разрешения не может происходить замена вахтенных начальников.

– Я принимаю на себя вину в том, что не поставил вас об этом в известность.

Литке, уходя, зло передернул плечами:

– Вы, господин Зарсен, не обязаны стоять за Мюллера, с половины вахты я вас сменю.

– Я обещал Мюллеру и простою за него всю вахту, пожалуйста, не беспокойтесь, – твердо отрубил Зарсен.

Переждав с четверть часа, он вышел в рубку. Медленно, как бы невзначай, подошел к рулевому, стоявшему на штурвале рулей направления. Проверил по компасу курс, справился со своей картой.

– У вас, Штокман, ошибка. Возьмите влево до пятнадцати градусов.

– Но ведь это намного к норду от курса.

– Нет, это будет верно, Штокман.

– Есть.

Штокман неохотно переложил рули.

Через полчаса Зарсен дал поправку еще на несколько градусов к норду.

Сидя за столом карточной, Зарсен внимательно изучал по приборной доске работу моторов. Машины работали, как и было заведено, на экономических оборотах. То есть треть мощности еще оставалась в резерве. Зарсену очень хотелось прибавить оборотов, чтобы быть уверенным в том, что за его вахту удастся достичь нужной ему точки. Он долго колебался. Однако, справившись со скоростью и направлением ветра, говорившими о наличии изрядного сноса с курса и значительном понижении действительной скорости корабля, Зарсен решительно включился на аппарат главного вахтенного механика:

– Пустить пятый мотор.

– Есть пустить пятый мотор.

Через полминуты привычное ухо Зарсена уловило новую нотку, влившуюся в размеренную песню моторов.

То затихая, то делаясь громче, эта песня тянулась уже много десятков часов. Прислушиваясь к ровному голосу моторов, экипаж воздушного корабля проникался уверенностью в своей судьбе. Люди спокойно спали, убаюкиваемые шуршащим шепотом винтов. Вахтующие уверенно делали свое дело, когда из раскаленных глушителей непрерывным хлопучим рядом вылетали взрывы моторов – пяти неутомимых майбахов, честных немецких машин, исправно вертящих сверкающие круги винтов. Это не изящные французские «испано-сьюза» и не стальная скульптура «изотта-фраскини» – это немного грубоватые немецкие тяжеловозы. За счет тяжеловесности достигнута огромная прочность и выносливость. Зарсен знает, что на майбахов можно положиться. Если он и колебался в своем намерении пустить мотор на полные обороты, то отнюдь не из страха за выносливость, а только из боязни возбудить чье-либо ненужное внимание. Но, увидев, что единственно от скорости дирижабля зависит успех его предприятия, он решился и на последнюю меру. Механик получил приказание повысить обороты всех моторов до предельных. По расчету Зарсена, максимально через три часа дирижабль должен будет достигнуть координат, данных в радиограмме Зулем.

Убедился по приборам, что его приказание исполнено. Все пять моторов идут на крейсерских оборотах, извлекающих из каждой машины ее полные четыреста пятьдесят сил. Скорость корабля относительно среды возросла до ста двадцати километров в час. Зарсен успокоился и все внимание сосредоточил на удержании курса. Он не отходил от рулевого. Не обратил никакого внимания на метеорологическую сводку, принесенную вахтенным радистом.

– Господин Зарсен, я десять минут вызывал вашу кабину, пришлось самому нести сводку, – удивленно доложил радист.

– Хорошо, идите, – отрезал Зарсен, засовывая сводку в карман.

Ему не было теперь никакого дела до сводки. Погода потеряла всякий интерес. Даже если бы он просмотрел длинные столбцы цифр, тревожно предупреждавшие «Графа Цеппелина» о надвигающемся с норд-норд-оста мощном циклоне, это не могло бы его остановить. Было уже поздно думать о страшных ветрах, сопровождаемых, как правило, сильным снегопадом, о последующем тумане, грозящем обледенением оболочки дирижабля. Ставка была сделана, и нужно было идти.

Вдруг за спиной Зарсена неожиданно появился молодой матрос. Дотронулся до плеча вахтенного начальника:

– Капитан приказал спросить, почему изменен курс?

В мозгу Зарсена молнией пронесся образ седого человека, глядящего на проверочный компас в капитанской кабине. Фритьоф Хансен слишком опытен, чтобы не заметить сразу ошибки в курсе. Зарсен совершенно забыл про компас, вделанный в подволок капитанской кабины. В голове Зарсена теперь никак не укладывалась мысль о том, что следует делать, чтобы парализовать неожиданное препятствие. Он даже забыл о матросе.

– Капитан приказал…

– Передайте доктору Хансену, что я сам сейчас доложу ему, в чем дело, – попытался Зарсен оттянуть время.

– Хорошо, я так доложу… Капитан приказал еще разбудить господина Литке.

«Длинный Литке, чертова кочерга, он испортит все дело», – замелькало в голове Зарсена.

– Вы можете не ходить к старшему офицеру. Идите прямо к капитану.

– Есть.

Мысли Зарсена прыгали, как в былые годы, когда в школе строгий старый учитель ловил его на какой-нибудь скверной шалости в классе. С Хансеном шутки плохи. Строгий и честный старик. Для него нужно придумать какое-нибудь очень серьезное оправдание изменению курса. Однако нужно сначала нейтрализовать Литке.

Зарсен повернулся к выходу. Прямо перед ним выросла деревянная фигура старшего офицера. «Вот оно – главное препятствие», – подумал Зарсен.

– Зарсен, чем вызвано ненормальное повышение оборотов мотора? Я даже проснулся от непривычного шума.

Как внезапно открывшаяся дверь из западни, сверкнул выход.

– Пройдемте сейчас же со мной, – уверенно бросил Зарсен.

Литке удивленно поднял светлую бровь, шагая за быстро идущим по центральному проходу Зарсеном. По мере того как Зарсен углублялся в проход к корме дирижабля, бровь Литке поднималась выше и выше. Широкий настил коридора перешел в узкий трап, проложенный между решетчатыми нагромождениями балок. По сторонам возвышались баки с бензином и водяным балластом. Точно поставленные на торец вагоны-цистерны. Освещение делалось все более тусклым от редко подвешенных лампочек. Минуя их, Зарсен поворачивал выключатели, и за спинами идущих вставала немая стена темноты. Бровям уже некуда было подниматься, но Литке считал ниже своего достоинства выказать заползавшее в него холодным червяком беспокойство.

Наконец Зарсен нагнулся и приподнял алюминиевую крышку люка в трапе. Перескочив через светлый круг отверстия, он повернулся к Литке:

– Вот смотрите, Литке.

Старший офицер согнул в пояснице деревянный манекен своей фигуры. Внизу он ничего не увидел, кроме бегущей белизны ледяных полей, зайчиками перебегавшей по переплетам решетчатой трубы колодца.

Литке стал было уже поднимать голову, но затылок его встретился со стремительно опускающимся тяжелым и твердым, как кувалда, кулаком Зарсена. Сразу обмякнув, превратившись из деревянного манекена в трухлявую, свернувшуюся тряпичную куклу, Литке нырнул в колодец.

Зарсен стремительно захлопнул крышку люка и быстро пошел по коридору навстречу гулкой темноте к носовой части корабля. По пути поворачивал выключатели, оставляя за собою тускло освещенное нагромождение ажурных ферм каркаса.

Добежав до главной гондолы, прошел прямо в кабину капитана. Доктор Фритьоф Хансен сидел, склонив седую голову над ворохом карт. Он заговорил с вошедшим по-норвежски.

– Почему вы так резко изменили курс к норду, Зарсен?

– Я получил радио о большой области барического минимума на нашем пути и решил ее обойти для того, чтобы не подвергаться всем неприятностям этой встречи.

Хансен с удивлением посмотрел на собеседника:

– Позвольте, Зарсен, или мне передали неверную копию метеорологической сводки и неправильно составленную синоптическую карту, или я говорю не с Гисер-Зарсеном.

– То есть, доктор?

– Ведь обходить-то этот циклон здравый разум велит с юга, а не с севера. Не говоря уже о том, что вашим курсом мы идем в самый центр воронки. В чем дело, дорогой Зарсен?

Хансен встал и порывисто подошел к молчаливо стоящему Зарсену. Массивный, широкоплечий, всегда такой твердый и уверенный в каждом своем шаге, этот большой человек стоял теперь с видом провинившегося мальчишки. Пальцы нервно терзали совершенно измятую фуражку.

Хансен мягко положил руку на плечо великана. Отечески, почти нежно провел по рукаву:

– Перестаньте. Мы ли не старые друзья, чтобы понять невольную ошибку и простить ее друг другу? Давайте лучше подумаем, что теперь нужно предпринять для спасения положения.

Зарсен вскинул голову и неестественно засмеялся:

– В том-то и дело, херре, что ошибки никакой нет.

Хансен поднял палец к компасу. Курсовая черточка почти сошлась с острием колеблющейся стрелки.

– Тогда в чем же дело, Зарсен?

– Херре, я прежде всего норвежец.

– А разве миссия норвежцев заключается в том, чтобы губить международные экспедиции?

– Нет, херре, в том, чтобы использовать их так, как это нужно для Норвегии.

– Бросьте загадки, Зарсен! – резко сказал Хансен.

– Больше я ничего сказать не могу, херре… Если…

Но Хансен не дал Зарсену договорить. Глаза сверкнули из-под нависших седых бровей. Голос хлестнул крепким стальным прутом:

– Потрудитесь говорить!

Опрокидывая на ходу вещи, толкнув всем корпусом дверь, Зарсен выскочил из кабины.

Хансен стремительно бросился за ним.